В настоящее время всем бросается в глаза такое положение: по странному стечению социальных, религиозных и экономических обстоятельств мужчина живет отдельно от женщины.
Это случается вес чаще и чаще. Мужчина и женщина идут совершенно различными параллельными дорогами, даже более напоминают двух путешественников, пустившихся в путь с одной и той же станции, но по расходящимся в стороны рельсам и с различной скоростью: один — движением медленным, другой — на всех порах.
Мужчина, как ни слабо его нравственное развитие, все-таки идет по пути идей, изобретений, открытий и так быстро, что от раскалившихся рельсов сыпятся искры.
Женщина, по роковому стечению обстоятельств, оставленная позади, бредет по колее прошлого, плохо ей знакомого. К нашей беде, она отстала и не хочет или не может идти быстрее.
Хуже всего, что они как будто и не стремятся к сближению. Точно им нечего сказать друг другу. Очаг остыл, за столом молчание, постель холодна.
Не стоит хлопотать для себя, говорят они. Но не больше делается и для общества, где существуют, однако, законы вежливости. Каждый вечер мы видим, как общество в гостиных делится на два кружка — мужчин и женщин. Но вот что заслуживает внимания: если в небольшой, дружеской кампании хозяйка дома попробует слить эти два кружка, попробует заставить мужчин беседовать с женщинами, в комнате тотчас воцаряется молчание, разговор не клеится.
Нужно ясно определить это явление. Между мужчинами и женщинами теперь нет ничего общего ни в мысли, ни в способе ее выражения; они даже не умеют говорить друг с другом о том, что равно интересно для обоих. Они слишком разошлись. И если пойдет так и далее, то вскоре, невзирая на случайные столкновения, это будут уже не два пола, а два народа.
Немудрено, что книга, направленная против такого порядка вещей, была встречена такой едкой критикой. Во имя человеческой природы любовь простодушно вмешалась в этот разлад между мужчиной и женщиной, говоря им: Любите друг друга!
Резкие крики покрыли эти слова, задевшие за чувствительную струну: Нет, мы не хотим любить! Мы не хотим быть счастливы!.. Тут что-то кроется. Напрасно мужчина прячется за религиозным обожанием женщины, напрасно говорит, что хочет укреплять и развивать ее ум: он хочет иметь в ней рабыню, кумир, прикованный к алтарю!
Итак, при первом слове о сближении сказалась болезнь века, этот разлад, это печальное пристрастие к одиночетву, какая-то одичалость, гнездящаяся в умах.
Женщины прочли и заплакали. Их наставники (духовные и философские) подсказали им ответ, но они не посмели высказаться в пользу своего защитника. Они поступили лучше: читали и перечитывали преступную книгу, приберегали ее на час досуга, прятали под подушкой.
Это навлекло на злополучную книгу оскорбления со стороны врагов и критику со стороны друзей. Она не пришлась по вкусу ни защитникам средних веков, ни защитникам эмансипированной женщины. Первые желали видеть женщину в монастыре, а вторые — на тротуаре. Любовь поставила ее у домашнего очага.
Книга, защищающая брак, семью! О позор! Напишите нам лучше традцать романов в защиту прелюбодеяния, украсьте их с помощью воображения, и вас гораздо лучше встретят.
«К чему укреплять семью? — вопрошает один набожный журнал. — Ведь она и без того у нас в лучшем виде. В иные времена действительно бывали случаи прелюбодеяния, но ныне этого не бывает». Извините, возражает толстый политический журнал в своем остроумном фельетоне, имевшем огромный успех, извините, бывает это и теперь, и даже чаще, но более не возбуждает шума, и в этом так мало страсти, что ровное и покойное течение жизни нисколько не нарушается. Это стало необходимым условием французского брака, почти институтом. У всякого народа свои нравы, а мы ведь не англичане.
Ровное и спокойное течение жизни! Вот в этом-то и зло. Проступок женщины не тревожит ни мужа, ни любовника, ни ее саму; ей хочется разогнать скуку, вот и все. Но в этой пошлой, бледной жизни, где сердце играет такую ничтожную роль, где так мало тратится искусства, где ни один из трех не считает нужным сделать над собой ни малейшего усилия, все нравственно падают, томятся и опошляются отвратительным равнодушием.
Все это слишком хорошо известно каждому, и ни у кого нет охоты к супружеской жизни. Если бы наши законы о наследии не обогащали женщину, никто и нс подумал бы о браке, по крайней мере в больших городах...
Всем известны слова, отмстившие падение умнейшего в мире народа, афинян: Ах! Если бы можно было обойтись без женщин, чтобы иметь детей! В эпоху Римской империи было еще хуже. Никакие уголовные взыскания, никакие законы Julia (против безбрачия), направленные к тому, чтобы женить людей под палочными ударами, не могли сблизить мужчин с женщинами; казалось, что в людях погасло половое стремление, это роковое, но прекрасное чувство, возбуждающее человека и удесятеряющее его силы. Чтобы не видеть женщин, спасались бегством в Фиванду...
Даже люди с другими потребностями, склонные к постоянству и желающие любить одну, предпочитают женщину, вполне зависящую от них, кроткую, послушную, которая, не имея за собой никаких прав и зная, что ее завтра могут бросить, употребляла бы все свои силы на то, чтобы угождать и нравиться.
Сильные, блестящие натуры наших барышень, нередко выказывающиеся вполне на другой день после свадьбы, заранее пугают холостяков. С француженкой не шутите, француженка личность. А это может быть залогом великого счастья, но иногда и несчастья...
Во Франции мы видим любопытное явление: брачные узы слабы, а семейные прочны. Случается (особенно в провинции, среди деревенской буржуазии), что женщина, выйдя замуж и родив детей, делит свое сердце между детьми и своими родными, старинная привязанность к которым в ней пробуждается снова. Что же остается на долю мужа? Ничего. Тут уже дух семьи убивает дух брака.
Трудно представить себе, до какой степени скучна эта женщина, опирающаяся на отсталое прошлое, становящаяся в уровень со своей матерью. Жизнь мужа течет ровно, но он быстро опускается, тяжелеет, делается ни на что нс годным. Он утрачивает последнее стремление к дальнейшему развитию, почерпнутое им из науки, из традиционного кружка друзей быстро забывается. Его вскоре окончательно подавляет женщина-собственница в удушающей атмосфере традиционного, домашнего очага.
Таким образом, приданое в сто тысяч франков губит человека, который, может быть, каждый год приобретал бы по сто тысяч франков.
Вот это говорит себе всякий молодой человек в эпоху неограниченных надежд и веры в жизнь. Больше или меньше выпадет на его долю, все равно: он хочет попытать своего счастья, узнать на что он годен и посылает к черту приданое. Если у него бьется сердце в груди, он не женится из-за ста тысяч франков и на самой королеве.
ОЧНАЯ СТАВКАС КОСВЕННЫМИ УЛИКАМИ.Из писем Александра Пушкинак Анне Петровне Керн(лето и осень 1825 года),преданных позднее гласностиею же самой:
Я имел слабость попросить позволения писать к Вам и Вы легкомыслие или кокетство позволить это. Переписка ни к чему нс ведет, я это знаю; но я не имею силы противостоять желанию получить хоть слово, написанное Вашей красивой ручкой...
Вновь берусь за перо, ибо умираю от скуки и могу заниматься только Вами. — Я надеюсь, что Вы прочитаете это письмо тайком. — Спрячете ли Вы его у себя на груди? Пришлете ли мне длинный ответ? Напишите все, что придет Вам в голову, заклинаю Вас. Если Вы боитесь моей нескромности, если Вы не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, мое сердце сумеет Вас узнать. Если Ваши слова будут так же ласковы, как Ваши взгляды, я, увы, постараюсь им поверить, или обмануть самого себя, что все равно. Знаете ли Вы, что, перечитывая эти строки, я стыжусь их сентиментального тона: что скажет Анна Николаевна? Ах, Вы, чудотворна или чудотворица!
Я перечитываю Ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!., и затем: ах, мерзкая! — простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что Вы божественны, но порою Вам не хватает здравого смысла; простите еще раз и утешьтесь, ибо от этого Вы еще прелестнее. Вы утверждаете, что я не знаю Вашего характера? Что мне за дело до Вашего характера? Очень я о нем забочусь — и разве красивые женщины должны иметь характер? Самое существенное для них — глаза, зубы, руки и ноги (я прибавил бы сюда сердце, но Ваша кузина слишком злоупотребляла этим словом); Вы утверждаете, что Вас легко узнать, — то есть полюбить, хотите Вы сказать? Я того же мнения и сам служу доказательством его правильности; — я вел себя с Вами, как ребенок 14 лет это недостойно, но, с тех пор как я больше не вижу Вас, я мало-помалу приобретаю вновь утраченное сознание превосходства и пользуюсь им, чтобы бранить Вас. Если мы когда-нибудь опять увидимся, обещайте мне... Нет, я не хочу Ваших обещании; и, кроме того, всякое письмо так холодно; мольба, посланная по почте, не имеет ни силы, ни чувства, а в отказе нет ни грации, ни сладострастия. Итак, до свидания, и поговорим о другом. Как поживает подагра Вашего супруга? Надеюсь, что у него был хороший припадок через день после Вашего приезда. Поделом ему! Если б Вы знали, какое отвращение, смешанное с почтением, испытываю я к этому человеку! Божественная, во имя неба, сделайте так, чтобы он играл в карты и болел подагрой; подагра! это моя единственная надежда.
Перечитывая еще раз Ваше письмо, я нахожу одно ужасное, «если», которое сперва не заметил: если моя кузина останется в деревне, то я приеду нынче осенью и т.д. Во имя неба, пусть она останется! Постарайтесь занять ее, нет ничего легче. Прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, а когда настанет время отъезда, сделайте ей неприятность, отбив ее воздыхателя; это еще легче. Но нс показывайте ей Ваших намерений; она способна из упрямства сделать как раз обратное тому, что нужно. Что Вы сделали из Вашего кузена? Расскажите мне, но откровенно. Отошлите его поскорее в университет; не знаю почему, но я не люблю этих студентов, совершенно так же, как г-н Керн. Весьма достойный человек, этот г-н Керн, человек степенный, благоразумный и т.д. У него только один недостаток он Ваш муж. Как можно быть Вашим мужем? Я не могу представить себе этого так же, как не могу представить себе рая...