– Чего ты меня, как лошадь, за рот хватаешь? – отплёвывалась Розка. – Говорить не даёшь, блин!
Топик она уже одёрнула, но брючки ещё не застегнула.
– Хочешь, куплю тебе стиральную машину? – спросил Моржов.
– Конечно, хочу, – тотчас согласилась Розка. – И ещё мне надо печку микроволновую.
– А я хочу знаешь что?… – Моржов наклонился и прошептал Розке на ушко.
Розка поджала губы и скосила на него глаза.
– Во-первых, не здесь, не в Троельге, – сурово сказала она. – А во-вторых, ты ещё прежние обещания не выполнил.
– Я же тебе объяснил: у меня в рюкзак влезает только четыре спальных мешка, – терпеливо ответил Моржов. – Я ведь на велике езжу, мне руки нужны свободные. Как снова поеду в Ковязин, так и куплю тебе ещё два спальника. Не вру. Я подл только в великом.
– А сертификаты? – ревниво спросила Розка.
– Добуду, добуду, – пробурчал Моржов.
– Смотри у меня, Моржище! Не добудешь сертификатов – я тебя в тюрягу упеку за изнасилование. Потому что я тебе только за сертификаты отдалась. Как ты сам говоришь, чисто по работе.
– Это было не изнасилование, а мелкое жульничество.
– Мелкое жульничество у тебя в штанах.
– А по попе а-та-та? – строго спросил Моржов.
Они лежали посреди соснового бора на расстеленном в папоротниках спальном мешке. Сосновая грива тянулась по склону горы вдоль железной дороги, разделяя железку и асфальтовое шоссе. Пока они занимались любовью, по шоссе не проехало ни одной машины, зато по рельсам то и дело длинно грохотали поезда. Их гул создавал ощущение оторванности, уединения от мира, словно бы каждый состав увозил Моржова и Розку ещё чуть подальше от Троельги. В слепящем сиянии неба кроны сосен двоились и расслаивались. За стволами белела мраморная, античная нагота облаков.
– Я тебе, Моржик, поверила, – ласково и серьёзно сказала Розка, глядя на Моржова снизу вверх, и погладила его ладошкой по скуле. – Не добудешь сертификаты – меня вышибут с работы…
– Мы же с тобой американцев пасём… Зачем нам сертификаты?
– Сначала девок вышибут, а потом девки и нас с тобой заложат. Думаешь, Опёнкина будет врать, что мы тут с американцами были?
– Не будет, – согласился Моржов.
– Эта корова и не сумеет, даже если ей денег заплатить. Заревёт и расколется. Из-за таких, как она, начальство нас и дрючит. Развалят всю работу, всех распустят, а потом ты за них всё и делай.
– Много ты за Соню делала… – осторожно усомнился Моржов.
– Конкретно за Опёнкину ничего не делала, – согласилась Розка. – Но за таких, как она, до хрена вкалывала. Например, Шкиляиха прикажет, чтоб на праздник какой педагоги сто детей привели, а такие вот Опёнкины приведут по два-три человека. Остальных хоть сама рожай. Иначе выговор. И рожала, никуда не денешься.
– Рожала, грудью кормила… – Моржов полез ладонью Розке под топик.
– Я думала, ты Опёнкину прикрываешь, потому что она твоя любовница, – призналась Розка.
– Теперь убедилась, что Соня – со Щёкиным? – усмехнулся Моржов. – А я её прикрывал и буду прикрывать. Потому что здесь, в Троельге, мы все в одной лодке. Я, ты, Сонька, Щёкин, Костёрыч и даже Милена.
– В лодке-то в одной, – вздохнула Розка, – только Чунжина в спасжилете.
– А это не важно. Я задницу порву, но лодка не затонет.
– Если Чунжина захочет, то лодка затонет вместе с твоей рваной задницей. Чунжиной-то от этого только лучше.
– Я с Миленой воспитательные беседы буду проводить, – предупредил Моржов. – Она должна всё понять, раскаяться и лодку не топить.
Розка совсем повернулась на Моржова и взяла его за ухо.
– Ты смотри у меня, моржатина, – с угрозой произнесла она. – Я не к Опёнкиной, так к Чунжиной тебя ревновать буду. Добеседуешься у меня. Пристанешь к Чунжиной – убью.
Моржов заухмылялся. Розка его ничуть не испугала. Да он и не верил, что Розка сможет поймать его с поличным так, чтобы он не отвертелся.
– Между прочим, морда моржовая, тебе с Чунжиной говорить не о чем, – заявила Розка.
– Это почему же? – удивился Моржов. – Я готов к тысяче тем.
– Не о чем, потому что в доносе мы не написали, что у нас детей нет. Начальство об этом не знает. А если ты сертификаты принесёшь, то никогда и не узнает вовсе.
– Ну вы даёте! – поразился Моржов. – Это же главная вина Шкиляихи – что не дала времени собрать детей. И вы про это не нажаловались? На что тогда вообще вы ябедничали? На комаров?
– Ябедничали, что всё было второпях, без подготовки. Что нас почти силком сюда послали. Что замков не дали. Что аптечки даже нет, и всяких там справок для энцефалита с детей не потребовали. Что материальная ответственность на мне, а надбавку за неё получит Каравайский. Что нам оплачивают лишь восемь часов работы, будто мы из дома в МУДО ходим, а мы здесь круглые сутки. Что выходных нет. И вообще!
– Всё это ерунда, – решительно возразил Моржов. – Главное – что у нас дети не приехали, а прочее – чешуя.
– Тебе ерунда, а мне не ерунда! Я мать-одиночка! И Чунжина тоже! У меня дома ребёнок остался у бабки семидесятилетней! Меня бы заранее предупредили про лагерь, так я бы ребёнка родителям в деревню отвезла!
– Да-а… – Моржов откинулся на спину. – Гора родила мышь. Струхнули, значит, вы, девки, жаловать по делу, да?
– А чо, я бы пожаловалась, – непокорно фыркнула Розка. – Это сама Чунжина предложила не писать, что детей нет.
– Почему?
– Потому что она хитрожопая. Я тебе говорила! Чунжина такой донос написала, что по нему можно и выгнать Шкиляиху, если начальство захочет, а можно и вообще как бы ничего не заметить.
Моржов вспомнил свой разговор с Манжетовым и от досады едва не зашипел сквозь зубы.
– Правильно я считаю, что всё надо держать в своих руках! – убеждённо сказал он. – Никто ничего толком сделать не может! Донос написать – и то не могут! Боятся! Сталина на вас не хватает!
– А ты как думал? – согласилась Розка. – С бабами же связался. Мы орём «Не надо!», а сами даём. Или даём, а самим неохота.
– И это тоже, по-вашему, правильно, да? – саркастически спросил Моржов.
– Тоже правильно. Нужно всегда всё так поставить, чтобы как ни выйдет – всё как надо получилось.
– Вам по любой дороге по пути, лишь бы другой вёз, – задумчиво хмыкнул Моржов.
Он понял, что ПМ настигло его и здесь. Впрочем, чему удивляться? Пиксельное Мышление сильно было женщинами, как некогда церковный раскол «бабами держался». Это ведь женщины в основном голосуют и покупают, и рожают тоже в основном женщины.
– Бли-ин!… – вдруг зашипела Розка, подскакивая, и прикрыла глаза от солнца ладонью. – Ведь это же Сергачёв едет, да?!.
Моржов тоже сел, вглядываясь в дорогу. За соснами и кустами по шоссе катила белая «Волга» с чёрными окнами.
– Он, – согласился Моржов. – Вставай, пойдём в лагерь.
– На фиг, на фиг! – заупрямилась Розка. – Не хочу я с Сергачёвым встречаться!
Но Моржов уже поднялся на ноги и заправлял майку в джинсы.
– Пойдём, – велел он. – Иначе Сергач тебя в Троельге ждать приземлится. Всех там будет напрягать. Ты что, боишься Сергача?
– Боюсь, – кивнула Розка. – Я же его кинула. Что я ему скажу?
– Ну…, – стоя одной босой ногой на спальнике, Моржов другой ногой нашаривал в папоротниках кроссовку, – популярно объяснишь ему разницу между мачо и чмо…
Розка вздохнула и неохотно поднялась, застёгивая брюки.
Они привели себя в порядок, свернули спальный мешок, засунули его в рюкзак и вышли на шоссе. Моржов поправил на плече лямку рюкзака, закурил и положил руку Розке на талию. Розка надела чёрные очки – словно отгородилась ими от мира.
– И не жалко мне его ни шиша, – зло сказала Розка, продолжая думать о Сергаче. – Но вот если и ты, Морж, таким же окажешься, я уж и не знаю, что со мной будет…
Моржов промолчал.
…Похоже, Сергач успел выяснить в Троельге, что Розка куда-то удалилась вместе с Моржовым. Сергач развернул машину, доехал до ворот лагеря и остановился. Когда Розка и Моржов подошли к воротам, то увидели, что Сергач сидит в траве, привалившись спиной к ржавому столбу. Перед ним на газете стояла початая бутылка водки и стаканчик. Это означало, что Сергач с горя забухал. Сергач опять был в полной ментовской форме. Кепку он сдвинул на затылок и смотрел в небо, демонстративно не замечая Розку и Моржова. В небе остро не хватало журавлиного клина, с курлыканьем улетающего на юг. Вид у Сергача был как у солдата, вернувшегося с фронта, а злые люди сожгли его родимый дом.
Розка молча прошла мимо Сергача и даже не поздоровалась. Это тоже было в формате ПМ – не говорить ничего, потому что молчание – очень выразительный пиксель, который можно истолковать как угодно. А Моржов скинул рюкзак и по-турецки уселся напротив Сергача.
Некоторое время Сергач сохранял прежнюю скорбную позу, а потом заелозил задом и с горечью спросил:
– Что, Борян, отбил у меня бабу? Моржов опять закурил.
– Она сама дала, – сказал он. – Ты же знаешь, чего бабам надо. Не мне тебя учить. А ты её уже сколько времени не пёр, а? Вот она и дала мне.
– Дак ты бы не брал…
– Чо я, пацан, что ли? – пожал плечами Моржов. – А ты на моём месте отказался бы, а? Тоже нет.
Сергач печально кивнул.
– Так что ты поймёшь меня – как мужик мужика, – сурово и уверенно добавил Моржов.
Логика была такая: если Сергач не согласится с потерей – значит, он пацан, сопляк. И от этого пиксельного разговора Моржов вдруг начал испытывать огромное удовольствие. Оказывается, ПМ – отличный утешитель. ПМ – мышление ложного удовлетворения, потому что картинку какого-либо явления жизни оно обстригает по краям так, что в сетке ПМ картинка отлично укладывается в ячейку с надписью «счастье».
– Эх, бля… – просопел Сергач.
– Ты сам прокололся, – пояснил Моржов. – Хрена ли ты при Розке собирался с Лёнчиком в сауну поехать? Розка сразу просекла, что к девкам.
Сергач обеспокоенно уставился на Моржова.
– Ни хера не помню… – сознался он. – Что, правда, что ли?