— У вас, если я не ошибаюсь, латышская фамилия. Крауклис… — тихо заметил профессор, когда после лекции Ксюша не спешила покинуть аудиторию и нарочито долго возилась со своим рюкзачком, запихивая и вынимая вновь тетради, учебники, ручки.
— Да, я из Латвии. У нас там огромное фермерское хозяйство. Ну, знаете, коровы, овцы… одним словом, животноводческий комплекс. И… поля, засеянные пшеницей, овсом, рожью… Соответственно всякая уборочная техника… комбайны, молотилки, сеялки…
Ксюша с ужасом слушала, что она несет, но остановиться не могла. Под его теплым, ласковым взглядом она уже совсем не принадлежала себе.
— Это замечательно, что теперь многие состоятельные родители из бывших советских республик посылают своих детей учиться на Запад, — задумчиво произнес профессор. — А ваша мама? Она тоже латышка?
— Нет, — не моргнув глазом ответила Ксюша. — Моя мама из Сибири. Она прямой потомок Волконских, знаете, наверное, о наших декабристах? Князь Волконский был сослан в Сибирь, его жена последовала за ним… и уже оттуда пошел род моей мамы. Ее дед, а мой соответственно прадед, был таежным охотником… и маму с детства брал в тайгу. Она вместе с ним охотилась на пушного зверя и… даже на медведя с ним ходила. А потом поехала учиться в Ригу, в университет, и там познакомилась с папой. После перестройки папиной семье вернули принадлежавшие им до революции земли, ферму… я там выросла… Конечно, если бы мои родители не были состоятельными, я бы и мечтать не смела о Сорбонне, но, к счастью, так сложилось, что я здесь.
— Вы… похожи на маму? — спросил вдруг профессор, и Ксеня не задумываясь ответила:
— Да что вы! Я — вылитый отец. У меня мама — типичная сибирячка, слегка раскосые глаза, острые скулы… а у нас с папой глаза круглые, как блюдца. А потом… мама — темноволосая, а мы с папой — рыжие.
— Понятно… — Профессор молча глядел на Ксюшу странным, убегающим в какое-то грустное далекое прошлое взглядом, а потом глаза его вновь вернулись к девушке, и она с дрожью прочла в них явно обозначившийся мужской интерес. Она опять вспыхнула и до корней волос залилась ярким румянцем. Он не пощадил ее, не отвел взгляда, напротив, еще откровенней оглядел длинную шею, высокую полную грудь, маленький аккуратный пупок, розовеющий из-под короткой майки, обнаженные до плеч загорелые руки, покрытые нежным пушком. Потом вдруг резко встал и, на ходу попрощавшись, быстро вышел из аудитории.
Для Ксюши началась новая, совершенно незнакомая раньше жизнь. Ей казалось, что она сходит с ума. Этот свалившийся как с неба нежданно-негаданно новый профессор парализовал всю ее. Она перестала быть собой и ощущала, как сместилась привычная картинка мира и привычное стало первозданным. Например, ее собственное тело, глаза, волосы, руки, ноги уже не принадлежали ей, Ксюше, а она воспринимала все эти составные части себя через внимательный, явно восхищенный и порой откровенный до обморока взгляд синеглазого профессора. Еще никогда не разглядывала она в зеркало свою обнаженную фигуру с таким бесстыдным пристрастием, таким страстным желанием отдать все это в большие властные руки мужчины, который умудрился с первой секунды поработить ее до самого дна.
Вокруг нового профессора сразу возникла какая-то словесная возня. Кто-то говорил, что его бросила жена и он решил начать новую жизнь и, оставив клинику, которую возглавлял как ведущий хирург, уехал во Францию… Кто-то возражал против этой версии и утверждал, что это он бросил свою сумасшедшую жену в психиатрической больнице и теперь страшно мучается, не спит по ночам, его якобы видели не раз гуляющим по улицам глубокой ночью… Кто-то отрицал и то, и другое и утверждал, что профессор явно «голубой» и несколько раз появлялся в одном и том же баре с молодым лупоглазым метисом, якобы тоже медиком…
Ксюша, затаив дыхание, слушала все эти пересуды, и на глаза наворачивались слезы от собственной беспомощности и полного незнания, как ей вести себя дальше. Она позвонила Марии и, услышав ее родной любимый голос, расплакалась горько и безутешно, как в детстве, когда расшибала нос или коленку.
Мария выслушала сбивчивые всхлипывания и бессвязное бормотание дочери и потом долго-долго молчала. Эта неожиданная пауза сразу отрезвила Ксюшу, и она спросила напряженно:
— Я все испортила, да, мам? Столько всего наврать!
Но Мария разрушила мгновенно насторожившую Ксюшу паузу и, засмеявшись своим грудным низким смехом, ответила:
— Солнышко мое родное, ничего ты не испортила! Мужчинам всегда неплохо повесить на уши несколько килограммов лапши. Ты его заинтриговала, он видит в тебе богатую наследницу огромного фермерского хозяйства да к тому же потомка такого великого декабриста, как Волконский. Твой профессор не знает только, что авантюризм у тебя тоже наследственный… Не вижу поводов для слез, мой любимый котенок. Ты влюбилась по уши… я надеюсь, в очень достойного человека. А то, что он тоже уже влюблен… очень даже похоже.
Голос у Марии вдруг сорвался, и она издала какой-то странный звук, похожий на всхлип.
— Мамочка, ты что? Ты плачешь?
— Нет, солнышко, у меня с утра что-то с горлом, простудилась, наверное. Так, чепуха. Ксюшенька, я буду в Париже у Женевьевы во вторник, следовательно, через три дня. Жду тебя. Все обсудим… Только не вздумай отказываться от всего, что рассказала о себе. Знаешь, как говорится, не самая большая глупость — совершить ошибку, намного глупее — попытаться ее исправить. А мне, например, очень даже нравится побыть немного княжной Волконской, сибирской таежницей с раскосыми бурятскими глазами. И вообще нечего вам с профессором… как ты сказала его зовут?
— Кристиан МакКинли.
— Вот-вот, с первого раза и не запомнишь… так вот, нечего вам с Кристианом копаться в твоих корнях. Помни, золото мое, ты самая очаровательная девочка на свете, и ничего удивительного, что от тебя будут сходить с ума все особи мужеского пола. Я люблю тебя. Через три дня позвоню из Парижа, встретимся, естественно, в полной тайне от твоего профессора…
Они повидались тогда на Елисейских полях в кафе, которое очень любила Мария. Ксюша обеспокоенно отметила, что мама очень похудела и выглядела изнуренной. Ее всегда блестящие живые глаза время от времени подергивались тенью тревоги и беспокойства. Несколько раз Мария глубоко уходила в себя, отвечала Ксюше невпопад и потом сразу начинала смеяться над собой.
— Ничего не случилось, мусик? — осторожно спросила Ксюша, когда Мария опрокинула на себя кофе и с досадой вытирала салфеткой пятно на белом жакете.
— Ничего, солнышко, кроме того, что случилось с тобой. Любовь — самое главное событие в жизни, и мне так хочется, чтобы она принесла тебе счастье.
— И все, мусик?
— Все. Но этого достаточно, чтобы произвести в моей душе полный переполох… А то, что я неважнецки выгляжу, — это оттого, что последнее время никак не удается выспаться. Ты мне ни разу не позвонила на этой неделе. И твой мобильный упорно не желал включаться. Это что-нибудь да означает?
— Еще как! — Счастливая улыбка растянула Ксюшин рот до ушей. — Сейчас все замечательно, мусик, но случилось такое… Короче, мы отмечали юбилей одного нашего преподавателя. Было жутко занудно, но все изображали веселье и радость. Кристиан ушел с банкета совсем рано, и мне от этого стало еще тухлее. Мы сидели друг напротив друга, и он так все время смотрел на меня, словно что-то про себя решал… Потом, даже не попрощавшись, ушел… А когда я возвращалась домой, то увидела его. Он ждал меня на улице… Потом мы сидели на скамейке в парке, и он рассказывал мне о своей тетушке.
— Почему о тетушке? — перебила вдруг Мария Ксюшу.
— Потому что он сегодня утром выехал к ней. А в тот вечер получил сообщение, что она очень плоха. У нее свой дом в Ницце, так что это совсем недалеко.
— Погоди, погоди, — вновь перебила дочь Мария. — Он тебя ждал, чтобы рассказать о своей тетушке?
— Не-ет, мусик. Он ждал меня потому, что ему было очень плохо. Это не просто тетушка, практически она заменила ему мать, которая умерла, оставив его совсем маленьким. — Глаза Ксюши округлились еще больше, и она вплотную придвинулась к Марии. — Он мне все-все про себя рассказал. У него была жена, которую, кстати сказать, его тетушка терпеть не могла. Но он женился очень рано, видимо, не до конца в ней и в себе разобравшись, а потом она была больна и он не мог с ней расстаться. Но самое главное другое… Он сказал, что в его жизни была истинная любовь, это была не женщина, а звезда… он так сказал, но она не дождалась его, устала… и вышла замуж за другого человека, взяв с Кристиана слово, что он никогда больше не потревожит ее. — Ксюша задохнулась от эмоций и замолчала, тяжело дыша и лихорадочно скручивая тоненький кожаный ремешок на сумке.
— И что же… больше он ничего не говорил… о той женщине? — тихо спросила Мария, и Ксюша вдруг заметила, как она постарела буквально на глазах. Под глазами залегли темные тени, а яркие губы, как всегда не тронутые губной помадой, стали бескровными и сухими.
— Видишь, мусик, я расстраиваю тебя, — с отчаянием произнесла Ксюша, — а все потому, что не умею пересказать все по-умному. Ведь все замечательно. — Ксюша обняла Марию за шею и несколько раз громко чмокнула в щеку. — Я же еще до самого главного не дошла, а ты уже отчаиваешься. Будешь себя нормально вести, или я все прекращаю и мы идем в бассейн? — строгим голосом вдруг спросила она, и Мария, глянув на ее суровое лицо, фыркнула и залилась своим глуховатым заразительным смехом.
— Боже, как же я люблю тебя! Какая ты смешная, надо же такой уродиться… Ты же абсолютное дите… забавная, смешная, трогательная… — причитала сквозь смех Мария, а Ксюша тихонько подвизгивала, но потом опять посерьезнела и, ткнув Марию в бок, с обидой прошептала:
— Ты вот смеешься надо мной… а я, знаешь, как тогда плакала! Да, да… Плакала и клялась, что люблю его… и руки ему целовала… и говорила, что если он на мне не женится — возьму и выброшусь из окна…
— Как?! — Мария вскочила со стула и, обхватив руками плечи и съежившись, как от удара, в ужасе смотрела на Ксюшу.