Конечно же Воин Афанасьевич возблагодарил Господа. Но вот задать вопрос, для чего Господь его спас, воеводский сын не догадался.
Наконец судно пришло в Амстердам. Два измученных московита спустились на берег и встали в растерянности, не понимая, куда им в этой суматохе брести.
– Поесть бы… – тихо сказал Васька. – Ты спроси людей, где тут можно поесть…
Им указали на кабачок-погребок. Московиты спустились туда – и чуть ли не задом наперед вылетели. Среди бела дня матросы тискали там полуголых румяных девок.
Наконец Васька высмотрел двери более или менее приличного заведения. Там девок не было вовсе, сидели пожилые и старые люди, а еду подавали толстые тетки. Боясь, что здешняя стряпня с непривычки подействует на брюхо, Воин Афанасьевич спросил самое невинное – хлеб, сыр и пиво.
– Какой сыр угодно господину? – тетка предложила несколько на выбор, и Воин Афанасьевич наобум лазаря выбрал тексельский. Хлеб же из всех предложенных предпочли ржаной – память об отечестве подсказала выбор.
Сыр оказался зеленым, хлеб – вязким и плотным, даже к зубам прилипал. Воин Афанасьевич потребовал другого хлеба – тот был не лучше, да и вкуса какого-то странного. Тетка сообщила: испечен из смеси ячменной и гречишной муки, а коли господам угодно пшеничного, так это не здесь – пшеничный пекут в богатых домах, да и то не во всех.
Кое-как перекусили. И дальше сидели молча – ни одному не хотелось начинать разговор о своей дальнейшей судьбе: куда идти, где ночевать, чем завтра заниматься.
Пожилые голландцы, видать, от пива развеселились – стали петь песни. Это было тихое и благопристойное веселье. Воин Афанасьевич поглядывал на них с завистью: люди пришли отдохнуть от трудов праведных, и завтра придут, будут толковать с приятелями и не беспокоиться о том, где ночевать.
Темнело, толстые тетки поставили на столы горящие светильники. Тьма съела черные кафтаны, одни лица остались. Эти освещенные лица показались Воину Афанасьевичу причудливо щекастыми и носатыми, нечеловеческого рыжеватого цвета, и тени на них гуляли диковинные, почти черные. Васька тоже глядел с любопытством – островки света, переполненные лицами, чем-то его заворожили.
Вдруг Васька встал и вдоль стены тихонько пошел к столу, вокруг которого, тесно придвинувшись друг к дружке, сидели седовласые веселые старцы. Не дойдя, он остановился. Воин Афанасьевич с удивлением следил за ним. Васька обошел стол и направился к углу. Там, в углу, сидел, опустив голову, грузный человек. Он так устроился, что светильник в настенной нише освещал его руки и колени. Васька подкрался сбоку и заглянул в книжицу, с которой возился грузный человек.
Он угадал – тот срисовывал лица веселых и задумчивых старцев. Линии грифеля ложились крест-накрест, и из этих решеток вдруг возникала игра света и тени. Рисовальщик поднял голову и увидел Ваську.
– Не угодно ли господину иметь свой портрет? – спросил он. – Всего полгульдена – и вы получите работу художника, которого знает весь Амстердам. Всего полгульдена, молодой господин…
Ваську поразило, как печально он это сказал.
– Мой портрет? – переспросил он.
На флейте Васька кое-как наловчился понимать голландских моряков, но сам изъяснялся кратко и очень осторожно.
– Да, ваш. Вы иноземец, я вижу. Вы не знаете меня.
О том, что Васька иноземец, нетрудно было догадаться по его польскому кафтану из лосиной кожи.
– Всего полгульдена, – повторил грузный человек. – И никто ничего не узнает.
Васька быстро подошел к Воину Афанасьевичу.
– Мне гульдентымф нужен.
– В своем ли ты уме?
Кроме монет, начеканенных из церковного серебра, в Речи Посполитой были еще и монеты из дурного золота, которыми осчастливил государство чеканщик Андреас Тымф. Нужно было побольше монет, а содержание в них золота особого значения во время «кровавого потопа» не имело. Оказалось же потом, что один гульдентымф должен соответствовать тридцати серебряным грошам, но народ оценил его в двенадцать или тринадцать грошей. Таких сомнительных денег у московитов было десятка три монет, на флейте их в уплату за проезд не взяли, так что даже гульдентымфы сейчас приходилось беречь.
– Никогда не просил… на грифели и на бумагу разве… один всего…
– Да на что тебе?
– Глянь-ка, – Васька показал на рисовальщика.
– Ну и что?
– Он рисует. Он с живства рисует! Не то что наши богомазы! Не срисовывает, а смотрит и с живства!
О труде иконописцев Воин Афанасьевич имел смутное понятие. Малюют образа – такие, какие дед и прадед малевали, тем и кормятся. О том, что можно поставить перед собой человека и изобразить его на бумаге, Воин Афанасьевич не догадывался – глядя на картины и гравюры, полагал, что они создаются по памяти и воображению.
– Ну и Бог с ним, – сказал он Ваське. – Такое его ремесло.
– Он меня срисовать обещал!
– За гульдентымфа? Вася, денег у нас негусто…
И тут случилось чудо – в темном помещении возник ангел.
Воин Афанасьевич как раз смотрел на рисовальщика, когда у него за плечом появилось ангельское лицо. Таких красивых лиц им раньше видеть не доводилось – тонкое, точеное и такое своеобразное, что даже не сразу поймешь, юноша или девица. Золотые кудри обрамляли этот почти иконописный лик, сияли большие, просто нечеловечески большие темные глаза. Склонившись к рисовальщику, ангел зашептал ему в ухо.
Васька перекрестился.
Переговоры между рисовальщиком и ангелом были краткими, рисовальщик встал, и ангел вывел его из кабачка.
– Глянь ты, и денег с него не взяли, – прошептал Васька и устремился за ушедшими.
Но тетка, подававшая блюда, была начеку. Видя, что Васька сбежал, она подошла к Воину Афанасьевичу и потребовала рассчитаться за съеденное и выпитое.
– Кто был тот человек, который рисовал? – спросил Воин Афанасьевич.
– Это знаменитый художник, который сбился с пути истинного, – ответила тетка. – Мужчина должен отвечать за свои грехи, а он не хочет!
Воину Афанасьевичу стало страшновато от строгого взгляда и голоса тетки. Он вспомнил – такова же была и монахиня, которую во Пскове привечала матушка: как придет, да как увидит во всем доме сплошные грехи, да как примется наставлять и грозить смертными карами – комнатные девки и бабы чуть без чувств не валились. Но монахиня была суха, как опавший лист, эта же – дородна и вид имела самый грешный, груди так и рвались вон из тугого шнурования.
Рассчитавшись, он взял два узла с пожитками и поспешил на улицу.
Улица была пустынна, рисовальщик, ангел и Васька исчезли.
Воину Афанасьевичу стало страшно. Не то чтобы от Васьки было так уж много пользы (спасение из Вавельского замка в тот миг напрочь забылось), не то чтобы он был равноправным собеседником, но он на чужбине единственный свой, если пропадет, что тогда?..
Бегать с узлами страх как неловко, но Воин Афанасьевич побежал, свернул в переулок и чуть не свалился в канал, еще ничем не огороженный. По каналу скользили лодочки, в одной, побольше, две женщины развлекались: пели под лютню, кавалеры им подпевали.
Надо было спросить, не встречались ли тут, на набережной, три человека, но Воин Афанасьевич вдруг застеснялся.
Он постоял, собираясь с духом, подыскал нужные слова и обратился к пожилому человеку, что, привязав лодку, взбирался на берег по каменным ступеням. Тот сказал, что бегущего человека в длинном лосином кафтане вроде тут не замечал, да и поди пойми в потемках, из чего тот кафтан. Потом по доброте своей полюбопытствовал, с чего бы человеку бегать ночью: удирал от городской стражи или за кем-то гнался? Воин Афанасьевич объяснил, кого преследовал Васька.
– Рисовал пьяные рыла в кабачке? – попросту спросил собеседник. – И за ним пришел то ли юноша, то ли девица? Кажется, я этого господина знаю. Пойдем, провожу, мне по пути.
Он повел Воина Афанасьевича узкими и кривыми улочками, привел к дому, также необычайно узкому и высокому.
– Вот тут живет рисовальщик – если еще и отсюда не погнали за долги. Бедный человек, такой дар ему от Бога, такие богатства были – и кто он теперь? Стучите, мой господин, да вот же дверной молоток…
Воин Афанасьевич постучал. Дверь не отворилась, но отворилось окно, выглянула женщина. Ей на вид было малость за тридцать, на голове – простой полотняный чепец, смахивавший на русский повойник, но из-под него шли двумя волнами, прикрывавшими виски, пушистые темные волосы. Брови и глаза также были темными, а очертания лица – правильными. Женщина держала подсвечник в правой руке, а левой придерживала на груди темно-красную шаль.
– Что господину угодно? – спросила она. – Если хотите приобрести картину или офорт, приходите завтра, сейчас уже поздно, и в дом мы не впускаем.
– Добрый вечер, – ответил Воин Афанасьевич. – Я своего товарища ищу. Сказали, он к вам пошел.
– Титус! – крикнула женщина, отвернувшись от окна. – Это московит!
И она, закрыв окошко, ушла.
Воин Афанасьевич остался стоять у дома, и распахнувшаяся внезапно дверь едва не треснула его по лбу. На пороге стоял ангел.
– Заходите, – пригласил он.
Воин Афанасьевич вошел в тесные сени, оттуда его препроводили в верхнее жилье. Он оказался в комнате, стены которой были сплошь увешаны картинами, некоторые из них были не завершены, являли собой либо человеческую фигуру на светлом полотне, либо отдельно – старческую руку или старушечье лицо, либо – что-то вовсе непонятное. Одна картина стояла посреди комнаты на особой подставке. Она изображала старца, за спиной которого стоял ангел – тот самый, что отворил дверь. Старец писал в толстой тетради, ангел нашептывал на ухо. Оба были – как живые.
– Я хотел за тобой бежать… – виновато сказал, появившись из-за картины, Васька. – Да вот, ты уж прости…
– Вы действительно московиты? – спросил ангел. Лишь услышав голос, Воин Афанасьевич убедился, что это юноша.
– Да, мой господин, – ответил Воин Афанасьевич.
– Как прикажете к вам обращаться?
– Мое полное прозвание вам будет трудно выговорить, – подумав, сказал Воин Афанасьевич. – Можете говорить так: Ордин.