– В Пале-Рояль? – спросил де Талейран. – Если с утра была пятница…
– Нет, четверг, – возразила Франсуаза. – Французская труппа играет по воскресеньям, средам и пятницам, а в остальные дни – итальянцы.
– Пятница. Значит, сегодня играет труппа Мольера. Если бы со мной был календарь…
– Четверг! Значит, дают итальянскую комедию! Но я знаю, что мы сделаем! Мы едем в Пале-Рояль и берем ложу! Если на сцене французы – значит, пятница! Если итальянцы – значит, четверг! – решила Франсуаза. – И не надо никакого календаря!
Де Талейран, признавая свое поражение, поцеловал ей руку.
Анриэтта задумалась, покручивая длинный локон. Она, вернувшись в Париж и обнаружив, что почти все дамы причесываются одинаково, велела делать себе прическу, как у Марии Манчини: пышные светлые волосы, разделенные на прямой пробор, взбиты по бокам, справа и слева на грудь спускается по локону. Манчини – брюнетка, у нее эта копна волос выглядит грубовато, но Анриэтта нашла нужное соотношение всех частей прически, и цвет ее волос, малость подправленный отваром ромашки для полоскания, уже воспет в дюжине мадригалов; осталось лишь понять, кому посвящаются стихи – ей или ее приданому.
– Хотел бы я, чтобы сейчас была пятница, – сказал де ла Тремуйль. – Мы бы полюбовались красавицей Бежар.
– Как много значит красота фамилии, – заметил де Талейран. – Арманда Бежар – это даже слишком красиво для буржуазки. Хотя она теперь по мужу Арманда Поклен, и опять нарушена гармония. Поклен – совершенно буржуазная фамилия, но актерка красивее многих наших фрейлин, фамилия не соответствует красоте.
– Она уродилась в отца, – сказала Анриэтта.
– И тут возникает вопрос об отце! – развеселились мужчины. – Ее супруг, придумавший себе прозвище Мольер, хотя на самом деле он Поклен, – кто он ей на самом деле?
– Перестаньте, господа, – одернула их Анриэтта. Она уже знала модную сплетню: якобы Мольер ухитрился жениться на собственной дочери от актерки Мадлен Бежар. Это вызывало у парижской молодежи особое любопытство, и Арманда Бежар, выступавшая под своей девичьей фамилией, пользовалась большим успехом.
Анриэтта попала в тот мир, куда стремилась, – в мир, где говорили о романах и стихах, где ходили в театры и слушали прекрасную музыку, где придворные учились танцевать, чтобы выступать в балетах вместе со своим молодым королем. Тут и не пахло московской скукой!
Все получилось так, как она хотела. У нее были деньги, был успех, она могла выйти замуж и родить детей, могла выбирать – блистать ли при дворе или стать хозяйкой замка, приглашающей к себе поэтов и художников. Но мужчины, которые домогались ее любви и ее приданого, ей не нравились. А уж в мужчинах она разбиралась.
Те, кто мог бы найти путь к ее сердцу, отважные участники Фронды, постарели, одни женились, другие скончались от давних ран. А те, кто блистал при дворе молодого короля, ей нравились, но не настолько, чтобы затевать с ними любовные интриги. Анриэтта знала, что одиночество ей не грозит, потому была разборчива и даже капризна.
Глядя на де ла Тремуйля, она подумала: он ведь чем-то похож на московита, то ли Пьера, то ли Петера, с которым она целовалась у дверцы дорожной кареты. Но у того взгляд более открытый, без лукавого прищура, и движения не вышколенные, не такие, которые вбил в душу и плоть учитель танцев.
Она бы сейчас охотно встретилась с московитами. Она бы даже хмурому Шумилову была рада!
– Едем в театр, господа, – сказала она. – Что бы там ни было – едем в Пале-Рояль!
Глава девятнадцатая
Воин Афанасьевич, добывая деньги шахматной игрой, еще мог собой гордиться: он пустил в ход ум и сообразительность, он получает награду за свои способности. Уроки латыни тоже способствовали гордости.
Но то, чего потребовал Жан-Луи де Водемон, не лезло ни в какие ворота.
Да, он собирался в Париж, но по дороге в Париж решил остановиться в Антверпене. Оставив московитов на постоялом дворе, он куда-то ушел, пропадал целый день, вернулся очень поздно и сказал:
– Нам улыбнулась Фортуна!
О Фортуне у московитов было темное понятие, и повар объяснил по-простому: удалось наняться в богатый дом.
– Я сказал, что со мной приехали два помощника, два моих лучших ученика, что повар без учеников – пустое место, и, знаете, друзья мои, ко мне уже было совсем иное отношение! Нам дают две комнаты – для меня и для вас, нам кладут хорошее жалованье! Что вы так на меня смотрите? Конечно, если у вас полные кошельки золота и пальцы в бриллиантовых перстнях, вы можете отказаться…
Сперва Воин Афанасьевич был просто ошарашен. Он и дома-то заглядывал на поварню очень редко. Васька – тот просто стоял, разинув рот. Но Жан-Луи де Водемон имел совершенно сатанинскую способность внушать людям свои мысли. На следующее утро воеводский сын и Васька поплелись с ним на рынок закупать продовольствие. А через час стояли, сгорбившись, у кухонного стола и под наблюдением Жана-Луи де Водемона резали морковку правильной соломкой. Сам он расхаживал по кухне в белом фартуке и держал речь.
– Они – дикари! – проповедовал повар. – Дай им волю, они поставят на стол бадью своего хютспота, и ничего более, а что это такое? Это простейшее мясное блюдо, все достоинство которого – в применении имбиря! Его состряпает любой недоумок! Мелко нарубить говядину или баранину, кинуть в котел вместе с капустой, шпинатом, даже горохом! Туда же – сливы! Боже мой, есть ли у них блюдо, куда они не кладут слив? Сливы, пропитанные уксусом, господа… И все это варить, варить, варить! С неимоверным количеством жира и имбиря! В просвещенной Европе этого бы и свиньям не дали! Или это ужасное «олиподриго»! Знаете, что это? В котел кидают все, что нашлось в кладовой и в погребе, все, что смогли купить на рынке. Есть свиная голова – туда ее! Есть свиная нога – туда ее! Вчерашний каплун, прошлогодние сосиски, артишоки, протухшая баранина – все туда! Побольше пряностей – и варить, варить, варить! Пока в печи не кончатся дрова!.. Боже мой, что вы натворили?!
Повар решительно смахнул нарезанную Воином Афанасьевичем морковную соломку на пол.
– Вот еще морковь! Режьте! Кусочки должны быть совершенно одинаковы! Я должен показать этим антверпенским бюргерам, что такое настоящая кухня!
Еще несколько дней на кухне – и Воин Афанасьевич впал в какое-то отупение. Он не мог понять, как вышло, что они с Васькой Чертковым поверили Жану-Луи де Водемону и стали его прислужниками. Обещание Парижа вскружило им головы – это верно, только при чем тут нарезанная соломкой морковь, плохо очищенная от пленок говяжья печень и чересчур подрумяненный лук? Повар на прямо поставленный вопрос ответил примерно так: нужны деньги на дорогу, у него денег нет, через месяц будет жалованье, а если господам угодно идти в Париж пешком, так он задерживать не станет.
Воин Афанасьевич поверил и целый месяц не выпускал ножа из рук, причем круглые сутки: весь день он чистил, резал и крошил, наступала ночь – и во сне он до утра чистил, резал и крошил.
Потом оказалось, что нужно проработать еще месяц; причины московиты так и не поняли.
В начале третьего месяца Воин Афанасьевич собрался с духом и потребовал скорого отъезда.
– Вы уверены, мой друг, что вам вообще стоит покидать этот дом? – ехидно щурясь, спросил повар. – Думаете, я не понимаю, почему вы сбежали из Утрехта и готовы мчаться через все Нидерланды? Вы от погони скрываетесь, друзья мои! Тут, на кухне, вы в полной безопасности – ну так и радуйтесь! Я не знаю, в чем ваше преступление, и знать не желаю, но мое молчание дорого стоит! Трудитесь, а я буду молчать!
И они трудились, заклеивали порезанные пальцы пленкой, что выстилает изнутри яичную скорлупу, ходили на рынок и уже наловчились отличать хорошие овощи от порченых. А повар повадился ходить в гости, для чего наряжался и завивал волосы. Он хвалился, что в самые лучшие дома приглашают, и даже как-то расфилософствовался: не жениться ли, если есть подходящая особа, и не пойдет ли семейная жизнь во вред его выдающемуся искусству?
– Ни хрена себе Европа, – сказал однажды вечером Васька. – Ты как знаешь, Войнушка, а мне все это надоело. Мало ли, что мы сыты! Так ведь в Амстердаме за одним столом с господином ван Рейн ели, а тут объедки на кухне жуем! За этим ли ехали?
– А за чем? – обреченно спросил Воин Афанасьевич.
– Я думал, жить тут весело. А какое веселье, когда завтра до света вставать и за свежей рыбой бежать? – Васька задумался и тихо произнес: – А на Москве сейчас весело, девки в садах на качелях качаются, песни поют… Женился бы, сидел бы в саду, ел ботвинью, красной рыбкой закусывал, девок слушал… жена бы за столом служила, колотый лед с ледника подавала… Эх…
– Да ну тебя и с Москвой твоей вместе. Уйдем от этого злодея, сами до Парижа доберемся.
– Не хочу я в Париж. Я в Амстердам хочу.
Воин Афанасьевич промолчал. Он тоже хотел в Амстердам. Если сравнить с Антверпеном, так там ему было райское житье. Учеников школил, деньги получал, слушал в мастерской господина ван Рейна умные разговоры. И Хендрикье ему улыбалась, как ласковая старшая сестрица.
Но стряпал Жан-Луи де Водемон превосходно. И то, что оставалось на дне котлов, было настоящим лакомством, у ван Рейна такого не подавали. Если закрыть глаза и просто работать ложкой наугад, то вроде и ничего, жить можно… И за хорошо взбитые яичные белки для печенья «макарон» повар всегда хвалит…
Вспоминать о том, как сидел в Царевиче-Дмитриеве над важными письмами, переводил, готовил черновики ответов, совершенно не хотелось. Царевиче-Дмитриев остался там, а Воин Афанасьевич был здесь. И не навеки же эти кухонные ножи и доски. Впереди – Париж, можно и потерпеть.
Прошло немного времени, и терпеть оказалось на удивление легко.
Жан-Луи де Водемон купил новую одежду, старую отдал московитам.
– Радуйтесь, друзья мои, – сказал он. – Теперь приобретете приличный вид. Только отдайте швее сперва – штаны зашить нужно, они на заду протерлись.