Но как заговорить с Анриэттой или Денизой – он понятия не имел.
Анриэтта обнаружила, что Воин Афанасьевич, когда не трясется на запятках, старается оказаться поблизости от нее. Сперва она подумала: вид женщины в штанах, бесстыже показывающей ноги, разбудил в нем мужское любопытство. Потом поняла: даже такой прирожденный одиночка должен иногда хоть с кем-то разговаривать, а в том, что московиты слушать его не захотят, она не сомневалась.
– Вы что-то желали мне сказать? – прямо спросила она по-французски.
– Да, сударыня…
– Так говорите.
– Отчего они все меня презирают? – он жестом, за который следовало благодарить господина Бокажа, указал на Шумилова и Гонтрана; они обсуждали починку конской упряжи и связанные с этим расходы.
– Им трудно уважать человека, который предал свое отечество. Вы же не крестьянин, который убежал от плохого господина, чтобы пахать землю у хорошего господина. Вы могли причинить много бед. Может быть, вы из тех людей, что боятся давать вещам их подлинные имена? Нет? Ну так назовите же свое бегство предательством – вам сразу станет легче!
– Неужели я не заслуживаю хоть немного жалости? – горестно спросил Воин Афанасьевич.
– Вот оно что, – Анриэтта вздохнула. – Хорошо, пока лошади отдыхают, а Гасконец не вернулся с хлебом и сыром, я постараюсь понять, за что вы достойны жалости.
– Меня всегда презирали… – помолчав, признался Воин Афанасьевич. – Я всегда был там чужим… Я же низкого рода! И батюшку моего никто не любит! А надо мной так просто смеялись! И сам государь видел, что смеются! И ничего – не вступился!
– Государь, который доверял вам? Может, мы о разных людях говорим? – удивилась Анриэтта.
– Этот, этот самый! Они издевались надо мной, а он? Он потом лишь на них прикрикнул. А мне что, прикажете жить с ними, слушать все их мерзости? А он, государь, им потворствовать будет?
Стычка с молодыми наглыми стольниками сейчас выросла в воображении Воина Афанасьевича в побоище вроде сражения при Фермопилах.
– Да, это ужасно, – согласилась Анриэтта. – Простите мою дерзость – у вас борода давно растет?
– При чем тут моя борода?
Воин Афанасьевич, естественно, всю дорогу не брился, и образовалась довольно хилая бороденка.
– Да мне всегда казалось, что борода – признак мужчины.
– Вы не понимаете!..
– Понимаю! Если бы над вами смеялись в Кракове, вам бы пришлось хвататься за саблю! Если бы в Париже – за шпагу! А в Москве хватает кулаков и тех слов, которые мне и выговорить стыдно! Какие у вас еще претензии к московской жизни? – спросила Анриэтта.
– Что вы можете о ней знать… – буркнул Воин Афанасьевич.
– Я почти два года прожила в Замоскворечье, насмотрелась и наслушалась. Вы только в России и можете жить – там вас всегда пожалеют. Не верите? Клянусь вам, это правда, – видя, что собеседник онемел, сказала Анриэтта. – Мы с моей подругой, почти сестрой, леди Тревельян, жили в переулке, отходящем от Ордынки, за маленьким Благовещенским храмом, и из моего окна были видны высокие крыши нового Хамовного двора.
Ордин-Нащокин-младший ушам своим не верил. Однако видел, что Анриэтта готова перечислять другие подробности своей московской жизни.
Чтобы окончательно его убедить, Анриэтта сказала:
– А дом, в котором я жила, был куплен на торгу в совсем другой части города, куплен в готовом виде, разобран на бревна, бревна пронумерованы и записаны, потом привезен и поставлен заново на каменном основании. По-русски оно называется «подклет», вам ведь это слово знакомо? Так вот – знатная дама, из древнего французского рода, по своей воле осталась в Москве.
О том, что Дениза вышла замуж за Ивашку, Воин Афанасьевич знал, но не помнил, голова другим была занята. И сейчас он вдруг осознал нелепость этого союза.
– Как она могла там жить?!
– Как всякая женщина, имеющая мужа и детей!
– Мне за наших женщин перед иноземцами стыдно! – вдруг воскликнул Воин Афанасьевич. – Сидят по теремам взаперти, как куры в курятниках! Никого не видят и их никто не видит! Только в церковь выходят!
– А вы действительно московит? Не притворяетесь? – забеспокоилась Анриэтта. – Может быть, вам кто-то рассказал, что московские женщины сидят взаперти, а вы и поверили? Я жила среди этих женщин! Я видела их не на картинках в книжках, написанных путешественниками! Было бы вам ведомо, что даже монахини взаперти не сидят – выходят из своих обителей запросто, боярыни и княгини их у себя принимают, а если настоятельница прикажет, они с денежными ящиками уходят собирать деньги на обитель, неделями ходят, с людьми встречаются и говорят.
Воин Афанасьевич вспомнил: да, действительно, встречал пожилых черноризок, странствующих, бормоча под нос молитвы, по дорогам с таким спокойствием, будто гуляли по монастырскому саду.
– Молодых не отпускают, – возразил он. – Девиц и молодых жен держат взаперти, никому не показывают, ничему не учат!
– И тут вранье. Если девица растет в купеческой семье и должна выйти замуж за купца, ее и грамоте, и счету учат, иначе хозяйство по ветру пойдет. И боярышни читать умеют, хотя и не все это занятие любят. А когда у свекрови молодая невестка – ее свекровь хозяйничать учит. Это я сама видела.
– Хозяйничать!..
– Да! Не вирши сочинять! Не мать учит – откуда матери знать, в какую семью дочь просватают? А свекровь! И русские знатные женщины сами детей растят, сами смотрят, как и чем их кормят. А французские дамы отдают детей кормилицам, и те увозят их бог весть куда, выпаивают козьим молоком. Иноземцам кажется, будто они сидят взаперти: а когда дома трое или четверо малых деток, один заболел, у другого зубки режутся, не до беготни по улицам, еще и не каждую неделю в церковь удастся сходить! Но вам этого, я вижу, не понять.
О том, что у деток режутся зубки, Воин Афанасьевич подозревал, а вот Анриэтта знала это доподлинно – маленькая Варюшка всему дому спать не давала.
– Но французские дамы образованны, они знают музыку, они умеют говорить и о виршах, и о политике, многие рисовать и сочинять обучены.
– А какой ценой? Я – та самая образованная француженка, я умею играть на спинете! Но, когда мне сообщили о смерти моего отца, я даже лица его не могла вспомнить. Знаете почему? Потому что я его видела, может, раз десять в жизни. Сперва я росла у кормилицы в Турени, потом у бабушки в Сен-Клу, матушка ко мне туда приезжала, отец – никогда. В шесть лет меня отдали в монастырь Святой Марии, чтобы я получила достойное воспитание. Туда отец приезжал, кажется, дважды. Потом, когда мне было шестнадцать, меня забрали из монастыря. Я была представлена ее величеству Анне Австрийской, потом оказалась в свите своей крестной матери, английской королевы, потом вернулась в Париж, потом вышла замуж за лорда Тревельяна. За все это время я видела отца, может, раз пять или шесть. Те женщины, которые блистают при дворе короля Людовика, росли точно так же – они не видели своих родителей годами! Хотите, чтобы и в России так было? Молчите? А скажите, господин Ордин-Нащокин, как вышло, что вы до сих пор не женаты? В ваши годы уже положено быть мужем и отцом.
Годы были не так чтобы велики, но московиты старались женить парней раньше, чтобы не избаловались, и даже подбирали девушек постарше, таких, которые уже не будут в постели отбиваться от супруга, а сами охотно распахнут ему объятия.
– У меня была служба. Не до женитьбы, – буркнул Воин Афанасьевич.
– Сами до этого додумались, или батюшка ваш подсказал?
Ответа не было.
– А ведь и батюшка еще в тех годах, когда без жены скучно, – заметила Анриэтта. – Что ж он ее в Кокенгаузен не взял? И ведь навещает – хорошо, коли раз в год…
– Не желаю слушать пошлые глупости! – отрубил Воин Афанасьевич.
– А придется! Были бы вы женаты, росли бы у вас дети, понимали бы вы, как должна жить женщина, пока дети маленькие! Если человек жениться не хочет, для него монастыри есть! А если и не семья, и не монастырь, а вот так, как ваша милость, то навеки ребенком останется! Бородатым младенцем! И во всем это будет сказываться! Искать он будет то, чего на свете не бывает… Вы куда?..
Но Ордин-Нащокин-младший повернулся и пошел прочь.
Анриэтта засмеялась ему вслед, потом задумалась.
Если бы кто ей сказал, что она однажды примется рьяно защищать московские нравы, она бы очень удивилась. Поразмыслив, она решила: этот беглец, этот чудак, решивший, что в Париже его ждали с распростертыми объятиями, что жизнь во Франции непременно должна быть безмятежной и райской, невольно всей своей повадкой вызвал желание противоречить. Противоречить – и весь его фальшивый мирок разрушить!
Где взять хоть немного жалости к этому человеку, она не знала.
Глава двадцать шестая
Найти в Амстердаме господина ван Рейна оказалось мудрено. Он не раз переезжал с квартиры на квартиру.
– Ищи как знаешь, – сказал Воину Афанасьевичу Шумилов. Это были первые слова, что он услышал от Арсения Петровича с той жуткой ночи.
Но над растерявшимся воеводским сыном сжалилась Дениза.
– Нужно спрашивать, где живут художники, – посоветовала она. – Нужно их искать. Я думаю, в хорошую погоду они сидят там, где открываются красивые виды на каналы, и пишут свои пейзажи.
Ивашка по доброте душевной взялся искать живописцев вместе с Воином Афанасьевичем. И, бездарно прослонявшись день, они таки отыскали одного на берегу Амстела, уже на закате. Это был старик чуть ли не семидесяти лет, одетый очень небогато.
– А когда же мне еще писать мои картины? – сварливо спросил он. – Только ночью! Днем мы с женой и детьми трудимся на кухне, чтобы вечером было чем угощать людей, пришедших в наш кабачок. Но кабачок приносит мало дохода, наш дом описали за долги, а наша младшенькая – еще совсем дитя… Хотите купить это полотно? Всего за семь гульденов!
– Как зовут уважаемого господина? – спросил Ивашка.
– Я Арт ван дер Нер, молодые люди.
– Знает ли господин ван дер Нер господина ван Рейн?