– Оставь, - велел Федька. - Там не вода, а грязь одна. Этот колодезь давно засыпать пора.
– Может, поверху немного чистой воды найдется, с Божьей помощью…
– Не найдется. Добеги уж лучше до соседей. Заодно расспроси, кто тут живет и какого бы рожна им вдруг всем удирать.
Отдав это распоряжение, Федька выпрямился и пошел к оставленным на траве штанам и камзолу.
Устин сообразил, где должны быть ворота, да и несложно было - здесь, на краю его родного Зарядья, оставалось очень мало старых московских домишек - местность под названием Васильевский луг была отдана государыней под огромный Воспитательный дом. Это заведение было прекрасно известно архаровцам - все найденные в неожиданных местах младенцы до двухлетнего возраста, на коих никто не предъявлял прав, туда отвозились.
Устин обошел дом и обернулся. Оборачиваться, чтобы лучше улеглась в голове дорога, его выучил Тимофей. Он увидел высокое крыльцо и рядом с ним - низкую дверцу в погреб.
Ему показалось странным, что они с Федькой обошли весь дом, а даже не подумали, что под домом есть погреб с отдельным входом. А в погребе может ведь отыскаться нечто важное для розыска и следствия.
– Господи благослови! - сказал Устин и, недолго думая, стал вытягивать из пазов тяжелый засов.
Дверь открывалась наружу, но очень туго - от сырости осела и перекосилась. Устин не смог ее распахнуть и, протиснувшись в щель, стал пихать, упираясь плечом. Он уже почти справился с задачей, но тут грянуло, в глазах пронеслись звездные круги, стало тихо, а потом вдруг - неимоверно холодно.
Устин зашевелился, стараясь спастись от холода - скорее всего, уползти от него куда-нибудь подальше. Открыть глаза он догадался не сразу.
– Слава Богу! - сказал Федька, нависнувший над ним, и поставил наземь ведро. - Я уж думал - и тебя к дяде Агафону!
– Меня? - спросил Устин, плохо понимая происходящее.
– Тебя нет и нет, я следом пошел, гляжу - ты тут валяешься. Ну, что делать? Я не Матвей Воробьев. Вижу - ведро…
Воду он для экономии времени зачерпнул там, где нашли мертвое тело. И в ведре только что лягушки не квакали - а всякой дряни было преизрядно.
Тут лишь до Устина дошло, что ему не только холодно, но и мокро. Он попытался сесть, Федька протянул руку.
– Голова кругом, - объяснил Устин свое состояние.
– Ну, коли тебе по маковке этим вот ушатом досталось…
Ушат лежал тут же, у высокого порога погреба.
– Ты сиди, сиди, - сказал Федька. - Тот, кто тебя этак благословил, давно уж сбежал. Чертова баба Фекла! Была бы она тут - послали бы в контору за помощью. Где ее только нелегкая носит? Ты не бойся. Я вон тоже от поручика Тучкова зимой такой презент получил. Лучшее средство от него - проблеваться. Потом, правда, сколько-то времени башка трещала. Ничего, у нас, у архаровцев, черепушки крепкие!
– Как он там заперся? - спросил Устин.
– Кто заперся?
Устин хотел объяснить, что засов можно задвинуть только снаружи, но мысли и слова как-то не складывались вместе, не цеплялись друг за дружку.
– Господи, милостив буди мне, грешному, - пробормотал он. - Федя, ты ступай… за телегой…
– Будь тут, не уходи, - приказал Федька. - Я выйду к реке - глядишь, упрошу какую-нибудь добрую душу добежать до конторы.
Но ему повезло более, чем он рассчитывал.
Попав на набережную, он увидел обоз из трех телег и полюбопытствовал, нельзя ли с возчиками как-то срядиться. Ему отвечали, что недосуг - везут провиант в Воспитательный дом, а оттуда заберут детишек, чтобы доставить по уговору в село Измайлово на воспитание, там уж и бабы-кормилицы ждать будут.
Воспитательный дом был государственным учреждением. Федька побежал к воротам и растолковал свою беду сторожам. Коли бы они не оказали помощи полицейскому, на другой же день обер-полицмейстер вспомнил бы о немалых грехах, накопившихся за вороватыми служащими Воспитательного дома. И недалеко ему было ехать с жалобой - государыня тут же, в Москве, и будет лишь рада навести порядок в заведении, которое сама придумала и которому покровительствовала.
Нашелся длинноногий парень из кухонных мужиков, сел на неоседланную лошадь, поскакал по Солянке и далее, а Федька вернулся к Устину.
Тот уже сидел не на земле, а на лавочке, и сушил кафтан, разложив его на солнечном месте.
– Никто не появлялся? - спросил его Федька.
– Никто, поди. Я и не разберу - в ушах шумно.
– Потерпи - придет телега, доедешь до конторы, там приляжешь. Не блевал еще?
– Нет, не тянет.
– Это плохо, - со знанием дела сказал Федька. - Скоро за нами приедут, до конторы чуть поболее версты.
Устин встал с лавочки.
– Ты куда? Сиди, смуряк.
– Яшеньку обмыть.
– Сиди, говорю. Сам обмою.
– Нет. Мне должно… я виновен…
– Свалишься в колодезь - вытаскивать не стану.
Устин все верно рассчитал - он не проявил должной сноровки, не сумел обучить товарища верному пониманию православия, даже ни разу не отстоял с ним вместе службы. А ведь Яшка прислушивался к словам Устина, позволял говорить с собой о вере! И, выходит, если Скес сейчас угодил в ад кромешный, то виновник - вот он… во всю жизнь этого греха не замолить…
С большим трудом Устину удалось поднять из старого колодца полведра мутной воды. Он опустился на колени рядом с мертвым телом и стал очень осторожно, тоненькой струйкой, поливать лицо.
И это было совершенно незнакомое лицо.
– Федя! Федя! - закричал Устин. - Чудо! Чудо свершилось!
В тот миг он был уверен, что его искреннее душевное раскаяние как-то способствовало подмене - вместо покойного Скеса явился некий иной покойник. А для чего - уже не суть важно.
Но Федька был не столь возвышенного образа мыслей.
– Хотел бы я знать, кто ж тогда тебя по башке треснул, - сказал он. - Поди лучше, встань на набережной, а я встану у Устьинского переулка - почем знать, не по Солянке ли наша телега поедет.
Телега и впрямь прибыла по Солянке. Неведомо чье тело погрузили на нее, укрыли рогожей, Устин с Федькой сели сбоку и поехали, причем Федька развлекал Устина преданиями из жизни мортусов - ему очень живо вспомнилось, как он в этих же краях разъезжал в черном дегтярном балахоне, в колпаке с прорезями для глаз и с железным крюком для таскания зачумленных покойников.
Когда Архарову доложили, что вместо Скесова тела в мертвецкую доставлено какое-то совершенно постороннее, он только вздохнул. Как будто мало было Рязанскому подворью забот - еще и убийство в трех шагах от Воспитательного дома…
Федька доложил подробности, но они ничего не объясняли. Опустевший домишко, признаки отчаянного бегства хозяев, тело в колодце - ну, что из этого выжмешь?
– Возвращайся туда, обойди соседей, может, чего подскажут, - велел Архаров. - Заодно и про Скеса.
– Скес жив, - уверенно сказал Федька.
– С чего ты взял?
– Не может так быть, ваша милость, чтобы в одном месте и в одно время - сразу два покойника. Раз был тот, в колодезе, то Скес, выходит, жив.
Архаров усмехнулся - это был занятный довод, из тех, которые ему нравились.
– Ну, ищи живого Скеса! - приказал он.
Близился вечер - летний вечер, когда впору бы прогуляться по остывающим от жары улицам или хоть выти в сад посидеть, а не слушать чтение важных бумаг и донесения полицейских о том, что на Ходынском лугу-де среди бела дня пытались украсть хорошие доски, погрузить их на телегу и вывезти.
Ходынский луг казался Архарову неким живым существом, наподобие зародыша в яйце. Зреет там себе, зреет, поглядим еще, каково явится, когда треснет скорлупа! Чем ближе был назначенный срок праздника - тем тревожнее делалось обер-полицмейстеру. И кабы срок был совсем точно определен! Государыня по неизвестной причине назвать-то его назвала, десятое июля, но с оговоркой: все-де может перемениться, ибо она не совсем здорова.
А капитан-поручик Лопухин с просьбой обратился: представить его государыне. Как будто до того, в Санкт-Петербурге, этим озаботиться не мог! Вот тоже незадача… и ведь ясна лопухинская хитрость: коли будет представлен московским обер-полицмейстером, то уже первая ступенька образуется к изрядному чину в петербуржской полиции. А как его преподнести? Да и вообще - преподносить ли?
Вот послал Господь гостя…
Архаров уже додумался посоветоваться с княгиней Волконской, которая знала свет и его правила, когда дверь кабинета приоткрылась.
– Ваша милость, там человек от господина Захарова, - сказал Клашка.
Человека впустили, это оказался пожилой лакей, и привез он записку от своего барина. Отставной сенатор просил господина обер-полицмейстера жаловать в гости. Архаров по природной своей подозрительности первым делом подумал о Дуньке. Но тут же вспомнил, что Захаров тяжко болен, уже соборовали, так что ему не до приключений шалой мартонки.
Отставной сенатор был Архарову чем-то симпатичен. Опять же - уступил картины по сходной цене и не жался, не торговался, как третьей гильдии купчишка. Лакею было сказано, что через час-полтора гость прибудет. Так и получилось.
О болезни Захарова можно было догадаться уже по тому, что мостовая перед его домом была устлана соломой - чтобы грохот фур и экипажей не тревожил умирающего.
Гаврила Павлович лежал в чистой постели, но запах в его спальне был малоприятный. Хотя и курильница стояла в углу - дорогая, мейсенского фарфора, который в чем и можно было упрекнуть - так разве в подставках, подражающих уральскому малахиту, и окна были приоткрыты, и стояла на консоли ваза с красиво собранным, в подражание нарисованным на посуде, букетом - розы с невозможным количеством отогнутых лепестков и еще какие-то мелкие цветы, неизвестные обер-полицмейстеру.
– Входите, садитесь, сударь, - тихо сказал отставной сенатор, указывая на кресло. - Умирание есть процедура малоприятная для сердобольных визитеров, но я долго вас не задержу.
– Да Бог с вами, Гаврила Павлович, - отвечал смущенный такой прямотой Архаров. - И не из таких хвороб выкарабкиваются, доктор Воробьев мне сказывал…