огда праздновали день рождения государыни.
– Архаров, ты врешь… - в отчаянии произнес Алехан.
Архаров только плечами пожал. Обиды он не испытал - в самом деле, кому приятно осознавать, что мошенники втравили его в свою игру и провели, как младенца.
А игра была затеяна опасная. Составляющие ее мелочи, загромождавшие архаровскую голову в неимоверном количестве, только-только начали складываться вместе так, чтобы одно дополнялось другим, и уже ткалась из ниточек ткань с узором, и по крайней мере одну прореху можно было заполнить подходящим завитком… Выстрел из-за графской спины, о котором толковал Федька, собрал вокруг себя все противоречивые подробности, и пистолет, выброшенный из-за парусины к графским ногам, обрел речь…
– Коли был бы жив господин Захаров, мы бы поехали к нему, и он бы разложил вам всю сию интригу, как, знаете, любители отварной рыбьей головы ее на тарелке по косточкам раскладывают. Я же попросту скажу… - Архаров помолчал. - Сервиз отвезли на Ходынский луг единственно потому, что там ночью полно народу и все строения охраняют полицейские драгуны. В месте, где будет среди постороннего народа развлекаться сама государыня, возможны всякие…
И тут нужное французское слово вдруг вылетело из архаровской головы, а на языке завертелось, другое, тоже французское, но совершенно не подходящее: экзерсисы.
– Неприятности, - сказал он, чтобы не длить молчания. - Именно там выстрел, произведенный ночью, тут же соберет множество народу и стрелка изловят, будь он хоть граф Орлов.
– Да какого ж хрена мне стрелять?!
– Причина для стрельбы самая простая - вас разозлила попытка вмешаться в ваши дела, да и то, что вас обозвали вдруг скупщиком краденого, тоже привело в ярость. Но даже не это важно. Важно то, кого бы вы застрелили.
– И кого же?
– Меня, ваше сиятельство.
Сказать это Архарову было непросто.
– Архаров, ты точно сдурел. Я, коли что, тебя кулаком приласкаю, стрелять-то для чего?
– Для того, чтобы убить.
– У меня и пистолетов-то никогда при себе нет!
– Зато пистолет был у того мазурика, что стоял у вас за спиной, спрятанный за холстинами. Ваш мусью Роклор, спускаясь сверху, превосходно осветил меня, стоящего у белой холстинной стенки. Тут было бы мудрено промахнуться. А затем, коли помните, после неудачного выстрела пистолет был брошен к вашим ногам. И, смею вас уверить, это был весьма дорогой пистолет. И что же получается, ваше сиятельство? Получается, что вы накануне славного праздника убиваете московского обер-полицмейстера за то, что он помешал вам купить краденую вещь и ту краденую вещь подарить нашей государыне. О том, что я искал сервиз, знали многие. Итак, убийство видят мои люди, это видит мой друг поручик Тучков, это видят полицейские драгуны. Все они, ошалев от ужаса, готовы клясться, что видели пистолет в руке вашей. И оружие мои люди там, в корабле, подобрали…
– Да мало ли пистолетов на Москве?
– Извольте любоваться.
Наконец-то Архаров выставил пистолет-кинжал, который до поры прикрывал полой кафтана.
Горевший в карете фонарь давал довольно цвета, чтобы разглядеть и тонкую работу, и золотую насечку.
– Мой? - сам себя спросил Алехан. - Доподлинно - мой! А я-то на дураков своих грешил…
– И многие ли его, у вас в гостях бывая, видеть успели?
На этот вопрос Алехан не ответил.
– Стало быть, драгуны, прискакав на выстрел, находят мое мертвое тело и при нем - ваш разряженный пистолет. Ну, и господина графа, разумеется, который клянется, что оружие у него три года как украли. Об этом наутро же докладывают государыне, а полчаса спустя это знают все посланники - и английский, и испанский, сколько их там у нас завелось…
– И французский.
– Французский о сем… - опять нужное для красоты слово упорхнуло, пришлось использовать просто русское: - о сем безобразии, боюсь, знал заранее. Такие вот дела, ваше сиятельство. Сие именуется - шкандаль…
Алехан ничего не ответил.
– У меня тут на Москве риваль завелся, - сказал Архаров. - Господин Шешковский, с коим делим подвалы и прочие палаты Рязанского подворья. Как приехал вести следствие по делу маркиза Пугачева, так у нас и застрял. Надоел до полусмерти. Хоть съезжай, и с конторой своей вместе. Коли бы меня убили, а все улики указывали на вас, господин Шешковский в течение двух-трех часов посидев в полицейской канцелярии и сличив все донесения по поиску сервиза, преподнес бы государыне весьма неприятный для вашего сиятельства доклад.
– Стало быть, французы. Ах, черт, как все ловко подстроено! Пристрелить обер-полицмейстера - это ведь столько шуму, вовек не отмоешься! Архаров, это мне за Ливорно…
– Может быть, и так, а может, и нет.
– За Ливорно. Все грехи мне бы тут же припомнили… а знаешь ли, что еще за слух пущен? Будто бы я не настоящую авантурьеру увез, а какую-то похожую девку, настоящую же приберегаю… Так им, может, и эту блядь выторговть бы удалось. Господи, позору-то… И все, что я доброго сделал, - псу под хвост!
– Ваше сиятельство, обошлось. Угодно ли ехать к старому Гранатному двору?
– Да, - подумав, сказал Алехан. - И молчи, Бога ради.
Архаров видел - граф Орлов не желает ему верить, в глубине души надеясь, что обер-полицмейстер заблуждается. Сие Левушка называл иллюзией. Иллюзию следовало развеять. А заодно и забрать треть сервиза - более ей там лежать было незачем.
Чтобы доехать до печально известного подвала, следовало сделать небольшой крюк. Да там еще повозиться, откапывая клад. Архарову уже хотелось домой, спать, и он знал, что уснет, невзирая на все события этой ночи, - настолько велика была усталость. Уснет, как всякий, кто чудом остался жив, но еще толком не осознал возможности своей смерти. Может, завтра осознает…
Когда экипаж остановился, Алехан не сразу решился его покинуть. И Архаров понимал - очень уж графу не хотелось посмотреть правде в глаза. Пока что его слово было против архаровского слова, история про честного комиссионера Роклора - против истории о ворованном сервизе. Правда же хранилась в подвале.
Поэтому обер-полицмейстер молча ждал, пока граф Орлов выйдет из кареты.
У подвала их остановили двое десятских. Они признали Архарова, поклонились, он же их отпустил по домам.
Внизу все было, как оставили архаровцы, - только на прислоненных к стене лопатах давно высохла земля.
Михей и Максимка-попович стали копать, Устин им светил. Очень скоро показалась рогожа. Сверток вытащили и положили к графским ногам.
– Угодно ли сличить сии тарелки с теми, что у вас в экипаже? - безжалостно спросил Архаров.
Вдруг ему пришло в голову, что французы, поди, его высоко ценят: столь дорогую посуду не поленились привезти, чтобы поймать на сервиз, как рыбку на ключок, сперва московского обер-полицмейстера, потом графа Орлова. Ну что ж, он своего звания не посрамил - впредь могут и дороже оценить!
– Хрен с ними, верю, - сказал Алехан. - Архаров, я твой должник. Кабы не ты, то праздник завтрашний - ко всем чертям! Ко всем гребеням мохнатым! Да и сам я - туда же. Сраму-то… Все, все бы мне припомнили - и Ропшу. Архаров, ты-то хоть веришь, что я покойного императора не убивал? У него и точно какая-то колика была, может, геморроидальная - я почем знаю? Как стоял - так, посинев, и рухнул.
Обер-полицмейстер посмотрел в лицо графу Орлову. И то, что ему требовалось, увидел.
– А чего тут верить? Я знаю, - ответил Алехану Архаров. - А должник ты не мой. С Федькой Савиным рассчитывайся. Он нас обоих спас.
Который уж день Тереза пыталась понять, что надобно Мишелю.
После их бегства из далеких деревень, после долгой и страшной дороги, они поселились в Замоскворечье, в комнатах маленьких, но со всеми необходимыми женщине удобствами. Наконец удалось позвать к Мишелю доктора-немца.
Граф Ховрин, в восторге от своего побега из ссылки, взял деньги и одежду, но позабыл лекарства и микстуры. Появляться на людях было опасно, верный кучер находил каких-то бабок-травознаек, Тереза прямо в экипаже заваривала сухие листья и коренья, поила своего любовника, уговаривая потерпеть. Ей казалось, что в новой жизни, наступившей после зимы в старой усадьбе, Мишель сделался ее ребенком. И жизнь эта текла наоборот - не от рождения к зрелости, а от зрелости - к причудливому детству и далее - в небытие. Иначе, видно, и быть не могло - после мертвой зимы в чужой усадьбе. Иной свет и иные обстоятельства делались привычными - а то, что в прежнем своем существовании Тереза знала цену времени, в этом же время перестало иметь значение, казалось ей правильным…
Ничего более не должно было удивлять в этой новой жизни - даже то, что в замоскворецком жилище их встретила на пороге Катиш. Она обратилась к Терезе, словно и не расставались, так, как привыкла обращаться на Ильинке, и сразу поставила себя на место служанки, Терезу - на место госпожи. И ни слова не сказала о том, где и как провела эту зиму.
А зима выдалась для Катиш нелегкой - она постарела. Прежняя ее бойкость сменилась плохо скрываемым высокомерием и злостью. В обращении с господами, Терезой и графом Ховриным, она себе воли не давала, но Тереза слышала, как она кричит на кухарку, на горничную, на мужчин, бывших тут в услужении, но занятых чем-то непонятным. Кроме того, Катиш стала носить драгоценности.
Возможно, она хотела, чтобы Тереза расспросила ее, откуда эти кольца и запястья. Но Терезе совершенно не хотелось это знать. Катиш завела богатого любовника - ну так недоставало лишь, чтобы они вдвоем, усевшись в уголке, грызли дорогое драже и толковали о своих любовниках.
Теперь Тереза и Мишель, живя в тесноте, спали каждую ночь в одной постели. Но их объятия не имели продолжения - прижавшись к Терезе, Мишель строил безумные планы. Он намекал на знатных особ, что покровительствуют ему в столице, на тайные межгосударственные интриги, особо напирал на свое значение в политических хитросплетениях, обещал Париж, Лондон и Неаполь, где Терезу ждут дворцы, балы, драгоценности.