И стала тщательно вытирать руки о юбку.
Он должен был понять… та связь между ними, что началась страшной ночью в ховринском особняке и длилась все эти годы, обязывала его понять!
– Сударь, выслушайте меня, - так начала Тереза свою беззвучную речь. - Мои слова покажутся вам безумными… нет… да!… Да, я безумна, я совершила преступление против всех законов человеческих и божественных… но я больше не могла вынести… он уже давно был мертв - и я была мертва… нет, нет…
Оправдания, конечно же, были, но ни одно не приходило на ум, ни одно не складывалось словесно.
Она вдруг поняла - во всем виновата зима в полумертвой усадьбе! Там кто угодно утратил бы дар речи навеки! И прокляла свое молчание теми жаркими ночами, когда говорил Мишель, а она лишь слушала и обнимала. Сейчас она оказалась не в силах высказать то, что переполнило дуду и излилось столь странным и страшным образом.
– Он посылал меня убить вас, - так хотела сказать Тереза, - да, он посылал меня убить вас, господин обер-полицмейстер, и дал мне нож. Мне следовало войти в ваш дом, спокойно рассказать вам об этом приказании, отдать нож - и пусть бы ваши люди вышли и изловили его… нет!… Я не могла допустить, чтобы его поймали, связали, бросили в темницу… нет, это - ложь, могла бы, если бы знала - что? Что он более из темницы не выйдет?… Как вышло, что я ударила его ножом? Я не знаю, что владело мной, но… но я не желала вашей смерти! Я не могла убить вас, значит, я должна была убить его, чтобы он перестал мучить меня… нет, все было совсем иначе…
– Это - безумие, - сказала она вслух.
А если безумие - может, Мишель еще жив? Может, лезвие только скользнуло, разрезало кожу, или даже уперлось во что-то, носимое под монашеским одеянием на поясе? И не надобно было никуда бежать, красться, дрожать от запоздалого возбуждения?
О, где ты, спасительное безумие?…
Безумных не карают… безумные сами себя не карают…
Мальчик нежный, музыка грациозная, поцелуи первые лукавые - все это вернется вместе с безумием!…
И оживут клавиши из слоновой кости, и сами, без прикосновения пальцев, заиграют мелодию, созданную дивным ребенком, и солнечный луч сквозь кружевную занавеску ляжет на красиво переписанные ноты, на бронзовые накладки клавикордов… мир будет прекрасен, как пять лет назад, если только Господь сжалится и пошлет безумие…
Но Господь медлил, а слова для объяснения своего поступка никак не собирались у Терезы вместе, не выстраивались складной цепочкой, и лишь одно повторялось: он должен понять, он должен понять…
Он - сильный, умный, способный на внезапные озарения, и в этот раз, не дожидаясь путаных объяснений, поступит единственно возможным образом, главное - довериться, но и объяснить тоже как-то надо… а слов-то и нет…
Он должен понять! Он ведь уже не раз все понимал!
Он должен знать этот состояние, когда разума больше нет, а есть одна лишь душа, чья способность терпеть иссякла… да, именно так - душа, изнемогавшая от своего добровольного плена и в полете на свободу не разумеющая, где жизнь, где смерть… но и этого ведь словами не объяснишь, а разве аккордами, и то не клавикордными, нет еще такого инструмента, чтобы сыграть безумный полет души на волю…
– Нет, нет, нет, - сказала Тереза беззвучно. - Я вот как начну: милостивый государь, прибегаю к вам и прошу вашей помощи… я убила… я убила себя, истинную и подлинную себя, ибо все годы, принадлежавшие тому человеку, уже не мои годы, это его годы, я их ему отдала… нет, нет, нет…
И тут она услышала тяжелые шаги.
Сразу же все возвышенные мысли, не находящие словесного выражения, съежились, остался только страх… нет - страх и надежда!
Вошел плотный мужчина, первым делом сел в кресло и стал расстегивать пряжки туфель. Это был он - хотя Тереза видела этого человека всего трижды в жизни, она узнала его сразу. Тяжелое лицо, глубоко посаженные темные глаза, нос чуть длиннее, чем полагается местному жителю, - да и кафтан, выложенный по бортам широченным галуном, тоже свидетельствовал о том, что явился обер-полицмейстер.
Он был чем-то сильно недоволен, избавился от башмаков, вздохнул с истинным облегчением - и вдруг звонко расхохотался. Тереза съежилась - похоже, в этой спальне должны были встретиться два безумия…
Голос обер-полицмейстера оказался звонким и веселым, все слова Тереза поняла.
– Дуня, чего ты там стала в пень? Ступай сюда! Я знаешь что придумал?
Он ждал какую-то иную женщину, близкую ему - иначе в ее присутствии не стал бы разуваться… Тереза смутилась - сейчас он ощутит неловкость от своей ошибки, и это плохое начало для беседы, он будет недоволен, не пожелает ничего понимать…
Стало быть, нужно поскорее объявить себя - чтобы ошибка не разрасталась вширь и не сделалась препятствием между ними…
Тереза шагнула к креслу. И ощутила новый приступ страха. Именно теперь, когда она уже несколько освоилась со своим диковинным положением, - страх, отчаянная боязнь первого слова… хоть бы он задал вопрос, на который можно ответить!…
Он догадался, что в спальне - отнюдь не Дуня, но как - одному Богу ведомо. Тереза поняла это по его движению - он вскочил с кресла, как будто в помещении - враг, и предстоит драка…
Голос его также был голосом человека, говорящего с малоприятной особой.
– Сударыня! Раз уж вы ко мне пробрались - не стесняйтесь, откройтесь и свое дело внятно изложите. Что же вы, сударыня?
Он приказывал - а она не была готова выслушать приказание и подчиниться. Он уже заранее был недоволен - и все, что будет сказано, заранее готов истолковать не в ее пользу.
И он же был сейчас ее единственным спасением!
Как нашкодившее дитя, ожидая наказания и все же веря в силу родительской любви, кидается к недовольной матери и припадает к ее коленям, - так Тереза устремилась к этому хмурому и готовому оказать решительный отпор мужчине, тряхнула головой, атласный капюшон соскользнул… она дала себя увидеть!…
Он замер - и было мгновение полнейшей тишины, полнейшего отсутствия мыслей и чувств, когда они оказались друг перед другом - Тереза окаменела, не дыша, он - также, не осталось в них ничего телесного, а только две души, уже готовые соприкоснуться.
Но миг, как ему и полагается, был краток.
Архаров опомнился первым. А, может, и не опомнился, не обрел рассудок, а утратил его окончательно.
Его качнуло к Терезе, кажется - помимо его воли…
Объятие было внезапным, мощным, безжалостным, звериным. Но именно такого она желала. Ей нужно было ощутить силу этого человека, чтобы увериться в своей безопасности. Пока он держит ее в охапке, как медведь добычу, ей ничто не угрожает, а объяснение подождет…
И, как вспыхивает искра от огнива, ярко и пронзительно вспыхнула коротенькая мысль: спасена, спасена!…
Главное - довериться, отдаться, и тогда уж точно спасена…
Странное состояние - когда душа плавает под потолком, а тело готово к величайшей покорности. Тереза знала это состояние, но тогда она была иной, она сама в себе его воспитала, и знала она, что так должна отзываться только на прикосновение Мишеля, которое никогда не было грубым. Теперь же оно сперва изумило ее, потом вдруг обрадовало - это был миг необъяснимого счастья. Недоставало… недоставало поцелуя…
Безумие, о котором она умоляла Господа, снизошло на нее, радостное безумие торжествующей покорности. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться - рядом стоял мужчина, она ощущала его всего, она желала лишь, чтобы объятия стали еще теснее - как будто это было возможно.
В полной и безупречной темноте, которая бывает под опустившимися веками, заговорили два тела, губы нашли друг друга, поцелуя даже не потребовалось - одно их соприкосновение уже было как целый мир с солнцем и радугами. Тяжелые гулкие аккорды взволнованной крови зазвучали в голове и во всем теле.
И ничего не требовалось объяснять.
Она была спасена, спасена!
Тереза, уложенная на постель, сама притянула к себе этого человека, наслаждаясь его молчанием, и тяжестью его огромного тела, и атласной кожей под кончиками своих пальцев. Спасение могло быть только таким - страх исчез, огромное понимание возникло. Да, этот человек понимал ее более, чем если бы жил с ней рядом, в одном доме, годами делил ложе, и слышал в музыке то же, что и она. Его странные поступки происходили как раз от понимания - Тереза помнила все, и подарок, присланный с молодым гвардейцем, и векселя, будь они неладны, и его молчание в кабинете, когда она вернула деньги, и нежелание ее удерживать, и даже то, как он ушел от окна, в котором увидел ее и Мишеля…
Все повторилось диковинным образом - вернулась та ночь, когда она приготовилась к смерти, а он ворвался в ховринский особняк и вошел в большую гостиную с обнаженной шпагой, и только музыки не было - было то, во что превращается музыка, отзвучав, где-то в высочайших небесных сферах, было то, ради чего, собственно, и звучит в мире музыка…
Он был прост и груб, но Тереза чувствовала, что иным он быть сейчас не может - выплескивалось то, что скопилось за четыре года, разразилась долгожданная гроза - а кто пишет правила для грозы и кто требует их соблюдения от неудержимого ливня, от оглушительного грома?
Не было у него иного способа спасти ее - а прочее, то, что можно облечь в слова, пусть подождет…
Она не успела насладиться умиротворенным колыханием души на незримых волнах небесного эфира - измученная и внезапно счастливая, она провалилась в сон. Впрочем, и сна не было - а просто, открыв глаза, она увидела, что в комнате уже почти светло. Это был свет раннего утра, она видела его редко, но все же сообразила - время предрассветное…
Ее одежда была в изумительном беспорядке, а рядом, зарывшись лицом в подушку, спал полуодетый человек, которого она не сразу узнала.
Она отодвинулась от этого человека и разбудила в себе страх.
Вспомнилось все. Отчетливо вспомнилось, и Тереза была самой себе понятна во всех своих решениях и поступках кроме одного: как она здесь оказалась, в этой постели, с этим огромным человеком? Что он с ней сделал? Как вышло, что они - вместе?