Гравитр прилетел к полудню. В кабине сидел мощный подросток, которого все называли Большим Виктором. По всей видимости, он уже был в курсе последних событий, отчего имел комично перепуганный вид. Его немедля облепила малышня и повлекла на правеж к учителям. Быть может, тайне происхождения круглоухого бионта суждено было раскрыться.
Кратов подхватил свою сумку. Слава богу, его никто не провожал, кроме, разве что, Сэра Генри – так на скорую руку окрестили баскервильского пса, приладив ему на морду круглые черные очки-консервы, чтобы уберечь от яркого дневного света гипертрофированные больные глаза.
Кряхтя, он поднялся и побрел к машине. Его слегка пошатывало, в голове все еще плавали лоскутья болезненного тумана.
Откуда-то из-за угла вывернулся Майрон. Завидев Кратова, он придал лицу крайне озабоченное выражение и попытался проскользнуть мимо.
Это ему не удалось.
Сэр Генри глухо заворчал, а Кратов сцапал Майрона за плечо.
– Шерстистый носорог, – сказал он с наслаждением, – был глупым, упрямым и свирепым животным. Таким же, как и его местные правнуки, но намного крупнее. И все его нравственные пороки количественно соответствовали его габаритам. И с прохожими он раскланиваться не станет. Генофонд не позволит. А если ты снова схитришь и поправишь ему инстинкты, это будет уже не шерстистый носорог, а кукла, зомби. Ты знаешь, что такое «зомби»?
Майрон, хлюпая носом, закивал, как болванчик.
– Ты хочешь сделать носорога-зомби?
Майрон с той же частотой отрицательно замотал головой.
Кратов подумал, чего бы еще сказать страшного и убедительного, но в голове больше не рождалось слов, допустимых для употребления в обществе детей.
– Иди и впредь не греши, – буркнул он, отпуская плечо.
Сумка полетела в открытую кабину. Кратов попробовал молодцевато вспрыгнуть следом, как обычно и поступал, но острая боль, проснувшись в плече и отозвавшись под лопаткой, вынудила его убавить резвость. Он опасливо поднялся в кабину и умостился в кресле пилота.
Сэр Генри стоял в некотором отдалении, вывалив язык и искательно шевеля обрубком хвоста.
– Ты же понимаешь, – сказал ему Кратов. – Я не могу тебя забрать с собой. Тебе нужно быть здесь. Тебя здесь будут кормить, лечить и жалеть. Пусть только попробуют не жалеть… А у меня даже дома своего нет. Будь здоров, парень.
Он захлопнул дверцу и запустил генераторы.
Позади него деликатно откашлялись.
– Только не думай, Третий, что я не чуял твоего эмо-фона, – проворчал Кратов. – Ты его заглушил, не спорю. Но эти ухищрения для меня не годятся.
Ертаулов бесшумно переместился в соседнее кресло.
Старый, изношенный, опустившийся человек. Неряшливо одетый в вытертые добела джинсы и заношенную серую фуфайку, плохо выбритый. В черные, отросшие сверх меры волосы вплелись седые пряди. Запавшие глаза утратили прежний живой блеск. Никакой это был не прежний Стас Ертаулов, а нечто совершенно иное, чужое и даже страшноватое.
Но вот он улыбнулся. И эта бурая, обветренная рожа на мгновение преобразилась, словно из-под грубо нанесенной на древний холст авангардистской мазни вдруг проступил чистый и юный лик.
– Привет, Второй, – сказал Ертаулов просто. Как будто не было этих бесконечных лет и десятилетий, а расстались они только вчера… выйдя из-за столика какой-нибудь нехитрой таверны, вроде «Ангел-эха».
Кратов молча кивнул, собираясь с мыслями.
– Что же ты хочешь от меня, Второй? – спросил Стас. – Зачем же ты меня искал? А?
– Куда мы летим?
– Пока что ты летишь со мной. Когда мы окажемся на материке, ты сам назовешь мне ту клинику, в которую мы двинемся дальше. Кстати, вот тебе список самых лучших, – Кратов включил автопилот и, пошарив в кармане куртки, вытащил листок белой бумаги, заполненный мелким и аккуратным почерком учителя Тонга.
– У меня со здоровьем все в порядке, – насторожился Ертаулов.
– Конечно-конечно. Если только ты и дальше намерен прятаться от меня и от всего остального мира по темным углам…
– Я прекрасно жил все эти годы. Мне никто не нужен. И я никому не нужен!
– Говори только за себя. Как ты ни старался оборвать все связи, на этой планете еще осталось несколько десятков людей, кто помнит тебя и любит.
– Любит?! – Стас залился отвратительным истерическим смехом. Никогда раньше он так не смеялся. – Где же они были раньше с их любовью? Где они были эти двадцать лет, когда…
– Вот видишь? Тебе вовсе не было так замечательно, как ты утверждаешь. Тебе нужна была помощь. Но ты же ни о чем не просил.
– А я должен был просить?
– Видишь ли… – Кратов улыбнулся. – Человек устроен не намного сложнее, нежели автомат для раздачи горячих сосисок. И к тому, и к другому нужно хотя бы подойти. И очень желательно как-то обозначить свои намерения.
– Ненавижу горячие сосиски! – прошипел Стас.
– Вот поэтому никто и не знал, что с тобой происходит, и что тебе нужна помощь, – рассуждал Кратов. – Ну кому могла прийти в голову такая бредовая мысль, что весельчаку и остроумцу Стасу нужна поддержка? Когда он сам всегда был поддержкой нуждающимся… Кто мог знать, что Стас давно уже не весельчак?
– Это верно, – Ертаулов скорчил желчную гримасу. – Я навечно распростился с весельем, когда прошел через пустой, мертвый корабль на центральный пост.
– Почему ты говоришь – пустой? – удивился Кратов. – Ты был там не один. Там были все мы…
– Я был там – один, – раздельно проговорил Стас.
– Ладно, – проворчал Кратов. – Расскажешь как-нибудь после…
– Ты, наверное, думаешь, что я стану винить тебя за это двадцатилетнее равнодушие?
– И будешь совершенно прав. Я вел себя как натуральный свиной самец. У меня нет оправданий этому чудовищному свинству.
– Я не удивлен, что ты так легко и надолго позабыл обо мне. Я не удивлен, что обо мне позабыла Рашуля. Чего можно ожидать от теней!
– Да, да, она мне рассказывала… – покивал Кратов. – Ничего, если моя тень влепит тебе между рогов почти так же весомо, как и оригинал?
– Это ничего не доказывает, – упрямо произнес Ертаулов. И вдруг, состроив очень знакомую лукавую физиономию, сделал вид, что на всякий случай отодвигается. – Тени бывают очень плотными.
– Хорошо, пускай я – тень, – усмехнулся Кратов. – Тень, которая два десятка лет обманывает всю Галактику, прикидываясь живым человеком. Эта удивительная тень шесть лег отзвонила в плоддерах. Горела в огне, тонула в болотах дерьма, мерзла в ледяных пустынях. Ей все время было больно – совсем как настоящему человеку! Она читала наизусть «хокку» и «танка», умиляясь их обманной простоте, пила вино, а чаще – пиво, предпочтительнее «Карлсберг», любила женщин. И тогда ей было приятно – совсем как человеку. И поверь: женщинам тоже чаще бывало приятно, чем нет.
– Ты был в плоддерах? – озадаченно переспросил Стас.
– А что же, Рашида, по-твоему, тоже тень?
– От всех нас остались лишь тени, – сказал Ертаулов без прежней уверенности.
– Ты не про всех, ты ответь мне про Рашиду! – рявкнул Кратов. – Если она – тень, отчего тебе было легче рядом с ней, нежели без нее?!
– Тень всегда ищет другую тень…
– Черта драного она ищет! Тень бежит от света! В этом ее главное качество, и только так ты можешь отличить тень от всего прочего.
– Я бегу от света, – тихо, будто уговаривая самого себя, промолвил Стас. – Я ненавижу свет. Я люблю, когда темно и тихо.
– Может быть, и любишь. Но позволь мне в этом убедиться. Позволь мне точно знать, что под этим мрачным и нелюдимым типом не прячется где-нибудь усталый от одиночества, перепуганный, загнанный в угол прежний Стас Ертаулов, которого я люблю, которого любит Рашида, которого любят все, кто знал хотя бы несколько минут!
– И если окажется, что его уже нет там… в углу… ты оставишь меня в покое?
– Ну, возможно… – уклончиво ответил Кратов.
– Ты приходил тогда… в лес… вместе с Рашидой? – вдруг спросил Ертаулов.
– Угу. – Помолчав, Кратов сказал: – Теперь мы вместе. Эта ведьма, кажется, добилась своего…
– Костя, я что – болен?
– Это не болезнь. Это груз, который взвалили на нас против нашей воли двадцать лет назад. И мы тащим его на себе через всю жизнь, даже не подозревая о том. Тебе досталось больше других. А мне – меньше.
– Наверное, ты можешь объяснить и понятнее, – ощерился Ертаулов.
– Я так и сделаю, – пообещал Кратов. – После того, как ты покличешь меня на первое свидание в парке возле клиники. Я принесу тебе кулек с апельсинами – нарву по дороге, и они ничем не будут отличаться от тех, что растут на ветвях, свисающих прямо на парковые скамейки. На тебе будет какая-нибудь чудовищная пижама и шлепанцы на босу ногу. А вокруг будут разгуливать симпатичные сестренки и поглядывать на нас с подозрением. И по меньшей мере с десятью из них у тебя уже будет все очень и очень серьезно…
– Я не чувствую себя больным, – растерянно сказал Стас. – Я чувствую себя естественно. Как будто так и должно быть… – Он мучительно наморщил лоб. – Да, есть, все-таки есть одно отличие. Я гляжу на мир словно сквозь серое стекло. Серое, мутное и нечистое. Наверное, в мире есть серый цвет. Но ведь не может же быть в нем один только серый?!
– Не может, – согласился Кратов. – И как правило, не бывает. И, если повезет, сейчас ты сам убедишься.
Там, где река впадала в океан, разрывая веером холодных пресных языков грязно-зеленую полосу мангров, они увидели Риссу. Крохотная фигурка едва была различима на фоне бликующих вод. Нагая Рисса неспешно брела по песку, изредка приседая и рассматривая вынесенные прибоем раковины. Ветер играл русыми прядями. («Ради бога, только не спугни!» – взмолился Стас, и Кратов послушно набрал высоту.) За ней, осторожно ступая длинными ломкими ногами и отпрыгивая от приближающихся волн, следовал единорог. Быть может, они мысленно беседовали о чем-то важном только для них двоих… Смуглокожая девушка и изящный, ослепительно-белый зверь.