– Никогда не слыхал, – смущенно признался Кратов.
– У вас было правильное музыкальное воспитание. А ведь я росла в Сиринксе, а это маленький рыбацкий поселок, где нравы были не то чтобы просты, а упрощены до предела.
Отец спокойно сквернословил в присутствии детей и матери. Дядя Феликс был бибакс… злоупотреблял горячительным… я правильно говорю?
– Наверное, – сказал Кратов без особой уверенности.
– Мой отец был пискатор… рыбак. Все мужчины моей семьи были рыбаками. По вечерам отец приводил свой комбайн из моря…
– Подождите, – сказал Кратов. – Если не секрет… что вы называете морем?
– Море – это часть водной поверхности, почти со всех сторон ограниченная сушей, – ехидно изрекла Озма. – Сиринкс стоит на берегу моря Фурвус, но, полагаю, все остальные моря ничем не отличаются. Темно-зеленая органическая взвесь, а под ней – тугой покров из водорослей.
– А часто ли тонут в вашем море?
– В нашем море не тонут! – отчеканила Озма. – Вы шутите? Мы по нему с острова на остров ходили на лыжах! Не понимаю – как вообще можно утонуть, если умеешь плавать?!
– Да запросто! – засмеялся Кратов. – Нахлебался соленой воды, и лапки кверху…
– Ну, не знаю, – сказала Озма с сомнением. – Соленой воды… где взять столько соли?
– Ладно, пропустим это. А что делал ваш батюшка со своим комбайном в море?
– Разумеется, ловил рыбу. Я уже говорила: все мужчины – рыбаки.
– Отлично, – сказал Кратов. – Что вы называете рыбой?
– Такое холоднокровное, покрытое чешуей животное, – не без раздражения промолвила Озма. – Оно дышит растворенным в воде кислородом. У него есть жабры и пенне… плавники… – Кратов согласно кивал в такт ее словам. – Когда они совершают миграции, движение на дорогах надолго замирает.
– Миграции! – простонал Кратов. – По суше!
– Не по суше, – поправила Озма, – а по воздуху. – Кратов всхлипнул. – Но очень низко. Это же рыбы!
– Превосходно, – сказал Кратов упавшим голосом. – Я был на Уэркаф, на Церусе, на Сарагонде и в прочих удивительных местах… как выяснилось недавно – даже на Юкзаане, но я никогда не был на Магии. Где ходят в море на комбайнах, предупредительно уступая дорогу мигрирующим стаям рыб. Прости меня, господи. На чем мы остановились?
– Я не помню, – чистосердечно призналась Озма. – Нугэ… неважно. В поселке не было даже школы, и мы, полтора десятка детей всех возрастов, на ярко раскрашенном роллобусе каждым утром отправлялись в Элуценс. А это был уже совершенно иной мир, это был островок Земли, это была цивилизация!.. Так что я напевала пушистику все, что слышала вокруг себя. И он успокаивался и засыпал у меня под боком, но я не всегда прекращала петь. Потому что эти жуткие мелодии продолжали звучать в моей голове, и я отчетливо видела все разрывы и неточности в композиции – тот, кто сочинял их, понятия не имел о мелосе и гармонии. А я не только видела эти провалы, я понимала, как их заполнить или исправить! И я делала это по ночам, в обнимку с пушистиком.
– Это был кролик, – сказал Кратов.
– Кролик? – озадаченно переспросила Озма.
– Такой грызун с длинными ушами.
– Лепускулус… э-э… зайчик?
– Нет, – Кратов страдальчески напряг память и во внезапном просветлении воскликнул: – Купикулус! Сударыня, вы действуете на меня благотворно. Я начинаю вспоминать студенческую латынь.
– Это не мог быть купикулус, – возразила Озма. – У него был длинный хвост…
– Вы не говорили про хвост! – возмутился Кратов.
– И кролики не урчат… впрочем, не знаю. Но слушайте дальше. Однажды вечером, кажется – под Рождество, – мы всей семьей собрались в гостиной, и дядя Феликс был, и дядя Лукас, которого я почти не знала, и тетушка Эрна… Происходило обычное, незамысловатое рыбацкое веселье. Дядя Феликс быстренько злоупотребил и уснул на диванчике. А все остальные запели «Вириде велум»… «Зеленый парус»… это такая старая рыбацкая баллада, очень длинная, очень заунывная и очень красивая. Я не могла слышать, как они уродуют своим несуразными голосами очаровательную мелодию. Я ушла к себе в комнату, забилась в угол и собралась зареветь. Но пришел пушистик, вспрыгнул ко мне на колени и ткнулся влажным своим носом в мою разбухшую от едва сдерживаемых слез носяру. Это было так смешно и мило, что я сразу расхотела реветь. Больше того, я вдруг обрела невероятную смелость. Как будто это не дядя Феликс, а я перепила какой-нибудь дрянной спиртовой смеси, и мне все море сделалось по колено! «Пойдем покажем им!» – сказала я пушистику. Но он не захотел идти со мной. Спрыгнул с колен и вскарабкался на шкаф, куда всегда прятался, если хотел стать недосягаемым.
– Да, пожалуй, это не кролик, – покивал Кратов.
– Теперь вообразите себе натура-морте, – захихикала Озма. – Очень веселая компания с налитыми кровью глазами и… м-м-м… кум персоллис рубикундис…
– Что-что?! – переспросил Кратов.
– Ну, вот такие лица… – она надула щеки, развела ладошки пошире и потешно выпучила глаза. – Большие и красные… Как это сказать литературно? Морды?
– Ну, вряд ли, – сказал Кратов с сомнением. – Может быть, физиономии.
– Так вот, весь этот форум как умеет поет… если так можно назвать… «Вириде велум». И тут с грохотом распахивается дверь, на пороге возникает шестилетняя виргункула… пигалица с выражением крайней решимости на лице и негодующе вопит: «Баста! Замолчите все! Что вы делаете? Вы неправильно поете!» Отец мигом нахмурился и собрался уж было прогнать меня черным словом, но незнакомый дядя Лукас остановил его. «Хорошо, пискатрикс… рыбачка, – сказал он, усмехаясь. – Покажи нам, как надо петь правильно». И я спела им «Вириде велум», как нужно было петь. Ведь я десятки раз пела его по ночам пушистику и знала, как правильно… И это был первый раз, когда я пела на людях.
– И чем кончилось?
– Тем, что дядя Феликс проснулся, попытался встать и свалился с дивана, – хихикнула Озма. – Что и разрушило мистический ореол над случившимся. Мама потом говорила, что если бы он не свалился, то она встала бы на колени и начала молиться. А так все обошлось. Отец смахнул слезу и ушел на улицу курить. Тетя Эрна стала бранить дядю Феликса, но без большой злобы. А дядя Лукас лишь обронил: «Не бывать тебе пискатрикс, милая…» И он оказался прав. Через неделю отец отвез меня в Элуценс, на прослушивание в музыкальный колледж. Среди изысканных барышень он выглядел пришельцем из другого мира и страшно смущался, отчего нагрубил всем, кого встретил по дороге, включая директора колледжа. К нему относились снисходительно. А после прослушивания директор пригласил нас к себе домой на обед, и отец уже ему не грубил, а внимал, как дельфийскому оракулу…
– А что же пушистик?
– Он подолгу оставался дома один, потому что я проводила в колледже весь день с утра до вечера. Мне уже не было нужды петь под одеялом. Если собирались родные, то я пела им и «Зеленый парус», и «Пустые трюмы», и «Разрушенный маяк». И уже не сердилась на них, если они смущенно пытались подпевать. И скоро пушистик исчез… К стыду своему, тогда я не слишком горевала. Это сейчас мне невыносимо грустно даже думать об этом, и хочется плакать от одной мысли о своем предательстве. Ведь это пушистик научил меня петь, а я даже не знаю, кто он был. – Озма потерла кулачком покрасневшие глаза. – Все же я самая настоящая дефектрикс! Никогда не могу сберечь то, что мне дорого. Все, что я люблю, от меня рано или поздно уходит. Пушистик ушел. Единственный человек, с которым я готова была прожить всю жизнь – ушел…
– Расскажите мне про этого негодяя! – потребовал Кратов.
– Это не смешно, Константин.
– А разве я смеюсь? Если так будет продолжаться, я зареву вместе с вами…
– Он появился после одного моего концерта на Титануме. Он был невыносимо красив… В нем было нечеловеческое достоинство. И от него исходила волна детской любви, на которую хотелось ответить. Он подарил мне какие-то удивительные цветы… я таких не видела ни прежде, ни после… они стояли в вазе почти месяц, пока не завяли… и вот это кольцо. – Озма слабо шевельнула безымянным пальцем левой руки. – Он попросил называть его «Шорти», то есть – «коротышка» по-английски, и ничего более не подходящего этому доброму и прекрасному великану нельзя было придумать. Мы провели вместе фантастическую ночь…
– А наутро он исчез, – докончил Кратов.
– Угу. Может быть, это пушистик в человеческом облике приходил меня навестить? Убедиться, что со мной все хорошо?
– Все-таки ваш пушистик был кошкой, – сказал Кратов. – Только это была очень добрая и умная кошка. Все кошки умные, но по-своему, по-кошачьи, отчего мы их не всегда понимаем. Вам встретилось редкое исключение: кошка умная по-человечески.
– На Магии очень мало кошек, – шмыгнула носом Озма. – Я вот сейчас думаю: может быть, это был дорадх?
– Угу, – глубокомысленно промычал Кратов. – Летели мимо эхайны и обронили дорадха… Это была кошка или какой-нибудь местный зверек. Что, у вас не бывает ручных зверьков?
– Отчего же, – сказала Озма. – Плюмигер, у которого перья растут сквозь чешую. И он ест все, что добрые люди выбрасывают, этакая ходячая система утилизации отходов. Согласитесь, что не очень-то его погладишь по головке. И уж ни за что не пустишь к себе под одеяло!
– Пожалуй, – согласился Кратов. – А вы слыхали про домовых?
12
Глубокой ночью, когда Озма давно уже утихомирилась в своей спаленке (то есть перестала капризничать, перебирать блюда за небогатым ужином, распевать фривольные песенки на новолате и каждую минуту срываться проведывать дорадха в его стеклянном узилище), когда на черно-бархатном небе над черно-хрустальным океаном разложились узоры чужих созвездий, Кратов на цыпочках прокрался к терминалу и наугад включил один из полутора десятков развлекательных каналов.
Посреди узкой, запакощенной улочки, чудом втиснутой между сырыми стенами грубой каменной кладки два типа в одинаковых (так, по крайней мере, показалось Кратову!) долгополых черных плащах садили один по другому из ручных энергоразрядников. Возможно, модели «Горний Гнев». Вопреки всем известным Кратову спецификациям, при каждом залпе оружие издавало страшный лопающийся з