машины все, что было у нее под капотом, видимо, желая воспользоваться спокойствием на улицах. Конвоир даже что-то пробормотал на одном из эффектно украшенных скрежетом шин поворотов, но водитель лишь захихикал. Конвоир обиделся и замолчал. Зато пошевелился один из моих спутников и повалился на пол. Конвоир буркнул что-то насчет безответственности и, держась за спинки, добрался до лежащего на полу, чтобы усадить его в кресло. На время этой операции я на всякий случай закрыл глаза, а когда открыл, центр закончился. Теперь я видел, словно на пущенной назад пленке, как постепенно становится реже застройка, уменьшается число магазинов, ухудшается качество асфальта. Потом остались лишь придорожные магазины и дома за ними, потом только дома, а когда пришла очередь домов для богатых, вдоль дороги потянулось ограждение из густой сетки. Сквозь нее не удалось бы просунуть и кончик пальца, через густое сплетение почти ничего не было видно. Я поспорил бы на последние чистые носки, что на этом ограждении висело по крайней мере несколько разновидностей датчиков — сенсоры, инфра, ультра и сотни других; комар, который перелетит через эту сетку и будет все еще в состоянии размножаться, должен считать себя счастливчиком. Я почувствовал, что вскоре мне представится возможность познакомиться с этой территорией изнутри. Так оно и случилось. Мы свернули на дорогу, ведущую к воротам. Я закрыл глаза и в очередной раз подумал, чтобы приободрить себя: интуиция, подтвержденная могучим логическим мышлением, способствует удаче.
Контроль у ворот был чистой формальностью, но это были лишь внешние ворота, потом, метров через пятьдесят, нас остановили снова, и на этот раз машину тщательно перетряхнули, а каждому из пассажиров откинули с лица капюшон и с чем-то сравнили — видимо, нас успели сфотографировать, без моего, черт побери, ведома. Еще несколько сот метров — воинская часть, вот куда нас привезли, но народу здесь было не слишком много — и машина затормозила перед казармой, ничем не отличавшейся от других. Водитель и конвоир выскочили из машины, а я не догадался приподнять голову и посмотреть, что они собираются делать. Через несколько секунд ответ ударил мне в нос — они просунули в машину шланг и пустили смесь аммиака с чем-то еще похуже. Я был одним из первых, выскочивших из газовой камеры на колесах, громче всех кричал, громче всех протестовал против того, чтобы нас возили по миру с голыми задницами. Я уже знал, что не стану высовываться, в армии самый лучший цвет — серый, никого не интересуют рядовые солдаты, они составляют стержень армии, но кого это волнует? Важны самые строптивые и самые дисциплинированные, это они — в зависимости от перевеса тех или других — выигрывают и проигрывают сражения и войны. Этот закон я сформулировал пару десятков лет назад, в соответствии с ним из каждой армии следовало уволить именно середнячков и сражаться лишь силами представителей крайностей, это было бы дешевле и здоровее для общества, поскольку солдафоны и свободолюбцы к тому же представляют для общества опасность. Война выглядела бы совершенно иначе, если бы было известно, что в ней принимают участие только анархисты, коммунисты, сатанисты и пигмеи. Помню, когда я сформулировал этот закон вслух, сержант Кашель отвел меня в сторону, положил руку на плечо, пристально посмотрел в глаза, а затем ударил другой рукой сначала в живот, а потом в нос. Когда я, застигнутый врасплох, упал на колени и посмотрел вверх, Кашель наклонился и процедил: «Умник, были уже такие, кто хотел при случае избавиться от нежелательных элементов, но армия должна быть армией. И только попробуй еще раз пошутить так же вслух! — Он повернулся, чтобы уйти, но в последний момент что-то его остановило, он посмотрел на меня и добавил с явной укоризной: — Один дебил так пошутит, а другой возьмет и воспримет это всерьез». Потом сплюнул и скрылся за углом казармы. Проанализировав поведение сержанта, я понял, что его реакция была столь резкой потому, что мои «директивы» могли изменить любимую армию Кашля, саму по себе чудесную, по его мнению, в качестве орудия для реализации планов какой-нибудь сволочи.
Водитель смотрел на нас с некоторого расстояния, сдерживая улыбку — либо он когда-то уже схлопотал за свое хихиканье, либо видел подобное множество раз. Конвоира я вообще не видел, вероятно, он ушел в казарму сразу же после того, как подключил шланг, и как раз в этот момент он вышел из здания в обществе сержанта, макушка которого напоминала мяч для гольфа — голая и покрытая мелкими шишечками. Сержант подошел ближе и небрежно отдал честь, несколько иначе, чем это делается обычно, — приложенная ко лбу рука была согнута, словно он прикрывал глаза от солнца. Я окаменел, хотя из глаз у меня все еще текли слезы, а в носу отчаянно жгло. Открытый от удивления рот представляет собой мало эстетичное зрелище, но помогает перевести дыхание, во всяком случае, меня это наверняка спасло от удушья. Я смотрел на сержанта Кашля, который мгновением раньше вернулся ко мне в воспоминаниях, а теперь — в реальности. Он окинул группу кашляющих и чихающих голышей бдительным взглядом, не пропустив и меня, но я не заметил в его глазах ничего напоминающего улыбку или понимание, ничего, что говорило бы о том, что сержант Кашель — знакомый мне сержант, а не его копия с той стороны мира. Видимо, это все же была копия. Но подобие было потрясающим — так же как и Кашель, он приподнялся на носки и крикнул:
— Не могли бы вы выстроиться в две шеренги? — И если бы он не добавил: — Жопы подравняйте, мать вашу… — я бросился бы ему на шею.
Но Кашель, наш любимый Кашель, не употреблял слов крепче, чем «черт», да и то, услышав известие о начале Третьей мировой войны. Водитель пожал плечами и толкнул в плечо стоящего ближе всех, показав ему на прочерченную на асфальте линию.
— Можно побыстрее? — рявкнул Кашель, может, и не Кашель, но точно сержант. — А то хотелось бы успеть еще сегодня.
Я вздохнул, с сожалением и облегчением одновременно. Кашлю было абсолютно чуждо чувство юмора. Подобная ирония в словах и голосе не свойственна была органам речи сержанта Кашля, нашего сержанта Кашля. Этот был усовершенствованной версией нашего, отличавшейся наличием казарменного юмора и умением употреблять ругательства. Я подумал, что когда-то предпочел бы именно эту модель, но сейчас ощутил идиотскую ностальгию по «своему» Кашлю, отверг нового и решил ему не поддаваться. Мы выстроились в некое подобие двух шеренг, на лице сержанта отразилась боль, в этом отношении он был похож на моего Кашля.
— Сегодня вы только получите форму и распределите между собой койки и шкафчики, — сказал сержант. — Настоящее…
— Простите… — Я поднял руку, чтобы задать вопрос. Мешок тут же свалился, и я, вместо того чтобы заняться вопросом, занялся мешком. Сержант нахмурился, я посмотрел на него подтягивая вверх мешок. — Простите, на этот раз за мешок. — Я лучезарно улыбнулся. — Я хотел спросить, как нам вас называть? — Сержант вытаращил глаза, давление внутри его организма явно возросло — я видел, как затрепетали ноздри, словно клапаны котла. — Если нужно будет вас позвать, или еще что…
— Меня позвать? — рявкнул он. — А зачем вам меня звать? Я что вам, прислуга в отеле? — Он сделал шаг в мою сторону, затем второй и остановился в метре от меня. — Я что, должен вам кофе в постель приносить?
— Сержант… — Я слегка наклонился вперед и заговорил тихо, но отчетливо: — Если это армия, а очень на то похоже, то у меня звание капитана. Ну и что — я вам буду кофе носить? — Я обошел остолбеневшего сержанта и, сопровождаемый аплодисментами коллег-наемников, направился в сторону здания.
Я вовсе не собирался разозлить сержанта или сделать его объектом насмешек. Я хотел выяснить, действительно ли это, черт побери, сержант Кашель или нет. Если я получу нагоняй, значит, это чужой сержант, обиженный и ищущий любого повода, лишь бы на мне отыграться. Если же этот человек — Кашель, или Теодор Л. Лонгфелло, то его чувство справедливости не позволит ему измываться над Оуэном Йитсом, поскольку Кашель знает, что Оуэн Йитс действительно капитан в отставке; во-вторых, он знает, что не кто иной, как он сам, учил его основам боевых действий; в-третьих, если кто-то был недоволен сержантом, то тот сперва вспоминал все свои грехи и лишь потом соответствующим образом реагировал. Но если он не считал себя виноватым в собственных глазах — беда курсанту. Естественно, я не помнил, чтобы он когда-либо счел себя виноватым, но подобное поведение он в конечном счете превратил скорее в ритуал. Посмотрим.
Направляясь к зданию, я увлек за собой остальных, но у самых дверей отодвинулся, пропуская идущих следом, а сам огляделся вокруг, словно кого-то искал. Будда замедлил шаг раньше, и в конце концов мы остались одни. Я подошел к пластиковому столу с двумя скамейками, на крышке которого кто-то услужливо разложил полтора десятка пачек разных сигарет. «ГГ» среди них не было, я схватил «марльборо» и закурил. Будда поставил ногу на скамейку, опираясь локтем о колено.
— Ну и как думаешь, мы там?
— Судя по тому, что мне удалось увидеть, — похоже, да.
— Ты что-то видел?
— Почти все, — похвастался я.
— Как? Ведь… Эй! Ты же первый отравился их препаратом?
— Неправда. Я потерял сознание по собственной воле. Гипервентиляция. Достаточно долго и глубоко подышать, чтобы мозг принял решение: «Слишком мало двуокиси углерода в легких. Восстановить!» И тогда ты теряешь сознание, поскольку именно количество углекислого газа, а не кислорода, в легких управляет дыханием. В свою очередь, в бессознательном состоянии ты дышишь неглубоко и медленно, пока количество углекислоты не придет в норму. Так что я вдохнул намного меньше снотворного, чем вы, и очнулся тоже быстрее. Все ясно?
Он кивнул и несколько раз хлопнул в ладоши. Я без особого удовольствия выкурил «марльборо», затем кивнул в сторону здания, и мы направились туда. Я выбрал первую с краю комнату, ближе всего к выходу, затащил в нее Будду и толкнул на койку возле двери.