Педро поворачивает к ней ручное зеркальце.
Ага… Спасибо! Говорю, не подумав. Болтаю. Заповедь испанского аристократа: «В присутствии слуг позабудь о стыдливости! Они не принадлежат к твоему кругу…»
П е д р о. Весьма мудро!
К а э т а н а. Старая герцогиня Луна не допускала, чтобы собственные дети увидели щиколотки ее ног, зато не стеснялась в присутствии слуг принимать ванны от геморроя.
П а б л о. Здравые представления добрых старых времен!
К а э т а н а. Вы, правда, так думаете? Вы не обижаетесь, и вам действительно все равно, куда вас посадят? О, чудо из чудес, украшение всех красот: испанец, лишенный гордости. Ну так и оставайтесь слугами, если вам это нравится! Извольте!
П а б л о. И останемся, с вашего позволения, донья Каэтана! (Диктует Педро.) Деревянная рамка, резная, позолоченная. Святой Стефан. Тоже дерево. Крашеное. Тронутое червоточиной.
К а э т а н а. Ясно и бесспорно одно: следует установить, как обстоят дела с моим высокомерием и гордостью, о чем когда-то слагали длинные стихи бородатые и безбородые поэты. Я об этом ничего не знаю! Мне никто ничего не говорит! Меня бросили на острове! Вы все знаете! Педро!.. Пабло!.. Вы единственные люди, которые каждый день и каждый час находятся рядом со мной, вы должны мне сказать! Что происходит?! Педро!.. Он вернется?
П е д р о. Если жив, вернется.
К а э т а н а. Иногда мне кажется, будто мне залили уши воском. Что слышно о походе? Боже мой, неужели вы считаете, что мне не следует…
П е д р о. Мы мало знаем…
К а э т а н а. Скажите то, что знаете!
П а б л о. К середине пути большая часть отряда покинула господина. Они уходили, как вода, отпадали, как с дерева гнилые груши. С ним осталась только горстка людей. В крепость им прорваться не удалось. Герцог де Сантандер приказал закрыть ворота. Под нос им сунули королевское знамя.
П а б л о. И, оставшись с носом, они отступили.
К а э т а н а. Куда?
П е д р о. Никто не знает. Неизвестно. Никаких сообщений.
К а э т а н а. И вам все равно?
Молчание. Педро и Пабло смотрят перед собой. Суетливо роются в вещах.
(Насмешливо.) Сообщаю, господа, вам даровано отпущение и вы вольны мне не отвечать!
П а б л о (диктует). Ширма, обтянутая парчой. Флорентийская. Шкатулка для писем. Меч. Сарацинский. Дважды закаленный. С надписью.
К а э т а н а. До каких пор будут беситься индейцы? Там, во дворе?
П е д р о. Пока это будет забавлять дона Балтазара. А вообще-то они очень молчаливые.
К а э т а н а. Весь дом провоняет. Ведь они мажутся собачьим салом.
П е д р о. Говорят…
К а э т а н а (выпрямившись, необычайно резко). И она тоже?..
Педро и Пабло не отвечают. Каэтана опять наливает себе вина. Несмолкаемые, победные крики на балконах и во дворе.
П е д р о. Похоже, этот меч пролил немало крови.
П а б л о. Да. На нем хватает зазубрин. Здесь. И здесь…
П е д р о. Заверни его в тряпку! Пусть отдыхает!
П а б л о. Спокойной ночи, уважаемая сабля!
П е д р о. Меч — не сабля, и сабля — не меч! Они в родстве между собой, но характеры у них разные…
К а э т а н а. Пабло!
П а б л о. Чего изволите?
К а э т а н а. Убери этот хлам!
П а б л о. Мы уже кончаем, донья Каэтана!
Быстрые шаги в коридоре. Каэтана приподнимается. Входит Б а л т а з а р. Камзол на нем распахнут, лицо горит, в вытянутых руках он несет маленького бойцового петуха.
Б а л т а з а р (еще с порога). Виват! Сообщаю вам о победе петушка по имени господин Огонек. И еще раз провозглашаю «виват»! Жаль, что у нас всего один колокол, да и тот лопнул, а то следовало бы ударить в колокола!.. (Переступает порог, идет к Каэтане с петухом в руках.)
Каэтана съежилась на софе, нервно смеется.
Каэтана, подруга моя и супруга, прошу тебя, от всего сердца тебя прошу, чтобы ты разделила мое восхищение и не воротила нос от твари, которая совершила гораздо больше, нежели просто выполнила свой долг! Ах! Посмотри на него, Каэтана! Рассмотри его как можно внимательнее и с любовью! Он окровавлен до колен, подобно славным воинам или мясникам! И все-таки у него еще есть силы, он мог бы продолжать борьбу! Он разрыл весь двор, оставляя лужи крови. Он налетал на противника, словно огненный шар! «Gallus triumphans»[5] назвал бы его какой-нибудь ученый мадридский писец, если бы его желудок вынес это зрелище… Огонек! Песок из-под его когтей летел до балконов второго этажа. Посмотри же на него. Каэтана! Не хочешь?.. Почему? Мой бог, такая королевская птица, а ты отворачиваешься! Но ты ведь видела на арене человека и быка…
К а э т а н а. Быка и человека!
Б а л т а з а р. Ага!.. Понимаю!
К а э т а н а. Мне плохо. Тошнит.
Б а л т а з а р. Педро! Таз!
К а э т а н а. Нет! Пусть отнесет…
Б а л т а з а р. Огонька?.. Ох, Каэтана!.. Ну что ж, будем рыцарями и проглотим разочарование. Педро! Кто из вас храбрее?
П е д р о. Пабло!
П а б л о. Педро!
Б а л т а з а р. Какое самопожертвование! Но мне вы оба кажетесь героями. Героя — в геройские руки. Несите его по очереди. Посадите в курятник, насыпьте ему столько зерна, чтобы ему и видеть его не хотелось, принесите ему пять самых красивых белых кур. Героизм не исключает любви к земным радостям. Извольте! Для инвентаризации еще предоставится случай, потоп наступает потихоньку, даже у Ноя было достаточно времени составить списки… Прошу вас!
Педро с явным нежеланием берет петуха из рук дона Балтазара. Идет. Пабло за ним. На пороге их останавливает резкий окрик Балтазара, неожиданно превратившегося в надменного и необузданного испанского аристократа.
Если до моих ушей дойдет, что вы точили языки обо мне и о том, чем я занимаюсь, я прикажу вас повесить возле главных ворот, чтобы индейцы разгоняли скуку, глядя на ваши дурацкие рожи. Ясно?
П а б л о. Вполне, дон Балтазар.
Б а л т а з а р. Большое спасибо!
Камер-лакеи уносят петуха. Балтазар смотрит им вслед и тихо смеется. Каэтана снова прилегла. Глаза у нее закрыты. Балтазар становится у нее за спиной, протягивает руку и ощупывает ее живот.
Ну а как дела здесь? Уже стучится? Здесь попка, да? А может быть, голова?.. Что-то выпуклое… Гордый испанец пребывает в теплой тьме… И что только не придет человеку на ум! Я вот раздумываю: если бы он мог слышать сквозь стенку твоего живота, до его ушей дошли бы странные вещи. Тяжелое дыхание нашей ненависти в первую очередь… Не так ли?..
Краткая пауза.
К а э т а н а. Так!
Б а л т а з а р. Он бы услышал, славный нерожденный рыцарь, как ты стонешь, когда до тебя доходит дурной запах из моего рта…
К а э т а н а. Да.
Б а л т а з а р. …и когда я храплю с широко открытым ртом, когда я залезаю под одеяло…
К а э т а н а. Да!
Б а л т а з а р. Он услышал бы, как ты скрипишь зубами. Ведь я знаю, Каэтана, ты скрипишь зубами, когда я в домашних туфлях слоняюсь по комнатам и коридорам!
К а э т а н а. Скриплю!
Б а л т а з а р. И когда я стою у окна и слушаю шум дождя. Как нескончаемо долго он шел! С неба лило и лило… И когда я касаюсь тебя, намеренно, как сейчас, или ненамеренно… И когда бросаю в бой петуха… Когда открываю ворота индейцам… Когда смеюсь… Когда парю ноги в лохани… Когда прячу лицо в подушку, ночью… Ты скрипишь зубами от ненависти…
К а э т а н а. Да! Да! Да! Да!
Пронзительные крики Каэтаны звенят в комнате. Балтазар убирает руку с ее живота.
Б а л т а з а р. Как это случилось?..
Каэтана усмехается. Берет стакан и подносит его к губам. Потом начинает петь. В ее колыбельную вплетается голос пьяного индейца, долетающий со двора: индеец поет печальную, протяжную песню без слов, похожую на причитание по покойнику.
К а э т а н а.
Нина-нана, нина-нана,
Завтра утром встанешь рано,
А сейчас уже так поздно
И зажглись на небе звезды…
Нина-нана, нина-нана…
Б а л т а з а р. Ты пьешь… И так много…
К а э т а н а. Пью. Много.
Пауза. Причитания пьяного индейца.
Б а л т а з а р. Ненависть родилась и живет упрямо, словно лишай на скале. Насколько я могу судить, вначале проявилась твоя ненависть и только вслед за ней — моя; но, возможно, я ошибаюсь… В любом случае — она есть, она живет! Я задаю себе вопрос: откуда она взялась, из чего? Факты таковы: я спал с тобой, ты вздыхала и так мило постанывала, я сделал тебе ребенка. Женился на тебе. Без отцовского благословения. Мы по-прежнему спим вместе. Едим вместе. И вместе молчим.
К а э т а н а. Блаженство!..
Б а л т а з а р. Что — блаженство?
К а э т а н а. Молчание! Это уже какое-то убежище, слава богу!
Б а л т а з а р. Каэтана, мне все-таки кажется, я тебя любил… Я помню твой приезд. Это было восемнадцатого марта… Ты шла по сходням корабля, я вел тебя под руку. На твоем воротнике трепетал отблеск соленого ветра, и в этом блеске я узнал иней со склонов Сьерра-Невады…
К а э т а н а (засмеялась, махнула рукой). Как видишь, мне смешно, мой дорогой…
Б а л т а з а р. Благодарю! Вон там маскарадные костюмы, можешь какой-нибудь выбрать.
К а э т а н а. При чем тут маскарад?
Б а л т а з а р. Мне показалось, ты слишком расчувствовалась от моих слов…
К а э т а н а. Ты угадал! Я больше люблю насмешливость, за которой ты прячешься.
Б а л т а з а р. Ты бы оказала мне очень большую услугу, если бы объяснила…
К а э т а н а. Бессмысленно!
Б а л т а з а р. И все-таки прошу тебя…
К а э т а н а. По общему мнению, капризы гораздо легче перенести, если дети топают ногами и кидаются на пол, чем когда они хнычут.
Пауза. Со двора доносятся голоса. Ослепительное солнце заливает помещение — резкое прояснение после долгих дождей. Балтазар подходит к нагроможденным вещам. Разматывает тряпку, вынимает меч, который рассматривали Педро и Пабло, держит его в ладонях, словно взвешивая, а потом выпускает, и тот вонзается в пол.