Б а л т а з а р. Не каждому человеку удается удостоиться меча. А без крови меч усыхает. Ты говоришь, я застрял в детстве, как заяц в капкане… Предположим, это так. Тем не менее ты любила бы ребенка. Твоя ненависть является плодом более широких открытий. Мой образ приобрел в твоих глазах уродливые формы; некоторые черты слишком заострены. Я знаю это, Каэтана!.. Хочешь, я перечислю эти черты?
Каэтана отрицательно качает головой. Балтазар не обращает на это внимания. Он бродит среди вещей, которые Педро и Пабло сложили в относительном порядке, раскидывает предметы или составляет из них новые, странные композиции. Балтазар перечисляет черты своего характера, а со двора через равномерные промежутки времени доносится крик: «Дон Балтазар» — канючащий, хриплый мужской голос; каждый выкрик сопровождается хохотом и хихиканьем индейцев.
Начнем!
К а э т а н а. Не нужно!
Б а л т а з а р. И все-таки! Меня зачали в холодном поту; они наверняка стискивали зубы, когда занимались этим. На холодных простынях не создашь горячего человека. Жидкая кровь, ad primum[6], первая черта моего портрета…
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р!
Крику — словно эхо — вторит хохот.
Б а л т а з а р. Без слез я покинул мать и сел в Кадисе на корабль, потому что бредил отцовской славой; а мама уже тогда носила смерть в своей утробе. Следовательно, во-вторых: пустое сердце.
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаз-а-а-р!
Смех индейцев.
Б а л т а з а р. А прибыв в Новый Свет, я завалился в кресло. Показал фигу всем великим планам. Не взял в руки ни меча, ни пера. Беспечность духа.
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р!
Хихиканье и приглушенные крики.
Б а л т а з а р. Полжизни я провел в носилках. От такой ноши искривился позвоночник по крайней мере у десятка слуг. Следовательно, я приобрел свои мозоли на подушках, а не в седле. Нежные мозоли. Изнеженность. Какой порядковый номер будет?.. Все равно!
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-а-р! Дон Балтаза-ар!
Б а л т а з а р. Только иногда я вел себя как подлинный кастилец и был горд. С детьми метисов я играл за хлевами в ямки, играл, хотя мне в моем возрасте полагалось по крайней мере командовать отрядом копьеносцев. Я позабыл о том, что мы называем «limpieza de sangre»… чистота крови… К изнеженности, таким образом, прибавляется разложение!
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-ар!..
Снаружи доносится смех.
Б а л т а з а р. Я был жесток, просто так, из высокомерия или в игре. И никогда не посыпа́л свою голову пеплом, как это положено испанцу.
Г о л о с с о д в о р а. Дон Балтаза-а-ар! Дон Балтаза-ар!
Б а л т а з а р. Однако к чему продолжать перечень?.. Случилось такое, что дорисовало на портрете самые яркие черты… Отец отправился в свою последнюю авантюру. Я не пошел с ним. Остался здесь и вот в шлепанцах слоняюсь по комнатам. Предательство. Предательство и слабость.
Каэтана порывисто встает с софы. И хотя она заметно располнела, почти мгновенно оказывается рядом с мужем. Балтазар держит в руках небольшую деревянную статуэтку. Каэтана вырывает ее у него из рук и швыряет на пол. Тяжело дышит.
А это зачем?..
К а э т а н а. Затем, что я больше не могу этого переносить!.. Отвратительная комедия! Омерзительное притворство!.. Кто тебя заставляет высмеивать самого себя?! Неужели ты не видишь ничего, кроме собственной персоны?! Мы тонем, гибнем в этом болоте, по шею увязли в нем, а ты все о себе… о себе… о себе… Обвиняешь самого себя и наслаждаешься этим занятием! Испанец!.. Испанцы меняют границы мира, а ты со страстью выискиваешь собственные грехи, перечисляешь недостатки характера — причем делаешь это с большой нежностью, — уподобляясь псу, который валяется в пыли, пытаясь поймать свой собственный хвост! Но даже то, что ты сказал о себе, — пусть правда, и все-таки этого мало. Слабохарактерность не может быть оправданием загубленной жизни, рука об руку с ней идет какое-то другое зло, имени которого я не знаю. Я возненавидела эту страну с самой первой минуты, с того мгновения, когда увидела на пристани дохлого пса. И твоего отца я тоже ненавидела. Беспорядок. Нищета. Растерянность. Однако он, как видишь, в какой-то момент поднялся и пошел, и, хотя у него не было ни капельки надежды на победу, он был по-испански горд, и люди будут помнить то, что он совершил. А ты целый день слоняешься по комнатам, играешь со слугами в мяч, притащил сюда толпу вонючих индейцев, поишь их водкой и развлекаешь, устраивая петушиные бои, потому что у тебя самого не хватает храбрости для битвы. А где в это время твой отец? Что с ним? Что со всеми нами?
Каэтана умолкает, у нее перехватило дыхание. Пауза. Шум во дворе утих, стал едва различим.
Б а л т а з а р (говорит спокойно и медленно). Ты ничего не знаешь. Ты ничего не понимаешь.
К а э т а н а. Все знаю и все понимаю!
Б а л т а з а р. Ничего!
Они смотрят друг на друга, неподвижные. Во дворе раздается приглушенное звучание большого барабана. В этот момент справа, в глубине сцены, снова появляется М а р г е р и т а. Останавливается, наполовину скрытая мраком. Супруги ее не видят.
(Негромко.) Когда отец отправлялся в поход, дорогая моя супруга, у моей матери уже была опухоль; она прикладывала указательный палец к своему животу и говорила ему: «Это здесь, понимаешь! — а потом совсем тихо, едва слышно: — Ты в самом деле должен?..» Когда уплывал я, опухоль уже была заметна через ее юбку. И у меня мама спросила: «Ты в самом деле должен?» Мы оба смотрели в сторону, оба ненавидели ее. Она пыталась стать преградой между нами и миром, так же как ее опухоль стала преградой между ней и жизнью. Я как сейчас вижу ее в зеленом свете утра…
К а э т а н а. Зачем ты мне это рассказываешь?
Б а л т а з а р. Ты сказала, что я не вижу ничего, кроме своей собственной персоны…
К а э т а н а. Не видишь! Ты преисполнен лишь милосердия к собственному немилосердию…
Б а л т а з а р (неожиданно меняя тон; говорит словно нарочито с пафосом, голос дрожит). Но ведь я о другом говорю! Я еще не кончил! Я говорю об истории! И о своем путешествии! Я стоял на носу корабля. Вокруг меня — воспитатели. Взволнованным шепотом они объясняли мне, в какое значительное время мы живем, какие великие открытия совершаются одно за другим, толковали о тайнах новых миров, о победоносном пути Испании и церкви. Внезапно я живо ощутил, как раздвигаются границы окружающего мира. Открываются неизмеримые возможности… Мальчик Балтазар дрожал от волнения, ему казалось, что вместе с ним на скрипучей барке — милость избранников, благословение мучеников божьих, все великие соборы Испании, Гефсиманский сад, Кармель и гора Табор; сам Иисус шествовал перед нами под яркими звездами над черной водой, а мы плыли за ним. А по ту сторону беспредельных вод, в Новом Свете, который дарован нам свыше, меня ждал отец, а над его головой развевалось знамя. Он принес туда знамя короля и меч христианской Испании. Мы выдержали два шторма. Я видел летающих рыб и стаю акул, но все это казалось незначительным по сравнению с моим виде́нием.
К а э т а н а (едко усмехаясь). А морских змей ты не видел?
Б а л т а з а р. Нет.
К а э т а н а. Ну что ж, акулы — это уже кое-что, хотя даже я их видела… А штормы нас миновали. Тебе было очень страшно?
Б а л т а з а р. Позднее: впервые, когда мы высаживались на берег. Ты увидела на пристани дохлого пса, а я — трех повешенных индейских вождей; виселица была воздвигнута в мою честь. Барка причалила к берегу. Они висели на высоте палубы, прямо перед моим носом.
К а э т а н а. И вокруг стоял смрад от этих повешенных, тухлой рыбы, прелой соломы и корабельной смолы… Не так ли? А берег был выгоревший и совершенно пустой. Лачуги. Изгороди, одни только длинные прямые линии…
Б а л т а з а р. Да. Отец стоял внизу, в толпе оборванных, запаршивевших солдат. Знамени не было. Он стоял по щиколотку в пыли. Из-под шлема струйками стекал пот. Солнце висело прямо у него над головой. Он улыбался жалко, потерянно. Никогда в жизни я не видел более ничтожного человека.
Короткая пауза, прерываемая разговором индейцев. Маргерита неподвижно стоит в дверном проеме. Глаза ее светятся, она непроизвольно сжимает кулаки.
К а э т а н а. К чему эта исповедь, дружок?.. Твои воспоминания меня не интересуют! Помимо всего прочего, ты непоследователен: начал с матери…
Б а л т а з а р. В тот момент отец был похож на нее. И, веришь ли, мне казалось, будто она стоит рядом с ним и пестует свою опухоль, в которой гнездится смерть.
К а э т а н а. А Иисуса рядом не было?
Б а л т а з а р. Нет. Все было бессмысленным и ненужным.
К а э т а н а. Как это страшно, мой милый Балтазар… Да… да… Но неужели это чувство, эта тоска — и есть история?
Б а л т а з а р. Предчувствие!
К а э т а н а. Чего?.. Бесполезности?..
Б а л т а з а р. Что эта страна будет отныне бесплодной. Я видел больше, чем было положено мне по возрасту, хотя видел из носилок… Я видел, как умирает государство, огромное государство, границы которого довелось узреть немногим. Уничтожались города, храмы, целые племена, одно за другим; их сметали с лица земли те самые оборванные, вшивые, пропыленные и злые солдаты, с которыми я встретился на пристани.
К а э т а н а. Я ведь родом из Кастилии, приятель!
Б а л т а з а р. Знаю!
К а э т а н а. Я дворянка!
Б а л т а з а р. И это я знаю! Что ты хочешь сказать?
К а э т а н а. Что не собираюсь проливать слезы из-за индейцев!
Б а л т а з а р. Если я проливал, то столько же из-за них, сколько из-за нас. Я знал: отцовские холопы умирают вместе с тем миром, который они уничтожают. Долгая смерть, вначале громкая, а потом на удивление тихая. Свидетельницей этой тихой смерти была ты сама. А она до сих пор… длится… Для этого Нового Света нет церкви. Для этого Нового Света нет колоколов. Нет Испании. Придут новые люди со своими законами, дароносицами и кадильницами, но и их понемногу засосет болото. Мы в необозримом болоте. Отец этого не сознает, зато я — прекрасно. Непонятный мир и непонятная ж