О т е ц. Ты уже в том возрасте, когда предаются воспоминаниям?
М и р а. Скажи мне, почему ты ни разу не был у нее, когда она умирала?
О т е ц. А ты уверена, что я обязан тебе объяснять?
М и р а. Зато ты уверен, что никогда никому ничего не должен.
О т е ц. Ты аптекарша, ученая, и должна бы знать кое-что о жизни в природе, не так ли? Ну скажи, уважаемый магистр, как и когда умирают звери?
М и р а. Они умирают в одиночестве. Ты тоже к этому стремишься? Завтра твой день рождения, тебе исполняется семьдесят пять, а это значит, что у тебя осталось не так уж много времени на размышления.
О т е ц. Все подсчитано! Когда мой час пробьет, ты его не услышишь. «Вечерний звон…»
Звон колоколов смолкает.
М и р а (по-прежнему разглядывая свои руки). Отекают!.. Хоть бы дождь скорее пошел! Когда ветер колышет кроны деревьев, я закрываю глаза, и мне кажется, что я слышу, как стучат капли. Людям воды не хватает, а во мне ее с избытком. Иногда я с трудом сгибаю пальцы.
О т е ц (неожиданно вскакивает из-за стола, газета, тетрадь и ножницы падают на пол; быстрым движением засучивает рукав клетчатой рубашки и показывает дочери сжатую в кулак руку). Нет больше сил тебя слушать! Посмотри на эту руку! Кузнецом я не был, а рука какая!
М и р а. Можешь не демонстрировать, я ее на себе достаточно испытала.
О т е ц. Слишком мало.
М и р а. Не важно, сколько ты меня бил…
О т е ц. А что важно?
М и р а. Сколько ты бил маму!
О т е ц. Ты никогда ничего не понимала!
М и р а. Уж поверь мне, отец, предостаточно! В тот последний день, когда я была у нее в больнице, мне было пятнадцать лет. Она впивалась ногтями в одеяло и, озираясь на дверь, спрашивала меня: «Мира, ведь он не придет, да? Не придет?»
О т е ц. А к чему мне было туда ходить?
М и р а. Это нужно было тебе самому!
О т е ц. Посмотри! Солнце за гору заходит, небо багряное. Закон природы. Видишь ли, такой вот закон природы сулил нам с твоей матерью быть как вода с огнем.
М и р а. Ну а кто ты сейчас есть?
О т е ц. Огонь! Только сейчас я стал огнем!
М и р а. Бим-бам! Бим-бам! Бим-бам!
О т е ц. По мне рановато звонить, деревья для моего гроба еще зелены. Напоследок я сделаю то, чего не мог раньше. Я сам!
М и р а. Я всегда себя спрашивала, откуда в тебе берется это потрясающее высокомерие. Смешнее всего то, что ты нас подавлял — и мы думали: экий монолит, а ты был всего-навсего воздушным шариком. Как тебе это удавалось? Кем ты, собственно говоря, был? Что ты такого сделал, чтобы мы смотрели на тебя снизу вверх, разинув рты, охая и ахая?
О т е ц (передразнивает). Дождик падает, травка растет… Вот пойдет дождь, и ты эти «охи» да «ахи» забудешь, спокойно станешь продавать свои пирамидоны и слабительные, сделаешь себе цитоскопию и думать забудешь, как с отцом препиралась. Я же тебя помню: была такая толстенькая девочка, начнет плакать и заснет тут же — ни крика, ни тебе капризов. А сейчас будто электрический заряд в тебя угодил.
М и р а (смеется ему в лицо; ссутулившись, изображает учителя за кафедрой). «Лазник, повтори урок, читай медленно, с толком! Выстроили школу. Миклавчич, если ты не будешь мыть свои поросячьи уши, я тебе их отрежу и отнесу домой, чтобы их сварили! Шестью восемь будет?.. Какая упряжка была, упокой его душу, у короля Петра Объединителя, когда он пересекал албанские горы?..»
О т е ц. Да, я был учителем.
М и р а. Только не вздумай мне сейчас сказать: и ты ела учительский хлеб…
О т е ц. Хоть это и так, но сейчас не об этом речь: я говорил о себе.
М и р а. Понятно!
О т е ц. Я вот тут подсчитал: я учительствовал в двенадцати приходах. Прямо-таки рекорд! Поэтому, можно сказать, вы правы, что упрекаете меня за несносный характер, не так ли? Меня отовсюду выживали, и мы переезжали с места на место в потоках материнских слез.
М и р а. К чему ты мне все это докладываешь?
О т е ц (с некоторой патетикой). Разве мне нужна была такая жизнь?
М и р а. Ты считаешь, что родился для другой, лучшей жизни?
О т е ц (с простодушием ребенка или праведника). Да! Конечно! Да…
М и р а. О святая простота!
О т е ц (не реагируя на ее насмешки). Я таскал за уши мальчишек от Менешии до Прлекии, сражался с деканами и инспекторами, с богачами и бедняками. Со всеми. Ты не можешь помнить это. Теперь у вас посудомоечные машины и вы знать не знаете, что люди когда-то ели из одного котелка, сталкиваясь ложками. Тогда вдоль дорог можно было встретить калек и юродивых, а в судах держали человека на случай воскресных экзекуций. Во всех деревнях, где бы я ни был, стоял стон. Голод, крест, нож!
М и р а. А что было у тебя вместо креста и ножа?
О т е ц (резко остановился, подняв голову вверх, потянул носом и торжественно объявил). У меня были великие идеи!
М и р а. Идеи?! У тебя? Что же ты не расскажешь! Где ты их скрывал?
О т е ц. Моя голова постоянно работала! У меня была уверенность, что я избран для великих свершений! (Неожиданно срывается на крик.) А я был привязан к вам, как цепной пес! Пять метров туда, пять сюда! Преданный пес!
М и р а. Бывают же чудеса! Продолжай, отец!
О т е ц. В конце концов, моя жизнь сводилась не только к мученью за кафедрой, садоводству да семейным обедам. Каждую свободную минуту, стоило мне остаться одному, я старался использовать для того, чтобы проникнуть в скрытые глубины жизни. Случалось, выпадали приятные минуты… Я стоял у окна над окутанным туманом ущельем, темная зимняя ночь, сквозь ветви деревьев, черневших в тумане, блестели звезды. Орион вытянулся с юга на восток — выгнутый дугой черный зияющий провал, далеко вверху — Плеяды. У меня перед глазами возникла формула. Появилась и снова исчезла, будто манила меня к себе. В этот момент из спальни выползла твоя мать, босая, в одной рубашке.
Раздается бой невидимых часов.
И часы эти, естественно, громыхали! Твоя мать произнесла дрожащим голосом: «Ох, Людвик, я так боюсь! Полагайся только на себя! Дети — они ведь и твои дети! Я боюсь!» (После паузы.) Формула утонула в тумане, как раз напротив трактира Млакара.
М и р а. Ой! Ой!
О т е ц. Смейся, дочка! Я лишь в конце жизни ухватился за то, что искал!
М и р а. Хоп! И ухватился?
О т е ц (не обращая внимания на насмешку). Я нашел формулу, которая — это я тебе заявляю без всякого преувеличения, находясь в здравом рассудке — изменит мир!
М и р а. Мир?!
О т е ц. Вопреки всем препонам! Идея вдруг стала совсем прозрачной, как вода!
М и р а. Какая еще формула, святые небеса? Ты что, совсем спятил? О чем ты вообще говоришь? О какой идее, отец? Где она у тебя? Здесь? (Подбрасывает ногой тетрадь, в которую старик вклеивал газетные вырезки.)
О т е ц (поспешно наклоняется и накрывает рукой тетрадь). Ты знаешь, что в этой тетради, Мира?
М и р а. Нет.
О т е ц. Ну тогда я тебе расскажу! В этой тетради собраны факты, о которых я с уверенностью могу сказать, что они имеют жизненно важное значение для всего мира.
В глубине сцены появляется З о ф и я, с усмешкой слушает. Отец и Мира ее не замечают.
Здесь, смотри, вот где-то здесь (раскрыв тетрадь, пальцем водит по страницам) будет указан день, когда мои открытия увидят свет. (Сидит на корточках, поднимает лицо, когда Мира склоняется к нему.)
М и р а. Ты хочешь мне довериться?
О т е ц. Во-первых, тайна магнитного поля. Во-вторых, образец языка письма этрусков.
М и р а. Иллирия воскрешенная! Ох! Отец! Ох!
О т е ц. Вот так! Вы учились, а я, забытый всеми сельский учитель на пенсии, осуществлю то, что должны были сделать вы! (Встает с корточек.)
Зофия подходит ближе. На первый взгляд это скромная, милая, умная девушка, этакая героиня из старинного романа, юные годы которой уже прошли. Говорит, смягчая резкость, руки вытянуты, будто в них свеча.
З о ф и я. Дядя, вы только глупостями занимаетесь! А после обеда и часу не отдыхали. Поливали сад, хотя вам хорошо известно, что это моя обязанность. Ну?! Последняя кардиограмма была малоутешительна. Вы меня поняли? А сейчас вы наденете джемпер, и мы с вами поедим бульончика с яйцом, да? Пораньше ляжем спать, никакого телевизора. Я проветриваю спальни, за день они нагрелись от солнца.
О т е ц (ворчливо, хотя в голосе чувствуется теплота). Ты все время надо мной командуешь, хитруля! Думаешь, я всегда тебя буду слушать?
З о ф и я. Всегда!
М и р а. Несомненно!
З о ф и я. До чего скучно было б, если б не праздники! Тс-с, дорогие мои! Завтра ваш день рождения, придет много народу. Я такого мяса чу́дного достала для жаркого. Спаржа, правда, немного переросшая, ну да я ее для соуса использую. Мы можем накрыть в саду.
О т е ц. Хотелось бы знать, к чему ты устроила эту комедию? Небось думала: «Может, это его последний день рождения…»
З о ф и я. Ну конечно же!
О т е ц. Спасибо!
З о ф и я. Ох, дядя!.. В тот год, когда вы взяли меня, мы тоже праздновали ваш день рождения в саду. Я сидела у вас на коленях, вы намазали мне губы малиновой настойкой и сказали: «Ты, моя птичка, упала из гнезда прямо мне в руки!» Это было в Кунготе.
М и р а. А я в это время, запертая в классе, сто раз должна была написать: «Труд ведет нас к счастью, наказание в этом помогает».
О т е ц. Каждому по заслугам!
З о ф и я. А Милан шлепнулся с груши в яму с навозом Лавра. Помните?
О т е ц (вздрагивает, черты лица каменеют, резко обрывает Зофию). Не надо!
Смех замирает. Пауза.
З о ф и я. Как-то Лазник проходил мимо. Он говорил, что дважды видел его в городе: один раз в «Эмоне», другой — у шлагбаума на Чернетовой улице. Его освободили, и он скоро вернется домой.
О т е ц. Меня это не интересует.