М и р а. Пожалуйста.
В е т р и н. На этот раз было без меня, ситуация еще более щекотливая — война, сами понимаете, — поэтому дядя принял мою мать и выслушал ее.
М и р а. А моей мамы не было в живых…
В е т р и н. Да, тетушка уже умерла. В сорок третьем.
М и р а. Что хотела твоя мама?
В е т р и н. О, как это здорово, что ты называешь меня на «ты»! Как тебя зовут, скажи, пожалуйста?
М и р а. Мира.
В е т р и н. Мира… Она хотела, чтобы он спрятал меня от итальянцев, которые за мной охотились, у него ведь был собственный бункер… Какие у тебя милые глаза!
Отблески молнии, вдалеке раскаты грома. Ветрин и Мира переглядываются.
М и р а (резко оборачиваясь к Отцу). Ты его не спрятал?
З о ф и я (до сих пор молча наблюдавшая за всеми, бросается к дяде и обнимает его, словно желая защитить). Оставьте дядю в покое! Чего вам надо? Я не позволю, чтобы вы его мучили! Вы понятия не имеете, какой это человек! Он самый лучший человек на свете. Я это знаю и…
М и р а (обрывает ее). И завтра у нас торжество, и так далее… Знаем! Ну а мне сейчас все же хочется получить ответ!
О т е ц. Ты его получишь, магистр всех магистров! Да, правда, я не подставлял свою спину вместо какого-то оборванца, о котором и понятия-то не имел, если оставить в стороне цыганскую привычку ссылаться на родственные связи; правда и то, что я не бросал заработанные мною деньги в суму транжиры, потому как доподлинно знал: через месяц он снова запустит свою липкую руку в мой кошелек.
Удары грома слышнее.
(Речь Отца становится патетической, в словах звучит высокомерие.) И вообще, жизнь моя была слишком хрупка и дорога мне, чтобы я мог обременять себя чужими судьбами! Мне слишком тяжело достались собственные дети; мне всегда казалось, что я тонкая скорлупка, сосуд, хранящий великую идею… (Воздевает глаза кверху.)
Зофия не выпускает его из объятий.
В е т р и н (близко подходя к Мире). И построили этот миленький домик?
О т е ц. Да!
В е т р и н. Несмотря на все происходящее?..
О т е ц. Несмотря на все, что мне мешало!
В е т р и н. Своя рубашка ближе… так, что ли?
О т е ц. Именно так!
М и р а (ехидно смеется). Ох, папочка! Ох, наш папочка!
Гром.
О т е ц. Будет гроза. Раньше перед грозой били в набат. (Ветрину.) Зонтик вам пригодится, приятель.
В е т р и н. Вы же понимаете, что я никуда не уйду. Отныне здесь будет мой дом.
Издалека слышен набат. Отец громко смеется.
З о ф и я (испуганно глядя на Ветрина). Я боюсь! Чем больше я смотрю на него, тем больше боюсь, у него такие странные глаза, необъяснимо жутко делается, они будто впиваются в тебя и не отпускают… (Ветрину.) Что это вам пришло в голову?! Вы ведь не свихнулись, и я почти уверена, что вы хороший человек… большинство людей — хорошие… Вы не знаете нашей семьи: мы живем тихо, сами для себя, привыкли друг к другу, но нам хорошо только втроем! Дядя заслужил покой! Я говорю несколько бестолково… Я не понимаю, как вы можете напрашиваться к нам в дом, не понимаю, как вы можете быть таким, впрочем, пожалуйста, в любую минуту хлынет дождь… Вы не на машине приехали?
В е т р и н (подходит к Зофии и пристально смотрит на нее). Ты еще совсем девочка, хотя на лице у тебя уже появились морщинки… здесь… и здесь… Ты не хочешь вырасти?
М и р а. Не хочет!
Ветрин кончиками пальцев проводит по лицу Зофии.
О т е ц (отталкивает Ветрина). Отойди, Зофи, не то он тебя испачкает!
М и р а. Наша семья на удивленье стерильна!
В е т р и н. Какую вы мне выделите комнату?
О т е ц. Я спрашиваю, сошел ли этот человек с ума или он просто неслыханно дерзок, если воображает, что будет принят нами и даже поселится у нас? И то, и другое! Да у него мозги набекрень! Вспомни, что я тебе говорил, Мира: нефтью затянуты моря и реки, испарение воды уменьшилось.
В е т р и н. Вы мне дадите комнату Милана.
После того как Ветрин произносит имя Милана, наступает глубокая тишина, во время паузы слышны раскаты грома.
М и р а. Вы с ним знакомы?
В е т р и н. Знакомы. Вы примете меня во имя него и вместо него.
О т е ц. Ну, это провокация! Фокус-покус какой-то!
М и р а. Говоришь, хорошо знакомы?
В е т р и н. Именно так! Мы вместе бродяжничали, он попался, а я нет!
З о ф и я. Милан свое отсидел!
В е т р и н. Я знаю, девочка! Четыре дня назад его досрочно выпустили. Теперь он разгуливает по городу, а я приехал на его машине. И знаете, почему он мне уступил машину? Не знаете? А потому, милейшие, что он мне во всем угождает и вообще, как это говорится, у меня на побегушках.
З о ф и я (взбешена). Этот человек лжет!
М и р а. Как это он у тебя на побегушках?
В е т р и н. Очень просто: я знаю о нем такое, что, обмолвись я, он тотчас окажется там, откуда вышел. В тюрьме, кузина. И на долгое время. На очень долгое время. (Говорит в духе церковной проповеди.) А это окончательно разбило бы отцовское сердце, и без того израненное блудным сыном, который не следовал его наставлениям, а избрал постыдный путь греха. Двоюродный брат…
М и р а. И вы, двое бродяг, нашли друг друга на пути греха.
В е т р и н. С той лишь разницей, что один был более ушлый. (Обращаясь к Отцу.) Не так ли, дядя, вы мне верите? Вы-то знаете, что я не блефую?!
Отец, принявший удар Ветрина стоя, опускается на стул. Зофия не отступает от него.
О т е ц. У меня нет сына. Я отрекся от него.
В е т р и н. Нет, не отреклись! К тому же для вашего семейства это не так просто…
О т е ц. Что ты имеешь в виду?
В е т р и н. Я могу это сказать только вам.
Отец поднимает глаза, Зофия отходит к Мире, Ветрин шепчет что-то Отцу на ухо, отчего у старика сжимаются кулаки.
М и р а (смеется). У нас был такой тихий, мирный и образцовый дом, даже собственные звезды освещали нашу крышу, не мы виноваты, что на нас надвигается нечто безумное! Ха-ха-ха!
З о ф и я (резко). Перестань дурачиться, Мира!
М и р а. Почему?
З о ф и я. Мы действительно были хорошей, тихой семьей, и если Милан оступился, то больше это не повторится… Мира, я знаю, этот человек лжет, он задумал что-то недоброе… я готова сгорбить!
М и р а. Ой! Ты, Зофи?
Ветрин, кончив шептать, выпрямляется. Отец сидит одеревеневший.
З о ф и я (подходит к нему). Он останется у нас?
О т е ц. Да.
Пауза. Удары грома.
М и р а (с иронией раскрывает объятья). Добро пожаловать, блудный племянник и двоюродный брат — вместо блудного сына и родного брата!
В е т р и н. Благодарю…
М и р а. Подожди. Скажи мне сначала, какой черт тебя к нам занес, что за дурацкая затея? Маленький домик, старик, две немолодые крали… Что ты потерял здесь? Что ищешь?
В е т р и н. Может быть, тебя, кузина…
Ливень.
З а н а в е с.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Солнечное утро. На передней части сцены под тентом несколько плетеных кресел, сзади длинный, уставленный закусками стол. У стола З о ф и я вытирает стаканы. Появляется М и р а и садится в плетеное кресло возле самой рампы. Слышен крик петухов и обычные для деревни звуки. Изредка проезжают автомашины.
З о ф и я. Дядя еще не вставал?
М и р а. Отец ждет, когда ударят в колокол. Ты знаешь, я тебе помогать не собираюсь.
З о ф и я. Да и ни к чему: все уже готово.
М и р а. Знай также, что это пиршество сидит у меня в печенках.
З о ф и я. Обычно ты говоришь о почках.
М и р а. Ну и ну! С чего бы это? Такие колкости!
З о ф и я. Прости! Я с самой весны думала, как устроить эти именины получше, а сегодня мне страшновато. Это вроде самозащиты получилось.
М и р а. Я знаю! Капля кислоты упала на благородный металл, на жертвенный алтарь, на прекрасные мысли.
З о ф и я. Ты меня двадцать пять лет переносишь такой, какая я есть, и, хотя я всегда казалась тебе смешной и немного чудаковатой, притворной, ты никогда не смеялась мне в лицо.
М и р а. Ты прекрасно знаешь, что у меня на это есть свои причины.
Короткая пауза.
З о ф и я. Он был у тебя вчера?
М и р а. Не пришел. И не спрашивай, сама скажу: да, я бы ему открыла! Всю ночь я не спускала глаз с двери, казавшейся мне триумфальной аркой, вокруг которой должна рассеяться мгла, чтобы я могла пройти через нее. Он не постучался. Я бы душу на порог положила, пусть бы наступил на нее, если б она у меня была. И эти наши садики, скатерки, часы и барометры, поверишь ли, все бы на нары променяла, только бы с ним вдвоем. А он дверь не открыл. От сидения я отекаю, вот в чем дело… Зофи, ты и вправду не видишь, что мы с тобой сморщились, как высохшие яблоки, что мы живем в резервации, которая только затем и не обнесена забором, что ее нет смысла уничтожать, она никому не нужна…
З о ф и я. Ты думаешь, Милан поэтому…
М и р а. Поэтому он ушел из дома. Но опоздал. Блудный сын всегда попадает в дурную компанию. Этот осел Милан думает о семье, а мы думаем о нем, но ни один из нас не сделает шагу вперед. С таким грузом за спиной стены не перелезть.
З о ф и я. Как ты можешь говорить такое, Мира? Ты же не перестаешь думать о Милане!
М и р а. Это старик думает! Сын — его семья. Стоя перед зеркалом, он бранит, поучает, пристает с просьбами — разговаривает с тенью своего сына, которого считает своей семьей.
З о ф и я. Зачем ты мне это сейчас рассказываешь?
М и р а. Потому что ты затеяла семейное торжество, а я знаю, это торжество обернется трагикомедией…
З о ф и я. Я этому не верю!
М и р а. Святоша! Где ты живешь? Люди на ракетах летают, пахари на тракторах пашут, на юге Сахары миллионы людей умирают с голода — а ты разыгрываешь сельскую пастораль.