Диск! Он занял уже добрую четверть неба. Ярко-малиновый с обжигающе–белой корочкой по краям. Всепобеждающий и могучий, он ослеплял своей ужасающей красотой, заставляя людей и крыс искать спасения в подвалах. Ссохлась трава, листья пожелтели и свернулись хрупкими спиральками. Реки и моря обмелели, а поглощенная из них влага превратилась в облака, жадно пожираемые ослепительным потоком лучей звезды. Это был конец, и ничто не могло отвратить его.
Великий Консул! Он принял Ольрика в кабинете, спрятанном в бездонной шахте. Великий Консул был стар и мудр, Ольрик — молод и дерзок.
— Так ты утверждаешь, что можешь уговорить звезду?
— Да.
— Выходит, ты разговариваешь со звездами?
— Иногда. По ночам. Когда не спится.
— Чушь. — Великий Консул искоса посмотрел на Ольрика и криво улыбнулся. — Впрочем, нам нечего терять. Ты получишь все, что хочешь.
— Мне нужен лишь корабль.
— Хорошо, я дам тебе его. Но знай, в корабль будет заложена мина, которую взорвут по истечении трех дней. Это на тот случай, если ты попытаешься обмануть и сбежать.
— Главное, чтобы она не взорвалась раньше, — улыбнулся Ольрик.
Корабль! Живой и мертвый одновременно. Он живет своей загадочной жизнью, окрашивая инверсионной струей спектральное излучение звезд. Он подобен падающей стреле, на излете ввинчивающей остриё в черное лоно космоса. Он отчаянно–весел, ощущая в себе биение сердца человека, и грустен, когда это биение затухает, и мертв. Мертвые остовы кораблей, вечные странники в вечном. Они негромко перекликаются между собой, зачем–то избегая жарких и ласковых объятий звезд. Порой их засасывают черные дыры — высшая эманация ничто. Быть может, там они обретают покой. А быть может, возвращают себе прежнюю отчаянную веселость, ибо кто ведает — а вдруг черные дыры обращают ход времени вспять, прокуренным пальцем проворачивая столетия против часовой стрелки? Мы ничего не знаем о них, как не знают о них корабли.
Пуля! Она дура, но лишь потому, что прилетает не ко времени. Ей неведомо, что иногда стоит немного опоздать, как на свидание, и провести отсчет тем мгновениям, когда любимая недоуменно топчется под спешащими вперед часами. Эти мгновения равны Вере, эти мгновения равны Надежде, а главное — они равны Любви. Не верьте, что последней умирает Надежда, последней умирает Любовь. Иначе на что остается надеяться? Великий Консул нажал на курок. Маленькая свинцовая дура стремительно покинула материнское ложе, даже не подумав о том, что, быть может, стоило бы немного помедлить. На то она и дура. Глухой звук падающего тела — пред ним умерла Надежда. А с ним умерла Любовь.
Чудо! Его не ждали. На него уже не надеялись. Но оно свершилось. Звезда вдруг замедлила ход и отвернула в сторону. Ошеломленные, отказывающиеся поверить в спасение люди вылезли из подвалов и, раскрыв рты, взирали на уменьшающийся малиновый щит–диск–яблоко–вишню–точку–искорку. А вместе с ними разевали в восторге пасти вернувшиеся из нор крысы. Мир ликовал и праздновал свое спасение. Он обретал радость жизни. А смерть ушла. Мир ликовал и славил героя.
Герой! Он был молод и беспечен, и, удивительно, он не считал себя героем.
— Я не герой. Я человек, разговаривающий со звездами.
— Конечно, конечно! — сладко восклицал новый Великий Консул, старый и мудрый. — Это так естественно — говорить со звездами! — Он понижал голос и вкрадчиво шептал: — Скажи, Ольрик, ведь ты изобрел силу, способную обратить звезду вспять? Отдай силу миру, и мы наречем ее твоим именем.
Улыбку на лице Ольрика сменила усталость.
— У меня нет силы. Я просто поговорил с ней.
— Ты напрасно запираешься, — сказал Консул и велел схватить Ольрика. Ведь кто знает, что можно ожидать от человека, сумевшего повернуть вспять блуждающую звезду.
И Мудрые порешили казнить его, сказав:
— Так как он спас наш мир, пусть его смерть будет легкой и веселой.
А люди смеялись и танцевали, широко разевая острозубые пасти. А крысы болтали, торопливо давясь утащенной корочкой сыра:
— Отличный парень. Он очень правильно сделал, отвратя звезду от наших нор. Но зачем он берет на себя то, что не дано ни человеку, ни крысе?
Крысы были счастливы, ибо их слова переполняла мудрость.
Ольрик! Он не протестовал. Он знал, что Умеющий разговаривать со звездами не вправе жить среди людей, ни даже среди крыс. Он грустно улыбался, а в черных зрачках его светились крохотные малиновые искорки, подобные тем, что были в сердце звезды. А перед тем, как умереть — смерть его была легкой, словно жизнь, — он сказал, вдруг став серьезным:
— Вы так ничего и не поняли. И не поймете. Звезды подобны нам. В их малиновых сердцах нет ни жестокости, ни кровавой ярости. Просто звезды одиноки, просто звезды, как и люди, ищут друг друга.
Сказав это, Ольрик исчез. Навсегда. Люди решили, что он умер, крысы торговали сувенирами–костями, выдавая их за останки героя, а мудрая философствующая крысища поселилась в изъеденном тленом черепе и патетически восклицала, демонстрируя перед восторженными собратьями свою ученость:
— Бедный Ольрик!
Они! И никто не знал, что далеко–далеко в бескрайнем космосе вдруг замедлила бег, а потом застыла на месте звезда — звезда, обретшая друга.
Человек был…
Вначале была Истина[1]…
Он был мастером на бесконечные споры, этот Лоу Лоусон, астронавт с Котоглавца. Он был отчаянно смелым парнем. И еще он был немного чудаком. Впрочем, возможно, он считал чудаками всех остальных.
Лоусон занимался каботажными перевозками, перемещая на своем корвете партии грузов вдоль периметра Большого кольца. Нудная работа, однако она гарантировала заработок — не слишком большой, но вполне достаточный, чтобы наполнить конденсаторы энергией, а брюхо — настоящим пивом под натуральный бифштекс с чипсами из репокара. Многие мечтали о подобной доле. Лоусон ненавидел ее. Порой он срывался и исчезал, иногда на пару дней, иногда на месяцы. Где был Лоусон и чем занимался, не знал никто, кроме его лучшего друга Be Наурда, обычно сопровождавшего Лоусона в качестве напарника, но возвращался он усталый, помятый и неизменно счастливый. Поговаривали, что Лоусон баловался контрабандой и незаконной добычей редких металлов на планетах Компании, однако схватить его за руку не удавалось никому. А еще у Лоусона была мечта. Такая же сумасшедшая, как и он сам. Он рассказал об этой своей мечте лишь Be Наурду. В тот раз они летели на Гамму Ордеона. Лоусон молча сидел в капитанском кресле. Все было в норме, заняться было нечем. В такие мгновения хотелось застыть и тупо размышлять ни о чем. Be Наурд так и сделал. Он вообразил великолепную девочку, розовую и стройноногую с пухленькой аппетитной попкой, и медленно раздевал ее, смакуя каждое свое движение. Он уже дошел до самого интересного места, когда вдруг Лоусон заговорил, вынудив Be оставить трусики на своем месте.
— Знаешь, Be, о чем я мечтаю? — спросил Лоусон.
— Понятия не имею, Лоу, — честно признался Наурд, слегка раздосадованный тем, что его отвлекли.
— Ты туп, Be, словно свинья. Ты никогда не мечтал.
Be Наурд задумался. Он и вправду не знал, мечтал ли когда–нибудь. Возможно, он мечтал, грезя о розовой круглой попке, но Be не был на все сто уверен, что это можно назвать мечтой, и еще меньше в том, что это настоящая мечта, что, узнав о ней, Лоу не захохочет и не прибавит ласково: ну и тупица же ты, Be! Безопасней было согласиться с Лоу. Be Наурд так и сделал. Он кивнул и сказал, слегка надувая для важности толстые щеки:
— Я думаю, ты прав, Лоу. Я никогда не мечтал. Уметь мечтать — это высший класс!
Лоусон фыркнул. Он был неглупый и образованный малый. Манеры Be Наурда нередко смешили его.
— И тебя не интересует, о чем я мечтаю?
Be Наурд заколебался. Ему хотелось сказать: нет, не интересует, — и вернуться к созерцанию облаченной в кружевные трусики попки, но он чувствовал, что Лоу ждет другого ответа. Пусть Be был не очень умен, но в сообразительности ему отказать было нельзя. Недаром Лоу Лоусон брал его своим компаньоном.
— Еще как интересует! — с жаром произнес Be.
Как он и ждал, ответ пришелся по душе приятелю. Лоусон ради важности чуточку помолчал, а затем спросил, уставя взор между Трехглавым Лебедем и Безобразной Собакой:
— Что ты скажешь о Черной дыре?
Be задумался. Что он мог сказать о Черной дыре? Ровным счетом ничего. Это было именно то, о чем он не мог сказать. Обитатели Большого кольца знали абсолютно все, и это делало их прагматиками. А может быть, они были прагматиками изначально. Знание заменяло веру. Они не верили в Бога. Они не верили ни во что, ибо знали, из чего состоит это «что». Они не знали лишь единственное — что представляет собой Черная дыра. И потому Be понятия не имел, что сказать. Он так и ответил:
— Понятия не имею. — И чтобы не выглядеть полным идиотом, спросил: — А ты?
— Я тоже, — честно признался Лоусон. — Но я хочу сказать о ней.
— А что?
— Не знаю. — Лоусон положил в рот опийную жвачку и задвигал челюстями. — Но я хотел бы о ней знать. Ведь я человек.
Be Наурд не сказал на это ничего. Черная дыра мало волновала его воображение. Ему вполне было достаточно твердо усвоенного еще в космошколе правила: не приближайся к Черной дыре. Утверждали, что эта заповедь существовала всегда, даже еще до возникновения Большого кольца, а возможно, и раньше. Никогда не приближайся к Черной дыре! Почему? — над этим вопросом Be не задумывался.
Лоусон молчал, и тогда Be вернулся к прежнему занятию. Он извлек из тайника подсознания очаровательную девушку и принялся раздевать ее. На этот раз Be дошел до заветных трусиков и нежным движением потянул их вниз. И зажмурился. На него смотрел жуткий зрак Черной дыры. Be Наурд едва не поперхнулся. Ему пришлось несколько раз сглотнуть и помассировать кадык. А потом он спросил: