У секретаря, несмотря на его усталое, изрезанное морщинами лицо, была добрая, располагающая улыбка, а его слегка прищуренные глаза доброжелательно посматривали на подпоручника. Крепко пожав ему руку, Боровец, улыбаясь, оправдывался:
— Да все как-то не получалось, товарищ секретарь, да и мешать вам не хотел.
— Секретарь для того и существует, чтобы ему члены партии «мешали», чтобы приходили к нему почаще. Давно в партии?
— Всего год. Вступил в офицерском училище.
— А откуда родом?
— Из Жешувского воеводства.
— Да, далековато вас от дома занесло. Холостой?
— Холостой, холостой, товарищ секретарь, — вмешался Элиашевич, — но чует мое сердце, что подберем мы здесь нашему подпоручнику какую-нибудь шляхтянку.
Боровец хотел что-то сказать, но не успел, секретарь шутливо закончил:
— Ну что ж, красивых шляхтянок у нас здесь хоть отбавляй. Ну а если на свадьбу пригласите, с удовольствием буду кричать «горько»… Только бы поскорее мир и спокойствие воцарились в наших краях, только бы поскорее перестала литься кровь. Именно об этом мы и хотим сегодня вместе с вами, товарищи, поговорить, посоветоваться. Идемте наверх, пора, нас уже ждут члены партийного комитета.
…Небольшой кабинет секретаря парткома ППР, несмотря на открытые окна, был заполнен сизым табачным дымом. Уже несколько часов без перерыва шло обсуждение. Никто не смотрел на часы, даже подпоручник Боровец забыл, что ему нужно спешить. Заседание повятового комитета ППР в Ляске проходило бурно. Оно было посвящено одной теме — мерам безопасности на территории повята, проблеме борьбы с бандами, которые особенно ополчились на этот уголок народной Польши. Заседание началось с доклада о политическом положении, состоянии партийных организаций на местах, который сделал секретарь повятового комитета. Затем с сообщением о проведенных в последнее время операциях органов госбезопасности и армейских подразделений выступил Элиашевич.
— Прошу, кто из вас хочет высказаться? — открыл прения Колиньский.
— Можно мне? — Боровец встал, подняв, как школьник, вверх два пальца.
Все повернулись в его сторону. Колиньский посмотрел на него доброжелательным, ободряющим взглядом.
— Слово имеет подпоручник Боровец, командир отряда Корпуса внутренней безопасности, который так умело проявил себя в бою с Зарей у Дрогичина. Пожалуйста, товарищ Боровец, смелее.
— Товарищи! Я здесь недавно, многого еще не знаю, многое меня удивляет. Ну хотя бы, к примеру, проблема шляхты, я ведь родом из Жешувского воеводства, и у нас об этом знают только по урокам истории в школе. Хочу сказать лишь об одном, что нам, военным, кажется самым важным. Необходимо начать действовать так, чтобы все больше людей относилось к нам с доверием. А что я здесь увидел и что меня особенно обеспокоило, так это поведение крестьян. Когда наши солдаты подъезжают к деревне, жители прячутся по домам, средь бела дня закрывают ставни, не очень-то охотно разговаривают с нами. Не знаю, что нужно сделать, но мне кажется, что одна армия мало чего добьется, если ей не поможет все население. Может быть, надо попросту больше ездить по селам, разъяснять людям, что к чему? Может быть, где это удастся, создать добровольные бригады содействия милиции? Во всяком случае, необходимо сделать все, что в наших силах, чтобы население относилось к нам с бо́льшим доверием, чтобы люди при виде нас не закрывали окна и, несмотря на угрозы со стороны бандитов, помогали нам, а не им.
Взволнованный Боровец сел. Поднялся Элиашевич:
— Позвольте и мне сказать несколько слов?
— Пожалуйста, товарищ Элиашевич.
— Так вот, товарищи. Как я уже упоминал в своем докладе, один только наш аппарат да армия дело с места не сдвинут. Необходима поддержка населения, а этого нам пока как раз и не хватает. Хотя есть и отрадные факты. Возьмем, к примеру, трагическую историю с семьей Годзялко или сегодняшний случай со старой Добитко. Но этого явно недостаточно. Мы должны мобилизовать массы. Да, именно массы. И в этом мой молодой коллега, подпоручник Боровец, абсолютно прав.
Бюро повятового комитета ППР приняло соответствующее решение, требующее от членов ППР усиления борьбы с контрреволюционным подпольем.
Боровец вышел из здания комитета партии вместе с Элиашевичем. Они шли молча, погруженные каждый в свои мысли. Был уже поздний вечер. Боровец вспомнил о билетах в кино, достал их из нагрудного кармана и спрятал обратно. Барбара. Он совсем забыл о ней и назначенном свидании. Все, конец. Она ему этого никогда не простит. Наверняка примет его за самоуверенного ловеласа.
У единственного в городишке кинотеатра, а точнее, барака, где показывали кинофильмы, стояло, попыхивая сигаретами, несколько подростков. Ясно, Барбары и след простыл, Он достал билеты, со злостью порвал их и выбросил. Лицо Элиашевича впервые после того, как они вышли из здания партийного комитета, прояснилось.
— В случае чего сошлитесь на меня, может, она поверит.
— А, ерунда. Неудобно только, еще подумает, что я ее обманул.
— Да, заседание сегодня затянулось.
Они подошли к зданию отделения госбезопасности. Отсюда до дома, где жил Боровец, было метров двести. Попрощались. Боровец пошел домой, а Элиашевич свернул к зданию повятового отделения госбезопасности.
Элиашевич предупредил Грабика, что перед освобождением из-под ареста Кевлакиса он должен лично поговорить с ним. О чем? Собственно говоря, он и сам не очень-то представлял себе. Узнать больше, чем удалось выудить у него Грабику, похоже, не удастся. Значит?.. Да просто так. Ведь Элиашевич предупредил Кевлакиса тогда, у дома Годзялко, что еще поговорит с ним, правда, сказано это было с угрозой, но ведь капитан предупреждал, поэтому неудобно было отступать. А может быть, имелся еще и иной повод для разговора? Наверное, так и есть, хотя эти мысли Элиашевич всячески гнал от себя. Он был убежден, что этот сугубо личный мотив не должен присутствовать в их беседе — не время сейчас давать волю чувствам.
До войны Кевлакис, Элиашевич и Миньский жили неподалеку друг от друга и даже учились в одной гимназии. Во время войны их пути разошлись. Один только Рейтар остался в Польше. Кевлакис же в тридцать девятом году попал через Румынию на Запад, а Элиашевич — на Восток, откуда вернулся с 1-й дивизией имени Т. Костюшко. А поскольку они посещали одну и ту же школу и одних и тех же девчонок дергали за косички, то не было ничего удивительного, что у них остались какие-то общие воспоминания. После войны все вместе ни разу не встретились. С Кевлакисом Элиашевич виделся несколько раз, но всегда случайно. Только однажды их беседа продолжалась более или менее долго. Это случилось в первый день после возвращения Кевлакиса в Ляск. В ту пору капитан выехал на машине из села Высокое и, проезжая через Шепетово, встретил на станции Кевлакиса. Тот, обвешанный узлами и чемоданами, только что сошел с поезда и оглядывался вокруг, ища попутный транспорт в Ляск.
— Кейстут!
— Томек!
Они бросились друг к другу, обнялись, расцеловались, разглядывали друг друга. Кевлакис щеголял в андерсовском мундире, Элиашевич был в штатском.
— Садись, мой дорогой, подвезу.
— Спасибо, а то я уж собирался искать попутный транспорт. Сестру не предупредил, хотел, понимаешь, сделать ей сюрприз!
— Понятно.
Сели в «виллис» и поехали в Ляск. По пути говорили мало: машину трясло на разбитой дороге. Въехали в Рудский лес. Водитель достал из-под сиденья автомат и протянул его Элиашевичу. Другой положил рядом с собой, чтобы был под рукой. Кевлакис удивленно смотрел на них. Он, наверное, не догадывался, к чему все это — ведь Элиашевич и водитель были в штатском.
— А это что? — показал он рукой на автоматы.
Элиашевич приподнял лежавший на коленях автомат и улыбнулся:
— Автомат!
— Вижу, но зачем?
— А вдруг какой-нибудь заяц выскочит?
Оба рассмеялись, но, пожалуй, впервые почувствовался холодок в отношениях между ними. Каждый думал о своем. Элиашевич украдкой наблюдал за Кевлакисом. Тот во все глаза смотрел по сторонам. С жадностью всматривался в каждую встречавшуюся на пути деревню, каждое дерево, каждый придорожный крест, каждый мостик и пригорок, возвещавший о приближении к родным местам.
Элиашевич сразу как-то подобрел. Он прекрасно понимал его в данную минуту. Он помнил себя самого, когда той же дорогой шел пешком домой, в Ляск, помнил, как приветствовал каждое дерево, каждого жаворонка, какое волнение испытывал при мысли о встрече с матерью.
Машина взлетела на небольшой пригорок, откуда уже отчетливо можно было разглядеть лежащий внизу Ляск, остроконечный шпиль костела, высокую трубу кирпичного завода. Кевлакис даже встал и едва не вылетел, когда машину качнуло на колдобине. Элиашевич велел остановиться. Кевлакис выскочил из машины и побежал на пригорок. Элиашевич неторопливо последовал за ним. Тот все смотрел вокруг и не мог наглядеться. Наклонился, схватил горсть земли, растер ее в ладонях, сдул и вытер руки полою пиджака.
— А все же я прирожденный крестьянин. Люблю землю.
— Так что, займешься хозяйством?
— Думаю, что да. А ты чем занимаешься?
— Как видишь.
Элиашевич помахал автоматом. Кевлакис с удивлением посмотрел на него, видно, он не очень-то понял жест Элиашевича.
— Работаю в отделении госбезопасности, — пояснил тот.
— А… — произнес Кевлакис и тотчас же, ссутулившись, медленно побрел к машине.
Элиашевич задумался. Так, значит, знают, и там знают, что такое органы госбезопасности, но понимают это по-своему.
Кевлакис остановился и, обернувшись, спросил:
— Не знаешь, что с Влодеком?
— Знаю. Наши дороги разошлись. Стреляем друг в друга.
— А что, по-другому нельзя?
— Долго рассказывать. Поживешь здесь — поймешь.
— Ты разговаривал с ним?
— Как и с тобой.
— Ну и что?
— Как видишь… Каждый выбрал свой путь. А ты почему так долго не возвращался? Боялся?
— А если я скажу тебе, что нас не очень-то оттуда выпускали, ты поверишь?