— Смотри, Петрикова, это снаряд длиной 40 см, а в диаметре 8 см. Эта бомба самодельного изготовления была в посылке?
— Да…
— Ты говорила, что это твоих рук дело, читала соответствующую литературу. Предположим, ты имеешь навыки пиротехника и смогла смастерить это взрывное устройство. Для этого ты должна была проникнуть на спичечную фабрику и похитить оттуда что?
— Не знаю…
— Как ты можешь не знать, если ты это изготовила? Тебе нужно было на спичечной фабрике достать… бертолетову соль. Хорошо, покажи мне, как должны прикрепляться провода, чтобы при открытии устройство сработало?
Петрикова недоуменно смотрела то на следователя, то на самодельный снаряд.
— Вот что я тебе скажу, Петрикова! Перестань строить из себя героиню и выгораживать Федорова! Это очень глупо! Я понял, тобой руководила мысль его спасти, но кто тебе поверит? Ведь это он работал на спичечной фабрике, а не ты! И это он вынес бертолетову соль и смастерил взрывное устройство! Из-за любви к мужчине и страха потерять его придумала план мести, но ты и понятия не имеешь, чем заканчиваются судимости! Ты не можешь даже представить, как в одночасье можешь сломать не только свою судьбу! Так что выкладывай всю правду!
— Скажу правду только в том случае, если он захочет. Если не разрешит, я не откажусь от своих показаний…
— Дуреха, все равно скажешь правду. У тебя выхода другого не будет…
Глубокой ночью Морозов отправил Петрикову в камеру, а сам добрался до следственного изолятора, где содержался Федоров, и взял у него записку, в которой оказалось всего два слова: «Говори правду».
На следующее утро, получив от следователя это послание, Петрикова поначалу подумала, что почерк подделали, но, прочитав записку, поняла, что это написал действительно Данила, и во всем призналась.
Марина хорошо помнила, как отговаривала его. Она не знала, были ли у любимого пиротехнические навыки, может, в детстве с мальчишками во дворе что-то придумывали, он не рассказывал. Она и не предполагала, что у него может возникнуть именно такой план… Но когда поделился с ней соображениями, стало страшно. И когда делал ЭТО, с кем-то консультировался, а затем просто поставил перед фактом… И попросил ее отвезти ЭТО в Минск…
— Даня, не надо этого делать! Разве не понимаешь, чем это все может закончиться?!
— Ты можешь предложить что-то другое? Он же не отстанет от нас! — настаивал Федоров.
Марина боялась, но еще хуже становилось от осознания, что Мазовецкий не отступит от намеченной цели, и трагедии в семье не избежать…
Когда погибла девушка, была уверена, что их найдут. Ей казалось, что Данилу ждет смертная казнь за преднамеренное убийство. А разве может быть иначе, если за спиной у него уже две судимости? И ничего, кроме высшей меры наказания, ему не светит. Ей-то ничего не будет, в крайнем случае, дадут минимальный условный срок, а Даниле непременно придется расплатиться жизнью.
— Предлагала ему взять вину на себя, я не судимая, не привлекали, дадут какой-то срок, а его убьют, но Даниле такой вариант пришелся не по душе.
— Что он тебе ответил?
— Сказал, что если его возьмут, все расскажет… Так что мы и не договорились толком, каждый думал о своем. Он себе молчит, я себе, было тяжело об этом разговаривать. Он, наверное, правильно действовал…
— Федоров оказался более прозорливым…
— Мне было страшно за него, казалось, что он обязательно должен умереть, потому что его могут приговорить к высшей мере… И это меня убивает…
— О себе больше думай, дочка… Тебе ребенка растить…
30
В пугающей ночной тишине слышно было, как медленно, монотонно капает вода из крана, чуть освещенного неяркой луной. В камере следственного изолятора Данила ворочался на тонком грязном матрасе, то и дело обнажая металлический панцирь кровати. Он чувствовал себя отверженным. С каждой каплей воды из него будто вытекала жизненная энергия, которая позволяла мириться с тем, что из-за него погибла молодая девушка. Как он мог допустить это? Уж лучше бы сам погиб, и теперь шулер мучился бы от сознания вины… Данила не желал кому-либо смерти, разве что извергу Мазовецкому. Но тот опять вышел сухим из воды… Не зря же армяне придумали поговорку: хочешь убить человека, рой могилу на свой рост. Вот и вырыл себе яму…
Следствие шло медленно. На допросах становилось все тяжелее от горького сознания неискупаемой вины. Да и после каждой встречи с государственным адвокатом, тягостно рассказывающим про нарастающее возмущение общественного мнения в газетах, Федоров не мог представить, как ему теперь жить. Совесть постоянно напоминала, что Данила безрассудно убил несчастную девчонку, да еще двоих сотрудников почты сделал калеками! Ведь у той девочки есть родители, которые оплакивают ее кончину… И каждый житель города теперь хочет наказать непутевого игрока по всей строгости закона, желая ему смерти… Да он и сам себе желает смерти, потому что такой психологически мучительный груз вынести на своих плечах совсем не просто. Всякий раз, как только закрывал глаза, пытаясь уснуть, перед глазами тотчас возникала злосчастная посылка, с грохотом передвигающаяся по транспортеру, которая вот-вот должна взорваться…
Он потерял аппетит, перестал спать, от нервного перенапряжения и отсутствия нормального сна руки его постоянно дрожали, щеки ввалились, оголив и без того круглые большие глаза затравленного зверя. И когда следователь попросил написать Марине записку, Федоров с легкостью нацарапал: «Говори правду!», ибо не мог представить, что из-за его бездумной глупости может сломаться еще одна жизнь…
Через месяц подследственного Федорова доставили в Новинки для прохождения психолого-психиатрической экспертизы. После нескольких утомительных бесед с врачом с использованием маленького молоточка, нервного и подавленного Данилу психиатры признали вменяемым, даже несмотря на случившуюся во время проведения экспертизы агрессивную истерику, после которой Федорову вкололи диазепам.
Очнувшись после успокоительного, главный фигурант уголовного дела проследил за медбратом, когда тот доставал из шкафчика транквилизатор, и той же ночью, дождавшись, когда дежурный медицинский персонал уснет или просто начнет клевать носом, Данила стащил ключ от заветного ящика с сильнодействующими препаратами.
Вернувшись в камеру следственного изолятора, Федоров выпил всю упаковку, в полном сознании лег на кровать, успокаивая себя, что мучения совести, наконец, закончатся, просто потому, что он уйдет в мир иной. Однако, вопреки ожиданиям, до смерти оказалось еще далеко: от выпитых транквилизаторов он впал в кому. Скорая медицинская помощь эффекта не дала, и обвиняемого в бессознательном состоянии срочно перевели в больницу МВД БССР.
После чрезвычайного происшествия у следствия появились дополнительные вопросы. Сам отравился или помогли? Имел ли к этому отношение Мазовецкий? Ведь карточные долги, как известно, не прощают. Морозов с Латышевым в срочном порядке изучали поведение сокамерников, и те по очереди давали показания, в подробностях описывая, что в тот вечер на самом деле случилось с Федоровым.
Все это время Марина пребывала в неведении. Лишь однажды при перемещении арестантов в следственном изоляторе нос к носу столкнулась с Мазовецким.
— Привет, подружка! — окликнул ее шулер.
Марина и не узнала его, если бы сам не поздоровался. Отныне она совсем его не боялась, к тому же показался совсем невзрачным в арестантской робе. О принадлежности Мазы к миру карточных шулеров свидетельствовала только татуировка на правой руке с изображением не одной карты, а выигрышной комбинации. Таким образом, наверное, хотел привлечь фортуну.
— Нашел подружку! — удивилась Марина, словно Мазовецкий был знаком с ней сто лет.
— А твой-то пытался на тот свет отправиться, только и это не получилось. За что ни возьмется — везде облом.
— Что с ним? — побелела Марина.
— В коме.
— Врешь!
— Сама у следака спроси.
— Разговорчики! — прекратил незаконное общение подследственных конвоир и подтолкнул Марину к выходу в прогулочный дворик.
На следующем допросе Морозов подтвердил информацию о состоянии здоровья Данилы, пытавшегося свести счеты с жизнью и ныне пребывающего в коме, и даже дал почитать заключение врачей из материалов уголовного дела.
— Как вы думаете, он выживет?
— Откуда ж мне знать, я — не Господь Бог.
Всю ночь, стоя в камере следственного изолятора на коленях, женщина шептала молитву о спасении любимого, обращаясь к маленькой иконке, подаренной соседкой, которая намедни вышла на волю. В монологе этом Марина просила о здравии Данилы простыми словами, поскольку не знала ни одной молитвы, обучаясь в советской атеистической школе. И то ли неправильная, но искренняя молитва помогла, то ли сила отчаянной женской любви дошла до сердца самоубийцы, то ли по случайному совпадению, но на 29-й день Данила очнулся, о чем Морозов не преминул сообщить подследственной Петриковой.
31
Разузнав в дежурной части адрес милицейского общежития, Вениамин направился к давнему знакомому старшему лейтенанту Латышеву.
— Венька, ты ли это? — открыв дверь комнаты, не поверил своим глазам Латышев.
— Я, Сашок, я, — Мазовецкий-старший протянул милиционеру бутылку водки.
— Ого! Финская… Ну, проходи в мои холостяцкие хоромы. Давненько мы с тобой не виделись. С тех самых пор, как ты сбежал, а меня турнули из Могилевского ГУВД за связь с уголовным элементом.
— Это я, что ли, — уголовный элемент?
Вениамин огляделся в казенной комнатушке с единственным стулом у стола и раскладным диваном.
— А то кто ж? Присаживайся… Выпьем за встречу?
— Ну я ж не греть напиток принес. Разливай. Скромно живешь, лейтенант Латышев…
— Старший лейтенант.
— Растешь не по дням, а по часам.
— Зато честно и ни от кого не бегаю.
— Так и я не бегаю. Но тебе, честному милиционеру, пора бы уже полковником быть или генералом…