— Сколь не учил тебя уму-разуму, так ничего ты и не понял…
— Они меня убить хотели! Придурки! Фуфлыжники!
— А ты не хотел?
— Так то ж за дело! Выйду на волю, все равно замочу!
— С такой философией тебе ни на зоне, ни на воле не выжить. Душа у тебя — червивое яблоко. Что-то я упустил…
Старый шулер открыл дипломат, незаметно блеснул лезвием ножа и воткнул племяннику в область печени.
— Зачем, дядя…
Вениамин вышел в коридор, попросил охрану несколько минут не беспокоить подсудимого и удалился по-английски.
Сидя в соседнем помещении Марина мучилась от головной боли и жажды, сколько ни просила милиционера принести стакан воды, ответ был одинаково жестким: «Не положено». Внезапно ее неумолимый охранник выбежал, до Марины донеслись чьи-то истошные крики, подсудимая несколько раз дернула защелкнутый на запястье браслет, но тщетно. Так и сидела весь перерыв, затянувшийся до бесконечности, с тревогой пытаясь понять, что случилось. Вопреки ожиданиям, после перерыва слушания не возобновились, их перенесли на другой день. Конвойный провел Марину по коридору, заляпанному кровью. Во внутреннем дворике здания суда рядом с воронком, который должен был доставить обвиняемых в следственный изолятор, стояла, распахнув дверцы, скорая помощь. Перед тем, как сесть в машину, женщине украдкой удалось заглянуть вовнутрь салона: с накрытых белой простыней носилок свисала рука с татуировкой выигрышной комбинации карт.
— Мазовецкий! — удивилась Марина, но ее тотчас подтолкнул к машине конвойный.
— Вот это бумеранг, Данила! — шептала по дороге в СИЗО Петрикова, ей было жаль шулера, несмотря на то, что еще недавно она сама желала ему смерти.
На следующий день был объявлен приговор: суд решил избежать исключительной меры наказания, осудив Данилу Федорова к 14 годам лишения свободы. Вопреки ожиданиям, Марине Петриковой не удалось избежать строгого наказания, как соучастница убийства, она должна провести в колонии общего режима 8 лет. И это стало настоящим шоком.
Уже в машине, по дороге в следственный изолятор, понемногу приходя в себя, Марина услышала от Данилы слова, которые впоследствии помогли ей выжить на зоне:
— Никогда не жди конца срока, надейся лишь на день освобождения, не думай ни о каких амнистиях… И у тебя все получится…
После пронзительного гудка автозака массивные черные решетки СИЗО раздвинулись, дверь отворилась, и Марина спустилась на ступеньку вниз, чтобы на ватных ногах под конвоем пройти в камеру следственного изолятора и начать новую, не самую лучшую страницу своей жизни, в которой уже не было места жертвенной любви к Даниле.
34
Настойчивый стук не сразу разбудил постояльца — в дверь провинциального номера люкс колотила расстроенная Тамара.
— Ты? — прикрывая растительность на груди шелковой ночной сорочкой, пробормотал сонный Вениамин.
— Войти можно?
— Входи, раз пришла. И как тебя впустили в такое позднее время? Не похоже на нравственные устои советской гостиницы. Извини, чаю не могу предложить. Ресторан давно закрыт…
— Они зверски убили моего мальчика прямо в зале суда, — женщина обреченно опустилась на кресло.
— Прими мои соболезнования, — Вениамин, наконец, справился с пуговицами на сорочке.
— Как ты можешь так спокойно об этом говорить? — женщина вытерла платком слезу.
— А что я могу сделать? Изменить его я не смог…
— Он, между прочим, твой сын…
— В некотором смысле да. Что ты сказала?
— Через месяц после того как тебя арестовали, я узнала, что беременна. Никита — твой сын.
— Почему же его воспитывал мой брат, а не я?
— А что мне было делать? Тебя осудили, рожать без мужа мне бы родители не позволили. Пришлось выйти замуж за твоего брата.
— В том, что ты не получила воспитания в институте благородных девиц, как это было у декабристских жен, я убедился сразу, как только ты выскочила замуж за Иннокентия. Тамара, я вышел на свободу через три года! Неужели тогда нельзя было исправить то, что натворила?
— Прости, Веня, я боялась. И потом, после освобождения ты стал совсем другим, чужим… То ли карты эти тебя испортили, то ли тюрьма…
— А как я должен был относиться, когда ты наставила мне рога с моим же братом? Может, ты вспомнишь, по какой причине я оказался в местах не столь отдаленных? Впрочем, я не хочу сейчас об этом говорить. Все быльем поросло…
— Веня, разве ты не мог помочь своему сыну, попавшему в беду?
— Не мог и не хотел! Во-первых, у него был шанс стать человеком. Во-вторых, то, что ты мне сейчас сказала, — ничего не меняет: он не мой сын, а сын того, кто его воспитал. У тебя нет сердца. Сделав меня несчастным, ты хочешь причинить боль еще одному человеку — моему брату? Он-то в чем виноват? Что случилось, то случилось. И не надо ничего менять. Я в течение последних трех лет пытался воздействовать на твоего сына, но тщетно. Он вырос с черной и черствой душой. Вполне возможно, что получилось это из-за лжи, в которую ты нас всех втравила. Так что, извини, но раскаяния я не чувствую. И не вздумай говорить что-либо Иннокентию. Впрочем, мне кажется, он и сам обо всем догадывается.
— Должно быть, ты прав… Пришло время рассчитываться за грехи… Прости за беспокойство, — женщина сняла с плеч наброшенный ситцевый платок, какое-то время теребила его в руках, но потом встала и молча вышла вон.
35
Прошло неполных четыре года. В канун длительного свидания с родными Марина никак не могла уснуть. За окном выл январский ветер, бушевала лютая метель, одинокий фонарь, качаясь из стороны в сторону, едва освещал заснеженный периметр перед столовой женской колонии общего режима. Марина, кутаясь в пуховый платок и замерзая на нарах, не пыталась открутить пленку назад, чтобы исправить то, что случилось, вспоминая парализовавший ее мысли страх весной 1988 года.
Тяжесть вины, с которой теперь ей придется уживаться всю оставшуюся жизнь, не замолить ни в какой церкви. И, пожалуй, к этой страшной тяжести она уже привыкла. Теперь пугало другое: как рассказать дочери обо всем, что случилось, ведь она еще мала, чтобы понять и не отвернуться от матери… Поначалу бабушка с дедушкой говорили девочке, что ее мама в больнице, так обычно говорят детям, но строить отношения с дочерью на вранье Марине было не по нутру, и она настояла на том, чтобы родители объяснили Оксанке, что ее мать находится в колонии. Сегодня Марина решила рассказать малышке обо всем, что случилось, глядя прямо в глаза.
— Не спится? — спросила соседка Ирина.
— Никак не могу успокоить нервишки… Думаю о том, как сложится завтрашний день.
— Все будет хорошо, не может быть по-другому, раз в такую погоду едут к тебе. Мне кажется, самое страшное в жизни, если от тебя отвернулись родные люди. Когда нет поддержки — ты никому не нужен. А тебе пишут письма, отправляют посылки, приезжают на свидание… Ты нужна им, значит, тебе легко будет все преодолеть.
Ирина, напротив, томилась в одиночестве, осужденная на восемь лет за растрату, в первое время она помогла подавленной Марине освоиться в колонии.
— Рядом с моей шконка пустует, не остыла еще от только что освобожденной, так что давай, новенькая, занимай место. И не кисни!
Марина безмолвно села на свободную шконку, бросив у ног мешок с личными вещами, и отрешенно уставилась в одну точку.
— Знаешь, что тебе скажу, подруга: здесь тоже люди есть, нужно просто оставаться человеком, и тогда тебе будет легко пережить срок.
И, правда, Марина быстро усвоила, что в женской колонии, в отличие от мужской, где выстроена строгая иерархия отношений, осужденные сильно разобщены, и так называемая женская дружба ограничивается двумя или тремя заключенными, не больше. В колонии прекрасной половины человечества сильно развито доносительство, именно оно гарантирует небольшие поблажки и хорошее отношение со стороны начальства. Каждая выбирает самостоятельно, с кем общаться или не общаться… И вскоре Марина разобралась, кто чем дышит и о чем думает. В интриги женщин цыганского происхождения не вмешивалась, использовать себя не позволяла, сама определила, с кем дружить и как прожить положенный срок.
— Знаешь, родители у меня пожилые. Я — поздний ребенок, мама родила меня в 36 лет, а папе было 40. У них разные резусы, поэтому долго не получалось забеременеть. Папа, пользуясь своим положением, работал в органах КГБ, повез мать в институт охраны материнства, где под наблюдением медиков мама меня родила. Я была единственная, долгожданная… И такая вот нехорошая дочь… Для родителей это был шок, папа переживал очень, вспоминал свои связи в органах госбезопасности. Говорил: «Мы тебе поможем, только скажи правду».
Дети не отвечают за родителей, и родители за детей после определенного возраста. И дочка тебя поймет… Вот увидишь…
Все утро Марина ждала, когда же ее вызовут на свидание, время тянулось невыносимо долго… И только перед обедом наконец услышала свою фамилию, накинула телогрейку, серый пуховый платок и посеменила в дальний маленький домик для трехдневных посещений родными.
Она не виделась с дочерью без малого четыре года… Сильно стучало сердце: как встретит ее Оксанка, не забыла ли? Но как только распахнулась дверь отведенной для свидания комнаты, повзрослевшая девочка с белокурыми кудряшками бросилась в объятия любимой мамочки. Тотчас слезы счастья полились из глаз Марины, она целовала и прижимала к себе Оксанку, словно боясь проснуться и не увидеть ребенка рядом.
Марина рассказала дочери, как и почему она оказалась в колонии, и не по годам взрослая, рассудительная девочка все поняла и не отвернулась от матери.
— Все это временно, дочка. Пройдет еще четыре года, и будет у нас с тобой уютный дом, — говорила Марина, прижимая к себе Оксанку. — А когда я освобожусь, мы с тобой поедем на море!
— Нет, мамочка, пусть лучше бабушка с дедушкой на море едут, а мы с тобой поедем к папе!
— Ты у меня уже взрослая! Как будто Бог надо мной посмеялся, какая я была глупая! Жила мечтами, а время все расставило по местам…