нуне вечером, когда старушка ушла, пожелав постояльцу спокойной ночи. Только Кохэй не сидел на корточках перед горшком с миниатюрной рощей.
В комнате она нашла джемпер и носки. В ящике для обуви стояли гэта. Значит, Кохэй ушел куда–то босиком, в одном свитере и джинсах? Позвонила ему на службу. Там ответили, что Кохэй не появлялся. Старушка обследовала ящик стола — письма не было.
Он не вернулся домой ни назавтра, ни через день. Шло время новогодних отпусков, и старушка подумала, что он уехал внезапно на родину. Послала телеграмму в деревню. Через пять дней пришел ответ:
«Кохэй не приезжал». Минуло десять дней, двадцать — Кохэй не появлялся.
Бонсай по–прежнему стоял на балконе. Никто его не поливал, земля засохла, мох запылился и порыжел. Рощица погибла.
Когда налетал пыльный ветер, маленькая бабочка, висевшая на нижней ветке одного из деревьев, тихонько качалась.
И никто не заметил, что это была вовсе не бабочка.
Там висел мертвый Кохэй.
Я в пятнадцать лет и мое окружение
Как–то однажды я написал предсмертное письмо. Не потому, что хотел покончить с собой. Просто меня мучило предчувствие, что меня могут убить. Вообще–то я несколько преувеличиваю. Я написал его скорее бессознательно, в душевном смятении — из боязни, что могу неожиданно отправиться на тот свет.
Это было в мое пятнадцатое лето.
Однажды на рассвете меня разбудил страшный грохот. «Уж не землетрясение ли?» — подумал я, вскочил с постели и открыл окно. Прямо перед моими глазами по небу с оглушительным ревом стремительно промчался сверкающий черный дьявол. Он мгновенно исчез за ближайшим высоким домом, а я отчетливо разглядел белые звезды, нарисованные на его брюхе. Подоткнув подол ночного кимоно, я выбрался из окна, сполз на животе вниз по цинковой крыше, пробежал вдоль стены, прыгнул в сад и нырнул в убежище. Там было так темно, что я с разбега, ничего не разбирая, пролетел прямо до конца рва и стукнулся лбом о деревянную стенку. Опомнившись, я тут же высунулся из рва и закричал, обернувшись к дому: «Воздушный налет! Спасайтесь!» Однако мне только показалось, что я кричал. На самом деле горло мое не издало ни звука. Это было примерно за месяц до окончания войны.
В то время я жил на втором этаже флигеля и усердно занимался готовился стать младшим офицером морской авиации. Летная школа, в которую я собирался поступить, находилась на одном из маленьких островов Внутреннего Японского моря. Я никогда не видел этого островка, но он раза два приснился мне во сне. На горе сверкала белая казарма, на крыше ее развевался под ветром легкий шелковый флаг. Вероятно, в моем воображении слились воедино сон и действительно виденная мною как–то издали картина аэродрома. Я мечтал окончить такую школу. «Вот стану морским летчиком, — думал я, — и не задумываясь направлю свой маленький самолет прямо на трубу вражеского корабля».
Я собрался умереть. Сначала я хотел умереть как придется, но, когда стал соображать, что к чему, мне внушили, что умирать надо достойно. Вся душа моя трепетала оттого, что час моей гибели приближался. И я нисколько не боялся смерти.
Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами, я воображал себе, как буду умирать. Это были яркие картины, от которых кипела кровь и ликовала душа.
Я обрушиваюсь на вражеский корабль с облаков. Туман. Просвет. Синее море. Тростниковая лодка. Игрушечный корабль. Упругий ветер. Я падаю, падаю. Фейерверк. Белые цветы. Фейерверк. Белые цветы. Клубы дыма. Вой сирены в ушах. Он нарастает. Корабль. Белый дым. Черный дым. Жерло вулкана. Огненный вихрь. Яркая вспышка. Тут за моими закрытыми веками, будто снежинки, начинают кружиться белые хлопья. Как лепестки цветов вишен. Но и как пепел. И, конечно, откуда–то из глубины души возникает песня: «Выйдешь на море плавают трупы»[22]. Когда я слышу в себе эту песню, я всегда плачу и, легкий, как воздух, спокойно засыпаю.
С того утра весь месяц до окончания войны наш город ежедневно подвергался налетам палубной авиации. Но дня через три мы заметили, что опасность отдалилась. Далеко на западной окраине располагался военный аэродром, а с противоположной стороны за крошечными рисовыми полями, на берегу моря, стоял военный завод. Они–то, по–видимому, и были главной целью налетов. Вражеские бомбардировщики, прилетавшие на большой скорости со стороны моря, сбрасывали бомбы на район завода, затем, проскользнув низко над городом, резко разворачивались и опять летели в сторону цехов. Сделав два–три больших круга, словно набирая в легкие воздух, они уходили на запад. Небо над городом служило им как бы местом для отдыха. Иногда с неба, после того как исчезали самолеты, на город сыпались блестящие гильзы от снарядов автоматических пушек, но они не несли с собой большой беды, так как не представляли особой опасности для жизни.
Прошло десять дней, в городе ничего страшного не случилось, хотя с крыши соседнего высокого дома было видно, что от половины заводских сооружений ничего не осталось. Говорили также, что ангары на аэродроме из–за обстрела авиации стали похожи на пчелиные соты. Особенно трагическим показался мне рассказ одного рабочего о том, что на заводе была разбита цистерна с серной кислотой и огромное количество кислоты хлынуло в ближайшее укрытие, где жители скрывались от бомбежки — более двадцати человек исчезли буквально без следа. Однако людям, жившим рядом со мной, никакая опасность не угрожала. От этого становилось даже жутко. В городе царило какое–то странное веселье. Казалось, все старались как–то развеять давящую на сердце тоску. Некоторые с отчаяния даже бравировали своей удалью. Они забирались на крыши домов или высокие деревья и храбро рассказывали стоящим на земле соседям о роскошном зрелище сыпавшихся на город снарядов.
Я решил никуда не выходить из своей комнаты во время налетов. Если другие старались играть с опасностью из дерзкого любопытства или по горячности, то я пытался хладнокровно плевать на нее скорее из желания погибнуть. Сначала я здорово растерялся от неожиданности, но, когда привык к бомбежкам, когда противовоздушная оборона стала плотнее и определилось, в общем, время налетов, суетиться уже было ни к чему. Самолеты врага появлялись обычно утром. Изредка они прилетали и на закате. Начинали выть сирены, предупреждавшие о воздушной тревоге. Мы вскакивали с бодрыми возгласами: «Ну вот, явились!» — и направлялись кто куда: одни в укрытие, другие в подвал высокого железобетонного дома, я же поднимался по скрипучим ступеням лестницы на второй этаж флигеля.
По правде говоря, у меня в комнате было сооружено нечто вроде бомбоубежища. На полку, разделявшую по высоте стенной шкаф, я положил два татами, за фусума[23] задвинул два створчатых книжных шкафа, оставив только узкую щель, чтобы протиснуться в свою нору. Таким образом, над головой у меня были татами, по бокам — доски, и нижняя часть стенного шкафа стала похожа на подпол под верандой. Я поставил туда столик, настольную лампу, перенес кое–какие вещи и мог там сколько угодно заниматься своими делами. Спокойно читал там английские книги, ломал голову над трудными геометрическими задачами, пил воду из горлышка чайника, стриг ногти, а во время налета громко распевал военные песни, стуча в такт кулаком по доскам.
В тот день, как всегда, утром был налет. Я сидел в тени в углу сада и рассеянно разглядывал увядший цветок асагао, перекатывая его на ладони. В это время завыла сирена воздушной тревоги. Это был самый обычный налет. Правда, с утра было очень жарко.
Направляясь к флигелю, я посмотрел вверх, и в глаза мне бросилось высокое здание, стоявшее поблизости. В лучах солнца этажи его ослепительно сверкали, как куски пиленого сахара, нагроможденные друг на друга. «А не пойти ли мне туда?» — подумал я. И, шепча про себя: «Вот возьму и пойду сейчас же туда», я вышел через заднюю калитку и быстро направился к высокому дому. Мысль пойти туда пришла мне в голову совершенно неожиданно. Почему она вдруг осенила меня, объяснить просто невозможно. Говорили, что в последние дни в подвале здания собирается много народу из ближайших домов, так как там прохладно и безопаснее, чем в укрытии. И действительно, войдя в дом, я ощутил прохладу, а в подвале и вправду стоял гул от голосов — там набилось человек тридцать.
У входа я встретил соседскую девчонку Наоко. Увидев меня, она состроила гримасу и сказала:
— Ну вот, наконец–то явился!
— Жарко сегодня. Вот и пришел. Я присел на ступеньку темной лестницы у входа. Наоко села рядом.
— Говорят, ты в стенном шкафу прячешься? Я усмехнулся. Потом мы долго молчали. Всякий раз, когда содрогалась земля, воздух в подвале как будто слегка колебался. Рокот моторов вражеских самолетов, круживших в небе, казался гудением оводов. Иногда он был похож на собачий вой. Но вот раздался сильный взрыв. За шиворот посыпался с потолка песок. Наоко придвинулась ко мне и крепко сжала мою руку. Она так и просидела, прижавшись ко мне, до конца бомбежки. Наконец все затихло. Я встал. Рука Наоко соскользнула с моего предплечья вниз, уцепилась за мои пальцы.
— Вот кончится война… — сказала она, глядя на меня снизу вверх.
— Ага, — поддакнул я, потому что знал, что умру раньше, чем кончится война.
Я вышел из подвала и медленно побрел к дому в сияющем свете дня, от которого кружилась голова. Когда я мыл руки у колодца, во двор ввалился наш сосед Гэн–сан.
— Попало–таки! — сказал он, уставившись на меня. — Сижу я в укрытии, и вдруг как рванет! Ну, думаю — попало! Хорошо, что ты жив остался.
Я выпил стакан воды.
— Снаряд, что–ли, угодил… — продолжал Гэнсан. Я взглянул на него.
— Да нет. Это бомба.
Мне неинтересно было с ним разговаривать, и я пошел к флигелю. Гэн–сан поплелся следом. «Что это он увязался за мной?» — подумал я. Гэн–сан, приказчику из рисовой лавки, было за пятьдесят, он не был моим другом. У входа во флигель я оглянулся, и мы с ним испытующе уставились друг на друга.