одимости оберегать Колина. Ведь я делаю это уже в течение двадцати лет, прости, Господи.
— Смотрите!
Нодж держит в руках двадцатифунтовую купюру и улыбается.
— Что?
— Только что нашел, приклеилась к подошве вместе со жвачкой.
Почему ко мне ничего не приклеивается? Потому что я не такой счастливчик, как некоторые, не будем называть имен.
Мы выходим из ресторана, Тони по-прежнему орет в свой телефон, Нодж тщательно отскребает остатки жвачки от двадцатифунтовки. Я чувствую наступление момента истины, он охватывает меня, как поток воздуха от проходящего поезда метро. Ситуация нелепая. Мне нужно сказать им то, что я собирался сказать, а все уже расходятся. Это на меня похоже. Откладываю принятие решения до последнего и загоняю себя в угол. Тони наконец заканчивает разговор. Мы все ждем снаружи, чтобы попрощаться. И неожиданно меня прорывает — слова слетают с губ незаметно, как будто против моей воли.
— Я женюсь.
Все, кроме меня, смеются, потом и я присоединяюсь к всеобщему веселью — просто потому, что оно заразительно. И, как гром среди ясного неба, в голове у меня высвечивается мысль: «Я люблю своих друзей».
Я их люблю. По крайней мере, я так думаю. Конечно, все любят своих друзей, но как можно быть в этом уверенным? Любовь к друзьям так похожа на любовь к родителям. Ты знаешь, что они всегда рядом, пока с ними все в порядке. Любовь к родителям и друзьям проявляется в их отсутствие, тогда как любовь к женщине, если это любовь, всегда обозначает себя, ее можно ощутить, она звенит колокольчиком в груди и рвется барабанным боем наружу. По крайней мере, в первые две недели.
Поэтому любовь к друзьям во многом вопрос верности. И я верен своим друзьям. Верен Тони, Ноджу и Колину, моим старым, самым лучшим друзьям. И я их люблю. Я хотел бы сказать, что они мне нравятся, но что-то мешает сделать это. Скорее всего, прошлое. Оно одновременно разъединяет и объединяет нас. Я уже давно не задаю себе вопроса, нравимся ли мы друг другу. Мы просто… друзья. Это как массивная мебель в гостиной, такая, что с места не сдвинешь. Дружба — это… некоторая устойчивая исторически сложившаяся расстановка. Им уже никуда от меня не деться. Они — часть моего прошлого, а ведь без прошлого нельзя. Кто ты без прошлого? Откуда?
— Да нет, — говорю я, продолжая смеяться, но уже не так заливисто. — Я серьезно. Я правда женюсь.
Смех резко прерывается, как будто кран перекрыли. Слышно только, как с грохотом проносится автобус да где-то вдалеке звучит регги.
— В сентябре.
Первым приходит в себя Колин. Он спускается с парапета, на котором стоит, наклоняется и немного смущенно обнимает меня. Я не знаю, куда девать руки. Мы с Колином редко прикасаемся друг к другу.
— Это замечательно, Фрэнки. Поздравляю.
Похоже, он искренне рад. Тони и Нодж, напротив, стоят не шелохнувшись. Затем Нодж очень медленно достает пачку сигарет из кармана и вскрывает с чрезмерной даже для него элегантностью и выверенностью движений.
— Здорово. Это здорово, — говорит он тоном, который, возможно, по замыслу должен выражать хоть какое-то одобрение, но на деле звучит не радостнее, чем кольцевая дорога в час-пик.
Тони спрашивает:
— Ты ведь пошутил?
Я качаю головой. Мимо проходит пара, и мы молчим, ожидая, пока они скроются из виду. Тони, поняв, наконец, что я не шучу, качает головой:
— Как-то неожиданно.
— В общем, да.
— И давно это?
— Что?
— Давно ты познакомился с… как ее там?
— Полгода назад.
Нодж прикуривает. Дым скрывает его глаза.
— Как ее зовут? Какая-то Буш? — спрашивает Тони.
— Вероника. Вероника Тери.
— Ну, что ж, — изрекает Тони. — Молодец.
Я чувствую, что атмосфера накаляется до предела. Колин по-прежнему улыбается, но уже заметно, что ему это делать все сложнее по мере того, как напряжение нарастает. Что-то мне уже не так весело.
— А в чем, собственно, дело? Я думал, вы порадуетесь за меня.
Вижу, как Тони трудно скрыть свои чувства. Он подыскивает слова.
— Да мы рады, Фрэнки. Это круто. Просто… просто…
Нодж мрачнее тучи.
— Просто ты нас даже толком не представил. Если не считать той встречи в пабе. — Он говорит это с горечью, и мне кажется, я понимаю, почему. Он считает, что я их стыжусь. Что, конечно, полная чушь, абсолютный вздор и чепуха.
Что, конечно, правда.
Снова наступает тишина. Все уже сказано. Образовавшаяся трещина разрастается до размеров пропасти. Тишину, наконец, нарушает Колин. По голосу чувствуется, что он на грани паники.
— А как же четырнадцатое августа? Ведь скоро четырнадцатое августа.
Тони и Нодж смотрят на меня. Я понимаю, что должен пройти испытание.
— Это святое. Это как всегда, — говорю я.
Совершенно искренне.
Глава пятаяО том, как верная Рут напилась
Как это ни странно звучит, я не был сильно влюблен в Рут, она мне даже не особо нравилась. Просто подвернулся случай, и я им воспользовался. О последствиях я не думал. А ведь они неизбежны, не так ли?
Это случилось как-то вечером, кажется, в 1990-м. К тому времени я уже не раз встречался с Рут: она почти пол года была э-э-э-другом Ноджа (он сказал: «А это мой, э-э-э, друг»). Нодж полагал, что некорректно называть ее подружкой, хотя она называла всех своих приятельниц подружками, и ничего, хотя эти подружки называли тех, с кем они встречались, бойфрендами, и ничего, а еще она могла обозвать мужчину мудаком, тогда как тебе нельзя было назвать девицу или даже парня сукой, нельзя было сказать о девице, по крайней мере, в лицо, телка, а они при этом могли называть тебя жеребцом и говорить, что у тебя крепкие ягодицы, но попробуй ты заикнуться, что у них аппетитная задница…
Я начинаю заводиться.
Казалось, они счастливы. И все-таки меня почему-то не покидало ощущение, что между ними нет гармонии. Они были как бы зеркальным отражением друг друга: достоинства одного сводили на нет добродетели другого, а недостатки, наоборот, преломлялись, удваивались, удесятерялись, множились до бесконечности.
Нодж совершенно потерял голову. Насколько он вообще на это способен. В его случае это выражалось в том, что он довел до нашего сведения факт ее существования, познакомил ее с нами и в ее отсутствие говорил о ней с умеренным восторгом. Все это было очень не похоже на Ноджа, который до, да и после Рут держал свою частную, а в особенности сексуальную, жизнь за семью печатями. И хотя она так и не переехала жить к нему, они однажды ездили вместе отдыхать, что в моем понимании является прелюдией к совместному проживанию — или, по меньшей мере, уничтожением одной из преград, которые предстоит снести на пути к так называемому счастью совместной жизни.
Нодж познакомился с Рут на курсах вождения, разъезжая по Лондону на мопеде, напоминающем автомобиль полным набором рычагов управления. Рут была единственной женщиной среди учеников. Как и Нодж, она плохо вписывалась в эту компанию, состоявшую в основном из разукрашенных татуировками фашиствующих молодчиков из Бромли, а также небольшой группки меланхоличных евреев. Это их и сблизило. Роман завязался во время совместной зубрежки правил дорожного движения за кружкой кофе в квартирке Рут в Камберуэлле.
Рут была старше Ноджа и принадлежала к числу типичных представительниц поколения 70-х. Как и Нодж, она была пуританкой, но более строгой, вплоть до того, что могла вспылить на этой почве. Нодж в то время еще не стал закоренелым пуританином, и Рут способствовала укреплению уже заложенного фундамента. Появление родственной души убедило его в правильности выбранного пути. Они были как удвоенный наряд полиции, находящийся на страже чистого языка и добропорядочных отношений в обществе. Тони развлекался, доводя их обоих до предынфарктного состояния. Жестоко, конечно, но нельзя не признать, что наблюдать за этим было иногда весело.
Несмотря на весьма посредственную внешность, она, в соответствии с тогдашними убеждениями, не пыталась себя приукрасить, избегая преклонения перед кукольным идеалом красоты. Это было незадолго до появления Мадонны, которая полностью изменила представления о том, как должна выглядеть женщина. В словаре Рут сексуальность и доступность были синонимами.
Рут особой сексуальностью не отличалась: среднего роста, волосы коротко, но неаккуратно подстрижены, в уголках глаз уже наметились морщинки, ноги коротковаты. Однако все ее недостатки искупала высокая грудь, которую она по обыкновению прятала под просторными черными свитерами или белыми рубашками навыпуск. Не скрою, я жаждал этих скрытых под одеждой шаров еще и потому, что переживал не лучший период в моих отношениях с женщинами, и чем дольше он продолжался, тем болезненнее становился, а женщины нутром чуют, когда мужчина неуверен в себе. Я и не мечтал, что мне что-нибудь обломится, но льстил себе, полагая, что, если такое вдруг случится, я окажусь на высоте.
Я вообще грешу завышенной самооценкой.
Я не сомневался, что Рут испытывала ко мне такую же неприязнь, как к Тони, а ее неприязнь к Тони можно было заметить невооруженным взглядом. Я, естественно, не слишком лез на рожон и, как всегда, старался приспособиться. Но мне казалось, что, если она так высоко ценила людей с определенной жизненной позицией, имеющих на все свою точку зрения, мой нейтралитет должен был вызывать презрение скорее, чем постоянные — и как я тогда считал, забавные — насмешки Тони над голубыми, над женщинами, над провинциалами, словом, над теми, кто был не из Шепердс-Буш, а точнее, хоть чем-то отличался от Тони. Я не мог похвастаться яркостью личности, а в ее системе координат это было равносильно смертному греху. Но что еще хуже, под ее влиянием я начал думать, что отсутствие собственного мнения — преступление. А у меня действительно не было готового мнения обо всем. Я зачастую подстраиваюсь под других. Но ведь все так делают, разве нет?