нет, тогда я все испорчу.
— Как ты, Фрэнки? Что нового?
Этого вопроса я и боялся. И начал судорожно искать повод прервать разговор.
— Нодж… подожди, там кто-то звонит в дверь. Я сейчас.
Я закрыл трубку рукой, отчаянно надеясь, что на меня снизойдет вдохновение, но в голове было пусто. Эх, перекинуться бы парой слов с Рут, чтобы понять, что делать дальше. Я подождал несколько секунд и снова поднес трубку к уху. Я решился. Назад пути нет.
— Нодж, мне надо кое-что тебе сказать.
— Что, Фрэнки? — это уже был голос Рут.
— Рут! Слава Богу! Он еще там?
Я говорил тихо, опасаясь, что меня может услышать Нодж.
— Он пошел в туалет. Скоро придет. Ты как?
— Ужасно, — сказал я уже громко. — Чувствую себя полным дерьмом. Слушай, ради всего святого, ничего ему не говори. Мы никуда не ходили вчера. Сидели дома и смотрели телевизор.
— Да, — приглушенно проговорила она и тут же защебетала в полный голос: — Вчера ночью все было здорово. Правда, так много народу, что не протолкнуться.
Понятно. Про паб он в курсе, но об остальном она промолчала.
— Рут, никогда не рассказывай ему о том, что было вчера. Это разрушит нашу дружбу. И мы больше не должны так делать.
— Ну, я не уверена, что соглашусь с этим. По крайней мере, с первой частью. Вторая и третья — другое дело. С третьей частью я полностью согласна.
— Что?!
— Но я подумаю над твоими словами. Может, расскажу. А может, и нет. Кстати, вот и Нодж. Желаю удачи, мистер Выдумщик.
И она передала трубку Ноджу. Он выразил легкое удивление по поводу нашего с Рут похода в паб, но в целом, похоже, был доволен. Очевидно, ему и в голову не приходило, что я могу оказаться таким дерьмом. Неудивительно, в моей голове это тоже не всегда укладывается.
С тех пор я не видел Рут. Я дергался по поводу того, скажет она Ноджу или нет, но, видимо, не сказала. Мы об этом никогда не говорили. Две недели спустя она бросила Ноджа ради трейдера, помешанного на бодибилдинге, и хотя у него отсутствовал даже намек на мозги или убеждения, зато была куча денег и стальные мышцы по всему периметру тела. Нодж нескоро оправился от этого удара. Казалось, что рухнула его вера не только в Рут, но и во все, что она для него олицетворяла: идеи равных возможностей, протест против дискриминации, права женщин, помощь обездоленным и все такое прочее.
Это не могло не отразиться на его поведении: он стал менее агрессивным в выражении своих общественных взглядов и потихоньку освоил более мягкие формы левацкого безразличия. После того как Нодж изменился, я стал подсознательно симпатизировать блэровской партии лейбористов. Но уже не верил ни его нападкам на консерваторов, ни разговорам о засилии американской культуры, ни речам в защиту ежиков, погибающих под колесами машин. Казалось, что он говорит все это по привычке. Наверное, так со всеми происходит рано или поздно. Чем-то ведь надо руководствоваться в своих действиях.
Глава шестаяКолин и его наручники
Я звоню в дверь к Колину. Около дома холодно, хотя погода довольно теплая — градусов пятнадцать-двадцать. Но по улице гуляет ветер, пробирающий до дрожи. Ветер приносит с собой весточки и приветы со всего Уайт-сити: запах чипсов и неухоженных младенцев, обрывки порванных и выброшенных лотерейных билетов, дребезжащие жестяные банки, содержимое которых до последней капли было высосано прыщавыми придурками. Уже смеркается; каждый раз, приходя сюда, я ощущаю скрытую опасность. Вот и сейчас вижу, как несколько парней направляются к моему «бимеру», стоящему метрах в пятнадцати от того места, где я нахожусь. Подошли. Один из них плюет на капот. Но машину не трогают. Она стоит под фонарем, как раз рядом с камерой наблюдения.
Я снова нажимаю на звонок и смотрю в щель для понты. Она, естественно, забита. Ничего, кроме металлической решетки, не разглядеть. Но я уверен, что звонок не работает, потому что вижу, как в закрытом решеткой правом окне маячит чья-то тень. Дома наверняка кто-то есть. Я знаю, Колин меня не подведет. Он не из тех, кого дома не застать.
Я крепко прижимаю лэптоп, который принес Колину в починку, — опасаюсь, что какой-нибудь недоносок с помятым лицом, какой-нибудь живущий на социальное пособие голодранец в белых кроссовках «Рибок», выхватит его у меня. А ведь это не просто лэптоп, у него и встроенный модем, и CD, он обошелся мне в пять тысяч, и теперь вот сломался.
Я разозлился, когда он меня предал. Все меня предают — мое тело, мой компьютер, Нодж — все и вся всегда меня предают. Он взял и вечером уничтожил файл, над которым я корпел целый день. Этот мерзкий, злобный компьютер все уничтожил. Гад поганый. Я так разозлился, что швырнул его (памятуя о цене) на диван. Но он полетел мимо дивана и попал в стену. После этого половина клавиш на клавиатуре печатает не те буквы, и я не могу найти ни один файл. Я принес его Колину в починку. Колин — компьютерный гений. Лучшие компьютерные компании страны предлагали ему заняться разработкой программ для них. Но Колин должен сидеть дома и ухаживать за мамой. Он зарабатывает ровно столько, чтобы хватило на оплату счетов за лечение, размеры которых можно себе представить, зная, что у нее запущенная ипохондрия, застарелый артрит, боли в спине, люмбаго и хроническая депрессия.
Я начинаю стучать в дверь кулаком — звонок, очевидно, сломан. Тут же раздается крик метрах в пяти от двери:
— Слышу, слышу. Подождите… кто там…
Это мама Колина, известная в Уайт-сити мегера. Она целую вечность ползет до двери, шаркая ногами, бормоча что-то и хлюпая носом. Мне кажется, запах, исходящий от нее, проникает даже сквозь щель для почты. Я живо ее представляю: в неизменном халате, с потупленным взглядом. Кожа как у ящерицы.
— Кто там?
— Это я, миссис Берден. Фрэнки Блю.
— Какой Фрэнки?
— Фрэнки Блю. Фрэнсис. Друг Колина.
— Какой Фрэнки?
Оливия Берден. Шестидесяти пяти лет от роду и практически беспомощная старуха. Беспомощности предшествовала депрессия, а депрессии — просто глупость. Мне она никогда не нравилась, даже во времена моего детства. Уже тогда, не будучи слабой, она изображала слабость, выковывая наручники для любимого сына. Сначала это были маленькие наручники, но по мере взросления Колина их размер увеличивался.
Ее нынешняя слабость приковала Колина, и спасения не будет, пока она не умрет. Оба брата Колина сбежали от нее в другие страны, и он остался один. Они могли бы переехать, но Оливия не хочет. Ненависть к жизни так же глубоко проникла в эту злобную, упрямую старуху, как угольная пыль в пальцы моего отца. Сейчас, когда разум почти покинул ее, эта ненависть стала более заметной, она проступила наружу.
Я приседаю и снова кричу в щель для почты:
— Это я, Фрэнсис Блю. Я пришел к Колину.
— К какому Колину?
Я вздыхаю и оглядываюсь. «Бимер» цел и невредим. Кто-то шаркает за дверью, я слышу извиняющийся, кроткий голос Колина.
— Мама, это Фрэнки. Фрэнки пришел. Он сломал свой компьютер и хочет, чтобы я его починил.
— Вечно твои компостеры. Чушь какая-то. Ничего не понимаю.
Колин повышает голос на один или два децибела.
— Фрэнки, извини. Я сейчас подойду. Она немного растерялась. Только ключ найду.
— Не торопись.
Я отступаю назад, плотнее запахивая плащ. Ветер усиливается, он уже свистит у меня в ушах. По звуку это напоминает приземляющийся вдалеке самолет. Через пару минут ключ поворачивается в замке, и дверь открывается.
Колин виновато улыбается, мол, что я могу поделать. Его дешевая золотая серьга поблескивает в сумерках прихожей. Глаза размыто-неопределенного цвета. Бледные шрамы от прыщей рельефно проступают на лице — наверное, от холода. В квартире всегда холодно, хотя вряд ли у них нет денег на отопление.
На Колине футболка с символикой «Рейнджерс» и яичным пятном на животе, вытертые черные джинсы и паленые кроссовки «Джордан». Я слышу, как Оливия обиженно ворчит в соседней комнате, и мне приходит в голову мысль намекнуть ему в шутку на эвтаназию, но я тут же отметаю ее. Колин очень щепетилен в отношении всего, что касается Оливии. Это естественно, ведь она его мать, но я бы не удивился, узнав, что иногда он ее ненавидит. Самую малость, чуть-чуть. Но это бы значило приоткрыть дверь, дверь, за которой аршинными неоновыми буквами светится надпись: «Ну что, неудачник? Жизнь-то прошла».
Запах квартиры не изменился со времен нашего детства: сначала в нос ударяет стойкий аромат пирога с мясом из кулинарии и каких-то молочных продуктов, а потом к нему присоединяются запахи притирок, цветочного освежителя воздуха и окурков.
В дверной проем я вижу, как Оливия Берден раскачивается из стороны в сторону, сидя в старом кресле. Она сосредоточенно смотрит рекламу гигиенических салфеток. Колин бросает на нее нежный взгляд.
— Бедная мама. Она плохо себя чувствует. Да, мам? Хочешь чаю?
Последнее предложение он выкрикивает, но ответа все равно не получает. От нечего делать я рассматриваю прихожую. Чуть выше уровня глаз вижу фотографию, которая наверняка висит здесь давно, но почему-то раньше я ее не замечал. На ней Колин, в возрасте четырех-пяти лет, в чем-то, похожем на школьную форму. Широко улыбаясь, он смотрит в объектив. Нормальный ребенок, счастливый и открытый. Тогда у него еще не было прыщей, тогда его отец еще не пил, а мать не потеряла рассудок. Лоснящаяся, розовая, вопиюще здоровая кожа. Вполне определенного, иссиня-голубого цвета глаза.
Нынешний, похужевший Колин поворачивается и, кивнув головой, предлагает пройти к нему в комнату. Я следую за ним, задержав дыхание, чтобы не дать мерзкому запаху проникнуть в мои легкие. Грудь от этого сдавило.
Небольшая квадратная комната, метров двенадцать. Низкие потолки, у стены полуторная кровать, над ней, полностью закрывая обои, висят скрепленные скотчем постеры Королевского клуба «Куинз Парк Рейнджерс». Небольшое окно напротив кровати выходит на соседние дома, около окна стоит стол с компьютером и клавиатурой. Повсюду разбросаны диски, книги по программированию, отвертки и — провода, провода, провода. Еще есть шкаф, комод и книжная полка с видеокассетами вместо книг. Некоторые из них надписаны от руки: «Зловещий мертвец», «Крик», «Воскрешение доктора Файбса», «Хэллоуин», «Королевский клуб: сезон 1997–98». В общем, сплошные фильмы ужасов. Интересно, есть ли у Колина порнуха. Пожалуй, нет. Скорее всего, он скачивает ее из Интернета и сохраняет на жестком диске, чтобы потом иметь возможность придавать своей мягкой плоти жесткость в любое время дня и ночи. Думаю, так. На полу бульварная пресса — «Виз», «Лоадед», несколько комиксов и куча компьютерных книг. Никакой художественной литературы.