Тони закусывает губу, закатывает глаза к белому потолку, потом поворачивается ко мне и говорит лишенным выражения и неожиданно трезвым голосом:
— Ты высокопарный придурок, Фрэнки. Более того, ты заблуждающийся придурок. Послушай, что я тебе скажу. Мы все одиноки. Независимо от того, кого ты трахаешь и сколько, неважно, женишься ты или нет. Ты сам по себе. С твоей головой и твоим членом. Ты идешь своей дорогой. А все остальное — сказки Уолта Диснея и Стивена Спилберга, и ты это знаешь, все остальное…
Я уже вывел Тони на улицу и пытаюсь увести как можно дальше от места, где он устроил скандал. Костюм Тони покрылся пылью и уличной грязью. Под носом образовалась тонкая пленка с примесью белого порошка — еще одна причина его состояния, так что ему тем более не стоит попадаться на глаза полицейским. Тони наконец удалось подобрать слово, которое он так долго искал.
— Все остальное — миф. То, о чем говорил этот бирмингемский сукин сын.
— Нет, Тони. Я не верю. И я знаю, что это не сказки Уолта Диснея. Я просто хочу жить нормальной жизнью. Хочу быть как все. Я не ищу счастья. Я ищу перемен.
Как выяснилось, это была сирена «скорой помощи», а не полицейской машины. Я все еще волоку Тони по улице. Вряд ли он слышал хоть слово из того, что я сказал. Вижу, как вдали Кроули выводят через запасной выход. Я отпускаю Тони, и он медленно оседает на землю. Он слишком пьян, чтобы на него обижаться.
— Какой же ты злобный ублюдок, Тони, — тихо говорю я.
Но я всегда это знал. И тем не менее был его другом. Более того, именно жестокость Тони и свела нас.
Глава десятаяЯдовитое жало Тони Диамонте
Если хронологически моим первым лучшим другом был Колин, то вторым, соответственно, — Тони. Он вытеснил, затмил и, в каком-то смысле, уничтожил Колина, заморозил его, остановил его развитие, уничтожил его потенциал, способствуя превращению Колина в того, кем он является. Не без моей помощи, конечно.
Хотя в каком-то смысле он просто завершил давно начавшийся процесс. Наши отношения с Колином к тому моменту уже изменились, они стали тускнеть, когда мы перешли в среднюю школу. Многие мои друзья — не такие близкие, как Колин, никто из них рядом с ним не стоял — остались в прошлом, были отсечены, обреченные прозябать в болоте «Голдхокхай» — школы, которую сейчас бы назвали отстойной: грубые, плохо питающиеся дети, ругающиеся матом в присутствии учителей. Три четверти моих друзей оказались там, либо попали в такую же районную школу: «Клем-Эттли-Колп» или — хуже ничего не было — Св. Барта, где детям покупали подержанную одежду, и хулиганы каждый день устраивали драки до крови.
Но мы с Колином относились к так называемым сливкам общества. В районе осталась одна спецшкола, и наши родители отправили нас туда. Как всегда, я прошел легко, а он проскрипел на дополнительном наборе. Может быть, в другой школе ему было бы легче, но здесь он был обречен плестись в хвосте. Его спасал только почерк в сочетании с уникальными способностями к математике и компьютерам.
Школа располагалась в новом здании и имела собственную форму, красивую, с остроконечной фуражкой. Сначала мы с Колином растерялись и держались друг друга, пытаясь зацепиться за старый багаж: за маленький замкнутый мир, в котором кроме наших отношений, нашего без слов понятного молчания, все остальное мало что значило.
Но нас подхватывали приливы и течения; они могут возникнуть и прорваться в вашу жизнь, как я понимаю теперь, в любой момент и с любой стороны, огромные неуправляемые волны, с безразличными, безжалостными гребнями. Мы стали частью чего-то большего, чем мы сами, чего-то, живущего по совсем другим правилам, чем те, к которым мы привыкли. Я понял, что придется многому учиться, и делать это надо было быстро. А Колин, я знал это уже тогда, избрал другую, пагубную стратегию. Он начал зажиматься, прятаться. А прятаться нельзя. Нигде не спрячешься.
Мы по-прежнему остались черепахой и зайцем. И новой школе удалось более явно и выпукло обозначить эти наши различия, определявшие стиль поведения перед лицом новых сил, ополчившихся против нас.
Тончайшие трещины, испещрившие дамбу, которую мы возвели, защищаясь от внешнего мира, углубились, и вся конструкция развалилась как-то вечером в четверг. Сейчас я могу вспоминать об этом, а раньше запрещал себе даже приближаться к тому моменту своей жизни, образно говоря, затыкал уши и начинал насвистывать, слишком сильные эмоции это вызывало.
Думаю, именно с той поры я стал сторониться слабых людей.
Как в любом классе, у нас был свой задира. От него не исходило постоянной угрозы, и вообще, все было не так страшно, как может показаться. И задирой был, конечно, Тони. Тогда его не звали еще Тони-Бриллиантовым, даже просто Тони: он был Энтони Диамонте. (Причем настаивал, чтобы имя произносили на английский манер.) За глаза его называли Тони-Латинос или Маленький Макаронник. Но только за глаза.
На самом деле Тони уже тогда не нужно было никого запугивать. Просто он еще этого не понял. Он был симпатичный, остроумный, сообразительный. Высокий мальчик с хорошей фигурой, коротко стриженный, с ленивыми глазами, которые оценивающе останавливали свой взгляд на каждом предмете. Смуглая кожа. Большие пухлые губы. Томный, неторопливый, грациозный. В глубине глаз, за внешней теплотой, таился холод. Аккуратно подогнанная форма. Брюки подшиты, пиджак заужен по фигуре, красивые плотные льняные рубашки.
Помимо элегантной внешности, в нем была еще какая-то взрослость — некая отстраненность от мира, большее, чем в среднем у детей его возраста, расстояние между стимулом и реакцией. Это наделяло его властью, получив которую он счел, что должен ею воспользоваться. Конечно, сегодня Тони более откровенен в выражении своих чувств. Но это определяется количеством выпитого и выкуренного.
Он был самым сильным мальчиком в классе, и не только физически: он лучше всех мог сориентироваться в ситуации, оценить слабость противника, быстро среагировать. Даже некоторые учителя старались с ним не связываться — у него был талант причинять боль, встроенная поисковая система уязвимых мест человека. Естественно, это делало его неотразимым, и вскоре он уже обзавелся свитой, другими словами, бандой, хотя последнее предполагает более строгую иерархию, чем та, что сложилась в окружении Тони.
Думаю, нет, уверен, что мне хотелось примкнуть к этой свите, меня, как любого ребенка, влекли сила, бесстрашие, жестокость. Но в глазах других я был неразрывно связан с Колином, чью природную застенчивость и мягкость к тому времени усугубили огромные, безобразные прыщи. Вдобавок у меня имелась собственная метка на лице — бордовое родимое пятно, и собственная интеллектуальная непригодность — мой ум. Так что я наравне с Колином был обречен на изоляцию, хотя и не в такой степени, как он: все-таки характер у меня был жестче, чем у моего прыщавого друга, а спортивная подготовка не оставляла сомнений, что, в случае чего, я могу дать сдачи. Но Тони и его окружение не воспринимали меня всерьез. Хотя хотел я именно этого, и хотел страстно.
Наконец мне представился шанс. Шанс оторваться, вырваться вперед, взлететь. И я им воспользовался, по ходу дела приобретя также прозвище, нового друга и непроходящее чувство стыда.
Это случилось после того, как Тони разделался с учителем. Учителем, славившимся своим беспощадным и жестоким отношением к детям. Тони его изничтожил. Случай был вопиющий и стал практически школьной легендой. А Тони получил статус неприкосновенного. Вот тогда-то и пришлось определяться: или ты с ним, или против него. Именно поэтому, когда Колин…
Однако не буду забегать вперед. Начну с начала. У каждого свидетеля этого события есть своя версия. Я расскажу свою.
Жертвой Тони стал доктор Фред Койнанж, приятной внешности выходец из Южной Африки, получивший образование в Англии учитель богословия, относившийся к ученикам с высокомерным презрением. Впечатление он производил тяжелое, в нем была какая-то подспудная грусть, говорили, что несколько его родственников погибли в борьбе с апартеидом. В частности, младший брат не выдержал пыток.
Он, конечно, был черный, и хотя дети не предавали этому особого значения — для них учитель прежде всего ассоциировался с властью, а в случае Койнанжа речь шла не только о власти приобретенной, но и о власти врожденной — сам Койнанж осознавал, что это отличие можно с легкостью использовать. Любое отличие — неважно, идет ли речь о высоком росте, об остроте ума, о материальном положении — можно рано или поздно использовать против человека. Дети отлично ориентируются в этом, Тони же и вовсе был выдающимся спецом в подобных делах. Зная о его изощренной жестокости, Койнанж нанес превентивный удар, стремясь в первую очередь подавить именно Тони. Пытаясь обезопасить себя, он задел личные чувства. Это и было его ошибкой.
При всей крутизне Тони у него имелась ахиллесова пята. Он был итальянцем: и по месту рождения — в Калабрии, и по крови — хорошие виноделы, но плохо образованные люди, его родители были выходцами с Сицилии. Я слышал, что когда в пять лет Тони попал в школу, он ничего не умел и практически не говорил по-английски.
С тех пор, по одному ему ведомым причинам, он возненавидел свои итальянские корни и делал все, чтобы стать настоящим англичанином. Он никогда не говорил по-итальянски и уже в двенадцать-тринадцать лет утверждал, что забыл этот язык. По-английски он изъяснялся, тщательно артикулируя, нарочито по-лондонски гортанно, как какая-нибудь дешевка из Шепердс-Буш.
Койнанж тут же учуял эту слабость Тони. Он был очень артистичен и нещадно эксплуатировал свои способности пародиста, вызывая смех и направляя его в нужную сторону. Именно так он поддерживал дисциплину в классе. Так что когда однажды Тони позволил себе какую-то вольность в его адрес, Койнанж ответил ему с нарочитым итальянским акцентом, а для Тони это было равносильно пытке.
В то время в десятку самых популярных певцов входил какой-то несуразный итальянец по имени Джо Дольче, который только усугубил предвзятое мнение англичан об итальянцах.