Когда Хангаев наконец-то остался один, спокойнее на душе не стало. Он суетился, хватался за ненужные вещи, ставил их обратно, забывал и, сделав с десяток кругов по комнате, снова тянулся к ним. За считанные минуты бедная пепельница успела постоять и на столе, и на подоконнике, и на тумбочке, и в шкафу. Доставая из чемодана фужеры, он чуть не разбил один. Это так испугало Хангаева, что он взял себя в руки. Быстренько навел порядок на столе. Достал из сетки десяток помятых ромашек, которые сорвал по дороге из магазина, и поставил их в пол-литровую банку. Не хватало только музыки, но свой магнитофон Хангаев давно продал, а купить новый никак не мог. Приходилось ждать до зимы, до охотничьего сезона, когда можно съездить домой и попросить у отца денег.
И вдруг он услышал голос Лидии. Ее и еще чьи-то голоса.
Все повторялось: опять Лидия притащила подругу, опять начнет издеваться над ним при людях и опять он же останется виноват, Хангаеву сразу расхотелось выходить к гостям, говорить какие-то слова…
С Лидией, как всегда, пришла Рита, а с Ритой, как всегда, новый парень.
— Ну показывай, где у тебя вино, названное моим именем? Прекрасно. Умничка, Ганс Моисеевич, а теперь поцелуй вот сюда, — она указала пальцем на щеку и нагнулась.
Хангаев, не глядя на ее спутников, медленно подошел и поцеловал, куда велела.
— Когда ты научишься целоваться? И учти, на старости я с тобой все равно разведусь, потому что нагибаться с радикулитом — удовольствие ниже среднего.
— А он подставочку сделает, — осклабился парень.
— Умничка, Боб, ты спас нашу будущую семью! Шутка Хангаеву не понравилась, но он промолчал.
— Хватит вам. Поцелуй и меня, Ганечка, ты же знаешь, как я тебя люблю.
— Ритка, учти: я не ревную, но предупреждаю, — и Лидия притворно погрозила пальчиком.
Но каким красивым был этот длинный пальчик, ровненький, без единой морщинки, с блестящим ноготком!
Хангаев смотрел на него и не знал, с чем сравнить свое изумление. Где и когда он видел подобное? Разве что в детстве, в лесу, когда неожиданно возникал в мокрой от росы траве стройный молодой подосиновичек с молочно-белой ножкой и малюсенькой шляпкой темно-красного цвета, еще не успевшей распрямиться. А голос! Какой голос! Не голос, а лесной ручеек, бегущий по чисто промытым разноцветным камушкам: зеленым, белым, малиновым. А волосы! И для волос ее Хангаев придумывал множество сравнений, то они казались ему мехом лисицы, то пенящейся на перекате водой, то степным ковылем.
— Ну, Ганечка, когда же ты меня поцелуешь? — надоедала Рита.
Вот у нее совсем не такой голос, глухой, словно холодной воды напилась, и волосы короткие, черные, жесткие, как у девчонок из его улуса. Одно непонятно, как она ухитряется часто менять парней.
А Борис уже совсем освоился в комнате, распорядился закуской, открыл вино и достал два стакана.
— Я, как человек новый в этом доме, буду пить из фужера, из второго, конечно, ты, Лидок, как будущая хозяйка.
Рита увидела, как смотрит Хангаев на парня, и крикнула:
— Боб, не борзей, это Ганечкин фужер.
— Молчу. Но предварительно, девочки, наведите маленький марафет: помойте тару, вытрите стол и потом по коням, как говорили предки нашего доброго хозяина.
— Ты моих предков не трожь!
— Прошу пардону. Все понял — предков необходимо уважать.
Когда сели за стол, Хангаев заметил, что исчезла банка с цветами, и сразу подумал на парня — только тот мог выкинуть их. Он почувствовал, как начинают мелко дрожать колени от злости и страха. Но злость перебарывала, и Хангаев почти поверил, что теперь даже Лидия не сможет помешать ему ударить губастого верзилу.
— Куда дел цветы?
— Какие цветы?
— Ромашки.
— Не видел я никаких ромашек.
— Ромашки? — спросила Лидия. — Ромашки спрятались, завяли лютики. Я выкинула их вместе с банкой. Там остатки кабачковой икры на стенках были. И хватит меня томить, хочу выпить моего вина…
Она говорила, а Хангаев молчал, и ему было стыдно, что он крикнул на гостя, стыдно за грязную банку и завядшие ромашки.
— А если машину назовут «Лидия»? «Ладой» же назвали — ты мне подаришь ее?
— Значит, обвинение с меня снимается? — поднялся Борис. — Все хорошо, все мирно. Грянули, девочки.
— Подарю, — шепнул Хангаев Лидии, — обязательно подарю.
Потом Борис начал вспоминать один за другим грузинские тосты, а когда Лидия предложила выпить за любовь, оказалось, что вино кончилось.
— Брось ты, какая в наш век может быть любовь. К тому же за нее поднимают третий тост, а у нас уже десятый, так я говорю, Боб, — Рита похлопала кавалера по щеке и многозначительно добавила: — А может, и больше.
— Второй, а не третий, если на то пошло, — капризничала захмелевшая Лидия.
— Нет, третий!
— Ерунда, для вас главное первый, а потом хоть тысячный.
— И дурак же мне достался.
— Не верь, Боб, ты умничка. Ганс Моисеевич, дай ему денег, пусть он сгоняет.
— Ганечка, не давай.
— А я хочу — за любовь! И танцевать хочу. Когда ты наконец купишь магнитофон?
— Хангаев достал деньги. Борис потребовал портфель и собрался уходить.
— А я пойду музыку раздобуду. Я хочу танцевать.
— Лидка, сиди!
— А ты кто такая? И ты молчи! Все молчите. Я хочу музыки и любви.
Когда они ушли, Рита присела рядом с Хангаевым.
— Зачем она тебе, Ганечка? Ты же для нее пустое место.
Хангаев наклонил голову, зажмурил глаза. Но слезы все равно выступили и покатились по щекам. Он вытирал их, а они текли и текли. Попробовал встать, чтобы сходить умыться, но Рита не отпускала, а у Хангаева уже не было сил вырваться.
— Хочешь, я останусь у тебя?
— Уйди, пока не схлопотала.
— Глупый, я же тебе добра желаю. Она нe договорила. В коридоре зазвенел голос Лидии. Хангаев ждал, что Рита сейчас же отодвинется или встанет, или хотя бы уберет руку с его плеча, ждал, но она продолжала сидеть рядом, почти касаясь его грудью. Она улыбалась и заглядывала Хангаеву в глаза. Тогда он вскочил сам. И вовремя: Лидия стояла в дверях, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. Отсутствие Бориса ее расстроило. Она передала магнитофон через стол, едва не уронив его, расслабленно села на кровать и закрыла глаза. Хангаев долго крутил пленку, пока не подобрал нужную мелодию. Но Лидия танцевать не захотела. Сказала, что танго повредит ее здоровью. Хангаева пригласила Рита. Пришлось идти с ней. И сразу же Лидия живо поднялась и стала танцевать одна, сама с собой.
Когда Борис вернулся, снова начались грузинские тосты: «…не за те рога, из которых мы пьем вино, и не за те, что украшают наши жилища, а за те, что украшают головы наших врагов», — говорил Борис, коверкая слова. Теперь после каждого тоста выходили размяться. Лидия продолжала капризничать: то ей надо было танцевать с Борисом, то с Ритой.
Через час за магнитофоном пришел хозяин. Его начали упрашивать, Рита принялась угощать, а Лидия положила руки ему на плечи и велела переставить пленку. Они танцевали, а Хангаев смотрел на них и подливал в свой фужер. Кончилось танго, и началось другое. Если после танца с Борисом Лидия всегда возвращалась к Хангаеву, то теперь она даже не оглядывалась на него, словно пришла не к нему. Они бы танцевали бесконечно, если бы Рита не вызвала парня в коридор. Магнитофон остался в комнате.
— Боб, а ты не боишься, что он Риту заклеит, — поддразнила Лидия.
— Это ее дело.
— Нет, твое. Все вы мужики…
— Сами не лучше, правда, Ганс Моисеевич?
Хангаев не ответил.
— Я ведь не такая, Ганс Моисеевич? Ну скажи?
— Да, — прошептал он.
— Что да? Такая или нет?
— Нет, — сказал он еще тише.
— Слышал, Боб! А если ты тряпка, то попроси меня. Я ее живо приведу.
— А сама останешься, — хохотнул Боб.
— Скотина, — крикнула Лидия и выскочила в коридор.
В комнате стало тихо. Подруги долго не возвращались. Боб предложил выпить. Хангаеву показалось, что парень переживает из-за Риты, и он попробовал его успокоить:
— А ну их всех, — отмахнулся Боб.
— Ритка хорошая, она добрая.
Боб засмеялся.
Потом в коридоре застучали каблучки.
— Наши идут, — обрадовался Хангаев.
— Я же тебе говорил, что никуда они не денутся.
— Это я тебе говорил.
— Слушай, Ганс, это правда, что у якутов есть такой закон, по которому хозяин укладывает гостя спать со своей женой? — спросил Борис, когда все уселись за стол.
— Я бурят, а не якут.
— А закон?
— Нет у нас такого закона. И у них нет.
— Рассказывай! Я же читал.
— Нет такого закона.
Тогда Борис перегнулся через стол и зашептал, почти касаясь губами его уха. Но шепот был достаточно громкий:
— Шух бабами. И по росту как раз подходят.
Хангаев долго соображал, о чем ему говорят, потом отпрянул от Бориса и, не удержав равновесия, упал, но быстро поднялся.
За столом хохотала Лидия. Хангаев размахнулся и хотел ударить Бориса, но тот легко перехватил далеко отведенную руку.
— Да я же тебя щелчком прибью, — Борис действительно медленно и со смаком щелкнул его в лоб.
— Зарежу.
Нож лежал на столе, совсем рядом, но его никто не попытался спрятать, а Хангаев стоял, словно окостенелый, и только хрипел:
— Зарежу!
— Он что, юмора не понимает?
И Лидия, и Рита разом поднялись и начали успокаивать хозяина. Потом оказалось, что кончилось вино, и Бориса послали в магазин.
Снова пришел хозяин магнитофона, пообещал новые записи, и Лидия сразу же увела его в коридор. Ушла и пропала. Хангаев послал за ней Риту.
Потом отправился сам. Долго блуждал по общежитию, никого не нашел, а когда вернулся в свою комнату, все уже сидели за столом.
— Штрафную Гансу Моисеевичу! — закричала Лидия.
Борис протянул ему полный стакан.
Дверь в комнату была приоткрыта, динамик передавал утреннюю гимнастику. Когда разошлись гости, Хангаев не помнил. Но выпили всё. Он позавтракал остатками вчерашней закуски и принялся убирать со стола. Сначала спрятал в чемодан фужеры. Бутылки он брал по одной, нес через всю комнату и ставил в угол. Закончив уборку, стал одеваться. Денег в пиджаке не осталось, одни медяки и то не больше сорока копеек. Он спустился вниз, Вера Ивановна готовилась к сдаче смены.