Для собрания подготовили самую большую комнату. Койки сдвинули наподобие скамеек, а в середину вытолкали стол, за который сел Кондратьев. Михаил нашел место в углу, чтобы взгляды не цепляли его.
Васька и Сурен пришли почти последними.
Когда Кондратьев встал, у Михаила почему-то защекотало в носу. Он сжал ноздри и все равно не удержался — чихнул, потом, не в силах остановиться, повторил, громко, на всю комнату. Это почему-то рассмешило всех. Словно по команде вылетело «Будь здоров». Кондратьев дал народу вдоволь посмеяться и сказал:
— Будем считать, что собрание Козлов открыл. Только не пойму, почему он забился в угол. Выходи, героя должен видеть каждый.
— Чего на меня смотреть.
— Ну ладно, что я с тобой, торговаться буду?
Кто-то тронул его за руку, он привстал, и тут же исчезло свободное место на его койке. Люди, поджимая ноги, освобождали проход.
— И еще, — командовал Кондратьев, — кто там ближе к окну, откройте его, а то надымили — дышать нечем, башка раскалывается. — Он подождал, когда закончат греметь рамой, и, шумно втянув хлынувший в комнату воздух, одобрительно кивнул: — Совсем другое дело. Значит, приступим. Надеюсь, все знают, что случилось у Козлова? Вот и решайте, а я послушаю.
Как заведено на всех собраниях, сначала никто не хотел говорить, а точнее — говорили многие, но каждый себе под нос или на ухо соседу. Снова пришлось вставать Кондратьеву.
— Сами знаете, машин у нас лишних нет. Но случиться такое может с каждым, тем более на «тещином языке», на мокрой дороге, в дождь, — он скосил глаза на Михаила, — так я говорю?
— Так.
— Конечно, — подскочил Сурен. — В такой дождь там пешком идти страшно, не то что на машине. Погорячился Мишка, хотел быстрее. Он же не на свидание ехал!
— Подожди, Сурен, — встал бригадир Носов, — свидание здесь ни при чем, и «тещин язык» ни при чем. Другой дороги у нас нет, и кто ее боится, может уходить в таксопарк или на троллейбус. Козлов хороший водитель — это все знают. Я о другом. У нас было две машины, осталась одна, плохонькая. Надежды на нее мало. А мы должны работать надежно. Все знают, из какого утиля собрано наше хозяйство. Если не будет надежных рук, мы вылетим в трубу.
— Я уже лечу! — закричал Савчук. — На чем я работать буду? Кто мне завтра трудодень поставит? Для чего я под ней на брюхе валялся!
— Не знаю, что можно делать под машиной на брюхе? Под машиной лежат на спине, — ехидно вставил Сурен.
Артель загоготала вместе с Кондратьевым, но распаленный Савчук не обращал внимания на смех.
— Мало ли что я скажу. Я сюда не разговаривать приехал, а работать. Говорить дома с бабой буду, когда сезон кончится и гроши получу. Машину по болтику перебрал, из дерьма конфетку сделал, а теперь что делать прикажете?
— Можно подумать! — Михаил оттолкнулся от стола и шагнул в сторону сменщика. — Герой, ну герой. Он под ней валялся! Он до ума доводил. А Козлов только гробить мастак. Какой ты, Жора, молодец.
— Оба делали, оба. Только гробить ее ты меня не позвал.
— Да, хорошая машина была. Как теперь ее вытаскивать? — поддакнул Паршин.
— 3аткнись, тоже мне ценитель нашелся. Хозяин.
Паршин покраснел и опустил голову.
— А ты ему рот не затыкай! — взвился Савчук. Герой выискался. Сегодня одну, завтра вторую. Ничего не ценит. Правильно Нос говорит. Вылетим в трубу с такими героями, а в конце сезона придется на обратную дорогу пятаки на вокзале сшибать. Короче, по системе: «Лето без бабы, а зиму — без денег». Ноль пять за это врезать, сразу геройство пропадет.
Услышав «ноль пять», старатели сразу затихли.
Савчук и сам растерялся, замолчал, заоглядывался, а потом и вовсе сел, спрятавшись за чужие спины.
Михаил проработал в артели два сезона, и не было такого случая, чтобы кого-нибудь рассчитали по ноль пять. В июне Кондратьев выгнал двух мужиков, и правильно сделал. Они мешали работать своим нытьем: «А вдруг пролетим, а почему у вас на олове не так, как у нас на золоте, а если бы так, то было бы лучше, а почему у председателя двойные трудодни…» И пили мужики часто, сначала одни, но кто выдержит, если рядом поддают, — раз вытерпишь, два, а на третий и у тебя слюнки потекут. И кто-то должен работать за страдающего с похмелья. Но даже их рассчитали полностью. Если старателю давали ноль пять, значит он получал только половину заработанных денег. Чем больше заработал — тем больше терял. Это была самая крайняя мера в их артели, и Михаил считал, что не заслужил ее. Все видели, как он пахал. Сезон уже кончался, и он ни разу не выехал «развеяться». В отличие от большинства мужиков, у которых поблизости были семьи или подруги. Пять месяцев — и половина из них насмарку за одно утро.
В тишине раздался голос Васьки, и Михаил обрадовался: несмотря на утреннюю стычку в дизельной, он верил, что Васька не даст друга в обиду:
— Я считаю, что Козлова нужно наказать…
Дальше он уже не слушал.
Глаза бегали по грязному полу возле ног, по столу председателя, словно отыскивая камень или еще что-нибудь, чем можно запустить в говорящего. И Михаил запустил бы, если бы нашел чем. Он видел, как шевелятся Васькины губы, и злорадно ждал, когда он побольше наплетет на него. Пропуская смысл чужих слов, он старательно подбирал свои. Вскакивал Савчук и что-то говорил, разводя руками. Кричал с места Сурен. Михаил не обращал на них внимания.
А Васька продолжал:
— Ты, Жора, слишком круто полез. Наказывать за лихачество надо, но чтобы гнать из артели, да еще по ноль пять, — мне кажется, это лишнее. — Он повернулся к председателю и, увидев, что Кондратьев утвердительно кивает, продолжал: — Я думаю, нужно дать ему возможность попробовать вытащить машину. Конечно, я в этом деле секу не слишком, но попытка — не пытка. Тем более он сам толком не знает, что с машиной. Может, и делов-то меньше, чем разговоров. А ты сразу — ноль пять.
— Да вы меня не поняли, — улыбался и разводил руками Савчук. — Я к примеру сказал, для острастки, а то гонору у него дюже много. А это, — он замялся, — ну, наказанья этого он, конечно, не заслуживает. Нет-нет, наказывать нужно, обязательно нужно наказать, но не в такой мере.
— Кто говорит, что не нужно? — примиряюще улыбался Сурен.
Михаил не слушал, о чем они говорят. Он, затаясь, поджидал, когда в спорах старателей появится пауза, и, поймав ее, крикнул:
— Ну, Вася, «тридцать лет — это возраст вершины», в дерьме ты, а не на вершине. Пьяный целоваться лезешь, а дошло дело до ответа — сразу: «Козлова нужно наказать». Чего ты выкручиваешься? Ты думаешь, кто поверит, что я из-за дождя гробанулся. Я что — Паршин какой-нибудь? Я же с тобой перед рейсом всю ночь водку хлестал. Но я не выкручиваюсь. Я не кричу, что тебя нужно наказывать. Разве можно тебя наказывать, ты же чистенький. И ручки у тебя вот они — чистенькие. А дыхнуть тебя заставить, так сразу понятно будет — чем из тебя пахнет.
— Какая чушь, — не выдержал Кондратьев, — он же тебе друг.
Слова председателя только подхлестнули.
— Конечно друг. Ты тоже почти друг. И тоже чистенький. Святой, можно сказать, — Михаил уже не понимал, что он делает, нес в одну кучу и были, и сплетни, и то, что сам выдумывал на ходу: — Все вы святые, а две бабы — одна на руднике, другая в городе — тоже от святости завелись? И купаются в святом шампанском. Если половину артели по ноль пять распатронить, то можно и не две, а двадцать содержать. Молчишь. — Он смотрел прямо в лицо председателю, подойдя к нему на расстояние вытянутой руки.
Кондратьев поднял на него глаза и долго не отвечал, улыбаясь краем рта.
Михаил не выдержал и закричал:
— Ну что молчишь, скажи, что я вру!
— А зачем? И вообще, отойди немного подальше, а то всего слюной забрызгал. — И словно в подтверждение своих слов, Кондратьев достал платок и вытерся.
Михаил послушно отошел. Запас злобы иссяк.
Он стоял обмякший и безразличный ко всему, не чувствуя ничего, кроме жалости к себе, кроме нелепого и незаслуженного одиночества. Ведь еще вчера все было нормально, а теперь… вот он, а вот они: Кондратьев устало сидит за столом, Сурен спорит с Васькой, сидящие вокруг Носова молча кивают словам бригадира — нормальные люди, каждый в своем деле ас, всякое, конечно, случалось за два сезона, но находили же общий язык, и вдруг все лопнуло.
Носов, запинаясь о ноги сидящих, пробрался к председателю и, согнувшись, зашептал. Сначала Кондратьев, соглашаясь, кивал ему, потом поднялся.
— У Носова — предложение, прошу выслушать.
— Я предлагаю ноль пять, давайте проголосуем.
И он первый поднял руку.
Поднял Кондратьев. Поднял Савчук. Разом взлетели руки в углу, где сидел Носов. Доктор. Паршин. Сурен… Все, кроме Васьки.
— Сам напросился, — тихо сказал Кондратьев. Михаил махнул рукой и пошел из комнаты. Вслед за ним, расталкивая столпившихся старателей, выбежал Васька.
— Подожди!
Михаил упрямо вышагивал прочь от барака. Под ногами хлюпала грязь. Васька догнал его и схватил за плечо.
— Ты что, с ума сошел?
Михаил попробовал вырваться, Васькина лапища держала крепче капкана.
— Ну что молчишь? Там надо было молчать, а то все дерьмо наружу полезло. Я почему говорил, чтобы тебя наказали, потому что, если бы я первый предложил меру наказания, ее бы и оставили, и все было бы в порядке, отделался бы каким-нибудь пятком трудодней. А ты в бутылку сразу.
Михаил поднял ватную руку и ткнул кулаком в белеющее в темноте лицо. Васька не ожидал и не успел уклониться. Но удар все равно не получился, бабий тычок, а не удар. Зато после короткого взмаха Васькиной руки сам Михаил оказался в луже.
— Хватит, Миша, целый день терпел, но и моя терпелка сломалась.
Вода начала просачиваться через рубашку. Он попытался встать, но не успел выпрямиться, как получил новый удар. Бил уже не Васька, а подбежавший Сурен. Михаил знал, что, если останется лежать, его не будут бить, и все-таки он вставал и чуть ли не с удовольствием лез под кулак Сурена.