— Ну, Миша, разве только деньги?
— В ноябре еще получу. Мне кое-что причитается. Может, пару штук, может, больше. Так что не беспокойся, на твоей шее сидеть не буду. — Последнее было явно лишнее, но его уже начинало заносить.
— Зачем так говорить. Да ну тебя, с тобой как с человеком, а ты…
— А что я?
— «Что я, что я!» Надо мной бабы смеются, содержантом тебя называют.
— Я содержант?!
— А ты иди к ним и объясни.
— Ты меня по бабам отправляешь. — Он попробовал обнять Нину, но она забилась к самой стенке, оставляя ему всю ширину кровати. — Нина, зачем скандалить?
Не дождавшись ответа, он тоже отвернулся. Так молча и лежали, притворялись, что спят.
Краснухин встретил его радушно. Вышел из-за стола и долго тряс руку.
— Сколько лет, сколько зим. А я-то слышу, что Козлов приехал, и думаю, чего не заходит. Рассказывай, как там на Севере.
— Я на Востоке был.
— А нам, нищете, везде Север, где большие деньги платят.
— Деньги заработать надо. За просто так их не платят.
— Ну, тебе ли жаловаться, ты же мастер на все руки и человек рискованный, а риск дело благородное, так я считаю.
— На работу вот пришел к тебе проситься. Возьмешь? Кем угодно пойду.
— Ты! Ко мне! Да брось шутить.
— Я серьезно.
— А трудовая при себе?
Михаил достал потрепанную и располневшую от вкладыша книжку.
— Поинтересоваться можно?
Вздыхая и морщась, Краснухин прочитал ее от начала до конца.
— Да, дела! Географический справочник. — Помолчал, подбрасывая книжку на ладони. — Дела, говорю, неважнецкие. Мы что, мы тебя знаем, а вот отдел кадров… Может, слесарем возьмут, но не пойдешь ведь ты слесарем?
— Пойду.
— Да брось ты, у тебя вся жизнь впереди. Тебе расти нужно. Ты же как-никак специалист.
— А ты, дерьмо, с чистой трудовой книжкой.
Михаил вышел на улицу и, срезая углы, направился в магазин.
…Поздно вечером с бутылкой шампанского в кармане он заявился к Шурке. Она молча встретила его и пошла ставить вино в холодильник, слегка покачивая головой, отчего волосы, закрывающие спину, струились, и казалось — вот-вот закипят, а что будет с ними дальше, невозможно и страшно представить.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она не оборачиваясь.
Михаил прошел в комнату и развалился в кресле. В квартире ничего не изменилось.
— Как съездил, как попутешествовал?
— Прекрасно.
— Что же вернулся?
— Тебя захотелось увидеть.
Она усмехнулась.
— Молодец, правильно сделал. Ну и как я?
— Все так же.
— Надеюсь, и ты не изменился.
Михаил никогда не задерживался у аптекарши до утра, а здесь как-то получилось, что оба уснули. Может, получилось, а может, и нет, он же все время помнил, что нужно идти домой, да мало ли что нужно. Она разбудила его в половине шестого и велела быстренько одеваться. Свежее осеннее утро выгнало остатки сна и вчерашней пьяной дури. Идти домой не хватало смелости. И вообще непонятно, откуда на Михаила навалилось тоскливое и паническое равнодушие. Самыми короткими переулками он выбрался из поселка и зашагал в сторону леса. Загребая ногами густую листву, он бродил между деревьями и пробовал доказать себе, что ничего особенного не случилось: собственно, кто такой Краснухин — пешка, которая ничего не решает, пусть себе пыжится и раздувает перышки, как индюк, стоит ли обращать внимание, а работа найдется, не сегодня, так завтра, того же Краснухина могут потеснить; к аптекарше сходил — эка новость, раньше, что ли, не ходил, или Нина не знала, давно знала — так молчала же прежде, и теперь промолчит, а поднимет волну — ему собраться только подпоясаться, дорога до вокзала проторенная, этим его не испугать. Михаил храбрился, но состояние тоскливой невесомости не отпускало его. Совсем бездумно он сломал несколько осиновых веточек с уцелевшей густо-красной листвой, сложил их в букет и резко тряхнул его — одна из веточек сразу облетела, но Михаил оставил и ее; потом нашел три крепких подосиновика и, выдернув их прямо с землей, засунул в карман. Но когда возвращался, выбросил у первых же домов сначала букет, а немного подумав, и грибы. Он знал, что дома никого не должно быть, но уже в подъезде засомневался, а вдруг? Однако обошлось. Он быстренько разделся, лег и сразу уснул.
Его разбудил взгляд. Михаил лежал лицом к стене и боялся повернуть голову. Он был уверен, что смотрят уже давно и видят, что он проснулся. Попробовал всхрапнуть, но не получилось, тогда он забормотал, и ему поверилось, что мычание вышло похожим на сонный бред. Рядышком, почти над самым ухом, раздавалось мальчишечье посапывание: чуть свистящий вдох и мягкий глухой выдох. А в стороне такой же размеренный ход будильника. Зачесался затылок. Михаил проклинал себя, но повернуть голову боялся. Вдох — выдох. Тик — так. Вдох — выдох. Тик — так. Минута, вторая, а может, все еще первая. По голове словно насекомые ползают…
Посапывание стало перемещаться, а потом и вовсе прекратилось, но он все еще боялся шевелиться. Лежал, вспоминая, где оставил одежду, на случай, если придется вскакивать и бежать из дома, пока не успели задать ни одного вопроса. Хлопнула дверь, и сразу перестал чесаться затылок.
Торопливо свернув за угол дома, он встретил Витьку Матюшова.
— Вот ты где попался, — облапил его старый знакомый. — Чего, поросенок, носа не кажешь? Как ты хоть себя чувствуешь?
— Неважно.
— Что так?
— Хотел на службу определиться, да Краснухин в трудовую полез. Жизни начал учить. Вы что, поприличней механика не могли найти?
— Да я там уже не работаю. Год, как в СМУ перевелся. Через три дня отпуск кончается. А ты куда?
— А может, в СМУ попробовать?
— Чего ты сейчас потащишься. Говорю же, через три дня выйду на работу и все улажу. Айда со мной, там ребята в «козла» стучат, а меня, как проигравшего, гонцом снарядили. И Генка там, помнишь Генку? Он, как и ты, фармакологией одно время увлекался.
— Теперь вспомнил.
Играли на высадку, а когда требовалось — посылали «козлов» принести чего-нибудь для бодрости духа.
Встретив старых знакомых и пропустив пару стаканов портвейна, Михаил отмяк, а через десяток партий ему казалось, что он никуда не уезжал из поселка, все было таким родным и привычным. Чтобы не докучали воспоминания о вчерашнем дне, он барабанил по столу, не жалея рук, и, войдя в раж, врезал на «рыбе» с такой силой, что костяшка, повернувшаяся при замахе ребром, пробила мякоть на подушечке под большим пальцем. Михаил увидел кровь и гордо понес ладонь по кругу. Игроки внимательно и восхищенно смотрели на ранку. Кровь жидкой струйкой стекала в пригоршню и расползалась по линиям на ладони. Появилась легкая пульсирующая боль, но она только радовала, прибавляя удару весомость. Чтобы унять кровотечение, он прижал рану к губам.
— Хлесткий ударчик, ничего не скажешь, — хвалили игроки.
— А вы как думали. Может, кто-нибудь повторит или слабо?
— Вытри, — сказал Витька Матюшов, — всю бороду устряпал, герой.
Михаил достал старательно отутюженный Ниной платок и вытер лицо.
— Все?
— Еще немного на скуле.
А над ранкой так и стоял красный бугорок, от которого сбегала в горсть тоненькая ниточка крови.
— Не сворачивается.
— Это потому, что водки много пьешь. Видишь, какая жиденькая она у тебя, — объяснил пенсионер Никитыч.
Михаил не посчитал нужным отвечать ему. Он с любовью посмотрел на ладонь и снова поднес ее ко рту.
— Подорожник нужен, — сказал Витька и пошел искать.
А гонец все не возвращался. Доминошники начали беспокоиться. Садиться за новую партию никто не хотел. Все поглядывали на дорогу.
— Как бы не заблудился ваш снабженец, — подзуживал Никитыч. — Вино нести помощников найти нетрудно.
Пенсионер волновался больше всех, хотя его денег у гонца не было. Он вообще никогда их не давал и участвовал в компании как «банкомет». Разливал он, конечно, мастерски, на любой заказ, даже по взносу умел разделить: дал шестьдесят копеек — получи на шестьдесят, дал восемьдесят пять — нальет на восемьдесят пять. Подгулявшие мужички порой специально бегали за ним, чтобы Никитыч продемонстрировал свое искусство, зачастую — на пари. Случалось и Михаилу угощать старика, но теперь широкая спина почетного «банкомета» раздражала его.
Пришел Витька Матюшов и вывалил на стол пригоршню пропыленных листьев.
— На, вместо подорожника… Может, и у тополя целебные свойства есть. — Потом, увидев унылые лица игроков, добавил: — Скучновато без бормотухи-то?
— Наверное, Генке пришлось в дежурный бежать.
— А может, встретил кого на обратной дороге, — не унимался Никитыч.
Михаил выбрал самый большой листок, слил на него остатки вина из стакана и прилепил к ранке. Края заплатки загнулись вверх. Он стал приглаживать их пальцами. Из-под листка выступила кровь.
— Не сворачивается. — Он и не хотел, чтобы сворачивалась, ревниво замечая, что ожидание Генки ослабило интерес к нему.
— Мне, наверное, премия полагается?
— За что? — привстал Никитыч.
— Даже две. Одну — как пострадавшему, а вторую — за классный удар.
— Ударчик действительно классный, — подтвердил Матюшов.
— Дурное дело — не хитрое.
— Нет, я считаю, что стакан заслужен в честном и беспощадном бою.
— Мое дело стариковское. Я свое отгулял. А вон и гонец.
Генка шел прямо на Михаила, и герой, сорвав ненужную заплатку, с гордостью протянул ему ладонь.
— Во, шестерочным на «рыбе» врезал — и до крови. Мужики премию присудили.
— Пацан у тебя сгорел!
— Какой пацан?
— Твой Славка.
— От чего сгорел, от водки?
— Дурак ты, Миша, на стройке соляркой облился и вспыхнул. Беги скорей.
— Врешь.
— Беги, говорят.
— Ладно, наливай.
Никитыч потянулся к бутылке, но Генка сам выдернул зубами пластмассовую пробку и круто опрокинул спасительницу. Его рука дрожала. Густой красный портвейн булькал и пенился. Вино текло по кулаку и капало на стол, но Генка все еще держал бутылку горлышком вниз.