Говорила она не спеша и после каждой порции грязи заверяла, что это каждый может подтвердить, даже сама Васильева Анна Николаевна.
Еще до прихода тети Лизы Оля собралась умываться и всю бесконечную историю выслушала, стоя в трех шагах от двери с полотенцем в руках. У нее затекли ноги, но она не садилась, надеясь, что ее все-таки поймут и оставят в покое. Но тетя Лиза все токовала и токовала.
Избавил Олю от нее неожиданный приход Володьки. На удивление хозяйка ни словом не заикнулась о столь позднем визите, сразу же поднялась, но на пороге все-таки не выдержала и, словно только вспомнила, рассказала, что у бухгалтера поломали все цветы и он собирается жаловаться участковому.
— Задание выполнено! — отрапортовал Володька. — А посему предлагается отпраздновать.
Оля увидела отдутый карман пиджака и покачала головой:
— Не надо, Володя, я спать хочу.
— В наши годы вредно спать много.
— Честное слово, не до этого мне сейчас, да и рискованно пить вино с красивым мужчиной, — отважилась она пококетничать на прощанье.
Володька подошел к ней, отобрал полотенце и аккуратно повесил на спинку кровати, потом подвел Олю к столу и усадил. Оля не противилась, но стоило ему отпустить, она поднялась и снова забрала полотенце. Володька попробовал еще раз отнять его. Оля не отдавала. Постепенно володькины ладони перебрались на ее плечи. Все это Оля воспринимала, как баловство, пока не обратила внимания на неожиданную тишину. Очень уж сосредоточенно молчал разговорчивый Володька. Удивление сразу же сменилось испугом.
— Уходи! Сейчас же уходи!
— Ты что, серьезно?
— Уходи, или я закричу.
— Глупо, Оленька. Неужели я хуже его?
— Кого?
— Дурачка, которого ты каждое утро выпроваживаешь через окно.
— Что ты сказал?
— А ты надеялась, что все останется в тайне? Плохо ты знаешь наш поселок. Да тетя Лиза на другой же день растрезвонила.
— Тетя Лиза?
— Не я же.
— Пойдем к ней.
— Ты что, с ума сошла?
Оля выбежала в коридор. Дверь хозяйкиной комнаты была заперта.
— Откройте! — крикнула Оля и еще раз толкнулась плечом.
— Сплю я, голубушка, расхворалась что-то.
— Откройте, мне надо что-то спросить.
— Ну, говори, — едва донеслось из комнаты.
Только теперь Оля обратила внимание, что дверь окрашена в бледно-розовый цвет и сильно захватана возле ручки, хоть отпечатки пальцев снимай. Она стояла тихо. Из комнаты не прослушивалось ни звука. Очевидно, хозяйка затаилась и тоже слушала. А может, и другие постояльцы навострили уши, приникли к своим розовым дверям и ждали, когда она во весь голос начнет повторять дикую сплетню.
Когда Оля возвратилась к себе, Володьки уже не было, успел убежать. В который раз она взяла полотенце, но из комнаты так и не вышла. Сначала постояла у порога, потом прилегла и закрыла глаза. На второй разговор с хозяйкой сил не осталось. Проще было внушить себе, что сплетню выдумал Володька, впрочем, и от этого легче не становилось. Какая разница — кто?! Но про Сему Володька наверняка узнал до их встречи и догадался же подозвать, клюковкой угостить, зря, мол, обидела…
Рано утром в комнату постучали, и мужской голос велел подойти к телефону.
— Это я, Василий, — прохрипело словно по междугороднему. Оля молчала. Заснула она только под утро, поверх одеяла, в халате и теперь стояла разбитая и безразличная ко всему.
— Ты меня слышишь?
— Да.
— Мне мама сказала, что ты приходила. Но я засиделся у Женьки, и вчера звонить было поздно.
— Много грибов набрали?
— Каких грибов?
— За которыми ты ездил.
— Я же сказал, что сидел у Женьки, а не за грибами ездил.
— Значит, меня обманули. Кстати, понравилась я твоей мамочке?
— При чем здесь она? Зачем ты приходила?
— А что, нельзя было?
— Почему же, только зачем?
— Так просто, захотелось увидеть. А Володька мне сказал, что сплетни в вашем поселке распространяются быстро.
— Женька мне рассказывал. Но ты же сама во всем виновата. Я предупреждал.
— Пусть виновата, если тебе так хочется. Спасибо, что разбудил, а то бы я проспала, вчера с Володькой засиделись. Так ты хотел мне сообщить, что виновата во всем я?
— Нет, но ты же понимаешь…
— Или чтобы я больше не приходила?
— При чем здесь это?
Ему явно мешали договорить. Оля вспомнила сдвинутую занавеску: должно быть «простая женщина» из последних сил пеклась о своем чаде.
— Мама рядом стоит?
— Да, а что?
— Ладно, мне на работу пора собираться, я тебе после позвоню.
Обещание позвонить сорвалось случайно. Только обещание ли? Скорее, угроза. Но Оля обрадовалась, что так получилось — пусть теперь он ждет, пусть гадает, какой сажи еще налетит на его доброе имя. Звонить, конечно, она не собиралась.
Спешка несколько отвлекла Олю от страха, который не покидал ее последние дни. И, странное дело, пока свободно бегала по коридору, тетя Лиза не показывалась из своей комнаты.
На полпути к школе, как раз возле разоренного палисадника, Оля вспомнила, что не обратила внимания на скамейку у входа. Не посмотрела — лежат ли на ней цветы. Захотелось сбегать и проверить. Времени оставалось только-только успеть на работу. «Что за блажь», — недовольно буркнула она. Но желание удостовериться прицепилось, как зуд.
Между первым и третьим уроками у нее получилось «окно», и Оля уговорила-таки себя сбегать домой, якобы позавтракать.
У поворота к больнице стояла Валерия в белом халате и разговаривала с беременной женщиной. Оля отвернулась и, убыстряя шаги, хотела проскочить мимо. Праздничная компания, в которой она «царила» в тот злосчастный вечер, теперь уже пугала Олю. Но Валерия сама окликнула ее и сама подошла.
— Почему не здороваешься, не узнала?
Оля не ответила.
— Ничего, я не обидчивая. Чем сегодня занимаешься?
Оля неопределенно пожала плечами.
— А то приходи к нам, у Женьки вечером дежурство, я одна буду. Придешь?
— Не знаю, к урокам надо готовиться.
— Ага, потом еще картошку копать, корову доить.
— Какую корову?
— Вот и я думаю — какую? А тут — посидим, пластинки погоняем, выпьем по рюмочке для аппетита. Покумекаем, как жить дальше. Это надо же, паразит, что возомнил. И Васька — хорош гусь. Он позвонил тебе вчера?
— Сегодня утром. Так это ты ему велела?
— Не совсем так, но около того. Ты не отчаивайся, будет совсем плохо, Женька что-нибудь придумает, он у меня мужик толковый. А сегодня заходи.
— Если смогу. Ты извини, у меня правда времени нет.
И все-таки не выдержала. Разревелась посреди улицы. Первый раз за эти дни. Подальше от глаз, она свернула в сквер возле перрончика узкоколейки, безлюдный в дневные часы, а там безбоязненно лила накопленные слезы: вчерашние, позавчерашние… Да и о завтрашних не забыла. Она очень старалась. Но когда слезы кончились, услышала, что за спиной тоже кто-то хнычет, словно помогая ей, кто, кроме Семы Ворона, мог догадаться до такой помощи.
— Уходи, сейчас же уходи, — сказала Оля, не оглядываясь.
— Он и тебя набил?
Она понимала, что нужно встать и уйти, ни просьбы, ни угрозы на него не подействуют. Нужно перестать разговаривать с ним, перестать его замечать. И все-таки оглянулась. И вскрикнула. На бледном лице Семы ярко выпячивались распухшие тяжеленные губы. Они показались ей черными. Но не страх и не брезгливость, а желание обнять, утешить этого тщедушного малого с изуродованным ртом нахлынуло на нее. Оля даже шагнула к нему, на мгновение забыв о том единственном поцелуе. Шагнула, но одумалась.
— Нет! Уходи! Я же тебе сказала.
— И меня набил, и тебя набил. Тебе тоже больно?
— И меня набил, и тебя набил, — повторила Оля. — Это я его попросила. Видишь, какая я злая. Все мы злые. Иди, Сема.
Он стоял и плакал.
До начала урока оставалось десять минут. А в классе нужно было крепиться, чтобы ученики не догадались, каково ей: слушать хихиканье за спиной и притворяться, что ничего не понимает и уж, по крайней мере, не принимает на свой счет. Хорошо еще бестолковый Пушков никак не мог уяснить, почему диагонали прямоугольника равны между собой. Три раза она провела доказательство вместе с ним и хоть немного отвлеклась от самоуничижительных дум. Но прогремел звонок, и началось: «Ударить слабоумного еще омерзительнее, чем ребенка. Сколько говорилось и писалось, что сильных людей отличает доброта, и „добренький“, обаятельный рубаха-парень останавливает в темном переулке дурачка и терпеливо убеждает его, разговаривает на мужском языке, а убедив, торопится доложить той, которая вдохновила его, тоже добренькой и очаровательной…»
В учительской Оле сказали, что директор просил ее зайти. За десять-пятнадцать шагов она успела напридумывать возможных напастей, вспомнила каждую встречу с директором, каждое слово, сказанное им, и его улыбчивое лицо, мягкие движения, вкрадчивый голос приобрели совсем определенную окраску.
Она вошла в кабинет и встала, закусив губу, стараясь и взглядом и позой подчеркнуть свою независимость.
— Садись.
Обращение на «ты» только подтвердило ее подозрения.
— Ничего, я постою.
— Да садись же, — директор попытался усадить ее.
Оля резко отдернула руку и приготовилась влепить пощечину, если он еще раз прикоснется.
Но директор расхохотался.
— Ладно, стой, если хочешь. Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
— Знаю!
Он снова закатился, задергался в безудержном хохоте и еле выговорил срывающимся голосом:
— Ну молодец! Героиня!
Лицо у нее горело. В кабинете было раскрыто окно, а воздуху все равно не хватало.
— Значит, знаешь. А я все собираюсь у тебя спросить, как там поживает Василий Афанасьевич Кучин?
— С кафедры истории? — удивилась Оля.
Она не понимала, при чем здесь Кучин.
— Да, да, да, — закивал директор и, предваряя вопросы, объяснил: — Когда-то я у него учился. Забавнейший старикан. Ты знаешь, что он до пятнадцати лет не умел читать, а в двадцать шесть уже преподавал в институте?