«А по ро не хо?» – давил на нерв Мазила. Из-за стычки с чужаком ребята не обратили особого внимания на взрослого человека, который зашел на корт. Зашел и вздрогнул: с противоположной стороны к металлической сетке подбегал страж. Батон легко узнал его издали, это был тот самый голубоглазый любитель виндсерфинга, спаситель на зиккурате, собеседник на Селенире, его вечный страж с зеркальцем на лбу. Скользнув сквозь ограду, словно ее и не было, он остановился на противоположной стороне корта. Оба напряженно смотрели друг на друга. По спине Романа пробежал холодок – он был абсолютно беззащитен, но страж медлил. Почему? Ребята насторожились.
Призрачная вспышка озарила местность. В воздухе побежали от пылающей точки радужные концентрические волны, волны от огненного камня, брошенного в земное небо. Солнечная капля стекла по небосводу и зависла прямо над головами мальчишек – небольшая яйцеобразная ракета с острым носом, скорее похожая на космическое шапито, чем на ракету. Сходство с шапито дополнял странный балкончик, торчавший из обшивки на манер старинного райка. Ракета остановилась на расстоянии двух метров от земли. Из хвостовой части вытянулась тонкая стальная ножка и уперлась в асфальт. Полет закончился, но радужные райские кольца не погасли, мерно пробегая по земле, по пыльным кустам, по лицам цветными пористыми полосами.
Мальчишки стояли, окаменев от изумления. Мазила – далее с открытым ртом. Только страж не обращал на ракету никакого внимания и продолжал сверлить глазами Батона, тяжело дыша и нервно дергая рукой цепочку на шее. «Оставь его!» – сказал невидимый голос. Или этот голос послышался?
С каким-то домашним сказочным скрипом распахнулась дверца в обшивке, и на балкончик вышел он – Пришелец. «Привет, папашка!» – истерично выкрикнул Умник в мертвой тишине чуда. Ему никто не ответил. Пришелец шагнул к балконным перильцам. Но куда подевался его тогдашний мятый чаплиновский котелок, рыжий парик циркового буффона, целлулоидный нос на резиночке, смешной алый шарик?.. Ничего клоунского не было в этом торжественном облике мага, в ниспадающей до пят блескучей черноатласной хламиде, в сахарного цвета колпаке звездочета, лицо которого было скрыто за бесстрастной золотой маской с глубокими прорезями для глаз и надменно сжатым лепным ртом. (Выходит, я попал не совсем в то прошлое, подумал Батон.) Пришелец простер над землей руку в золотой перчатке и сказал патетическим глухим голосом:
– Здравствуй, ученик, наконец-то ты здесь.
Этот голос и повелительный жест были обращены к нему, к Роману Толстову по прозвищу Батон, ставшему взрослым. И с балкона прямо к ногам спустилась узкая эскалаторная лесенка. Не колеблясь, Роман сделал шаг на ступеньку, которая мягко понесла его вверх на балкон, где уже никого не было, в черный проем отверстой двери; он еще успел оглянуться и увидать, что страж сзади бредет среди окоченевших скульптурок: Пузо, Мазила, Головастик, Умник… Батон и делает что-то ужасное с их лицами, превращая удивленные детские рожицы в неподвижные личины. «Стирает увиденное,– подумал Роман,– значит, Великих Мальчишек не будет». Движущаяся лестница несла его сквозь черную трубу, длина и глубина которой никак не соответствовали внешнему виду такого небольшого яйцеобразного предмета с хилым балкончиком. Ах! Труба кончилась, и человек вылетел под своды колоссального крестообразного пространства, которое он принял сначала за циклопический готический храм и который – как он понял позднее – был грандиозной мыслекопией Земли, пластической квинтэссенцией ее духа, титаническим слепком и образом человеческой мысли. От размаха и масштабов полого креста захватывало дух. Вверх, и вниз – насколько хватало силы человеческого взора – уходили бесконечные стены, то отполированные до блеска, то вдруг взбухающие циклопической лепниной из миллиона единиц – другого слова не нашлось – земной красоты, и человек сейчас летел в невесомости над мраморным океаном волн, водоворотов, взлетающих гребней, в которых глаз внезапно различал безглазые лица, торсы, античные статуи, руки, головы коней, тритонов, складки алебастровых одежд, рыб, и душа вздрагивала. В центре этого нечеловеческого храма – на перекрестье креста – висел голубой шар Земли, и Роман не мог понять, что это – объемная модель или сама планета? космический шар, увиденный с лунной высоты?
В свободном невесомом падении он медленно приближался к его поверхности, окутанной белым дымом облаков, сквозь которые просвечивали синие бока Колумбийского и Тихого океанов, полярные шапки, коричневатые глыбы Евразии, каменный порог Гималаев. Земля казалась пустой. Внезапно пространство перевернулось – Батон оказался на внутренней стенке креста, он шел по бесконечному шахматному полу, отражаясь дымной глубокой струей в полированной черноте; Земля находилась уже не внизу, а висела вдали голубым горбом над идеальной линией паркетного горизонта, клубилась там млечными боками, тихо вращаясь вокруг оси, похожая скорее на глобус исполинских размеров, подсвеченный изнутри солнцем, чем на реальную объемную планету. Космический холм впереди неярко озарял необъятное пространство внутри предмета – другого слова опять не пришло на ум – трепетным магическим светом. Его влекла неведомая сила, и у силы была цель. Шахматная плоскость перешла в скользкий мраморный матовый пол. Роман заметил впереди, в бесконечно-идеальной пустыне, неясно очерченную фигуру. Архонт Земли стоял к нему спиной, и, заслышав громкие шаги, полуобернулся и сделал предостерегающий знак рукой в золотой перчатке: тише. Бесстрастная маска по-прежнему скрывала его лицо, этот лик тьмы. Но жест его был таким живым, лишенным всякой механистичности, земным и человеческим. Архонт был выше Батона на две головы; они стояли перед закрытым деревянным алтарем как бы в некоем помещении, и алтарь висел как бы на некоей стене, очертания которой пусть слабо, но просматривались в полумгле. «Тсс,– молча «сказал» архонт,– это поморский музей в Гданьске… мой любимый алтарь Мемлинга».
Батон смотрел в золотую препону между ним и этим устрашающим нечто, в тускло сверкающую личину чужого всемогущества и пытался хоть что-то разглядеть человеческое в маске, в неподвижных очертаниях червонных губ, заметить хоть какой-нибудь влажный отблеск в сухой безвоздушной тьме за прорезями для глаз. Напрасно! Единственным откликом было собственное туманное отражение на золоте – дымные пятна слегка увеличенных глаз, брови, видные до отдельного волоска.
Тут до слуха долетели невероятные в таких исполинских декорациях звуки шажков, и в залу вошел маленький человечек в униформе музейного служки, шаркая мягкими шлепанцами. Покашливая и зевая, он подошел к зарешеченному окну и отдернул портьеру, на пол упали пятна раннего солнца.
«Этот триптих Мемлинг писал три года,– думал «вслух» архонт,– для Анджело ди Якопо Тани, который был представителем дома Медичи в Брюгге. Банкир хотел передать его в дар одной из церквей во Флоренции».
Служка тем временем распахнул створки и, воровато оглянувшись, встал на колени и принялся торопливо молиться. «Божественно!» – восхитился архонт, оборачиваясь к Роману золотым лицом в прорезях мрака… На центральной части триптиха был Страшный суд. В сияющих святостью латах, в развевающемся плаще, крылатый архангел Михаил взвешивал на огромных весах Справедливости души грешников, встающих из могил голым пугливым воинством. «Алтарь поплыл во Флоренцию на английском судне, но корабль с сукном, коврами и пряностями перехватили каперы из ганзейского Данцига! Не устаю удивляться кишению эмоций на Земле. Как из такого роя рождается красота?.. Это было 27 апреля 1473 года. Я был на корабле пиратов вместе с их капитаном Паулем Бененсом и спас шедевр». Роман продолжал бродить взглядом по створке, где черти с радужными крыльями экзотических тропических бабочек гнали толпы грешников в ад, гнали с сатанинским азартом, сталкивая в бездну водопад голых тел. А над апокалипсисом, на кроткой многоцветной арке, в нежном дыханье света восседал в звонком малиновом плаще сам господь… Донеслись голоса первых посетителей музея, служитель с трудом встал с колен. И алтарь тихо утонул в сумраке, как драгоценность в складках ювелирного бархата.
– Я спас его для землян, у нас есть абсолютная копия вашего мира,– сказал архонт, у него был глухой вязкий голос, но опять живой, не машинный.– Раньше алтарь висел в капелле церкви святой Марии, сейчас там вместо оригинала – копия. Сам Мемлинг в музее.
«Почему ты называешь меня учеником?» – спросил Батон.
Они то ли летели, то ли стояли в воздухе, друг против друга, а вся эта колоссальная махина крестообразного простора с голубым шаром в центре перекрестий вращалась вокруг них непостижимым образом,
«Прямо ответить нельзя, но я расскажу тебе все, и больше не останется никаких тайн». – Архонт поднял руку в клятвенном жесте, и золотая перчатка засверкала до рези в глазах.
«А что будет с ними там? С Мазилой? С Пузо? Со всеми?»
«Что будет с тобой? Я не знаю. Вы сыграете партию в теннис и вернетесь в пансионат. Это я знаю точно. Чуда не будет. Земля останется без Даров. Никто никогда не узнает ваших имен. Ты начнешь жить сначала там, с той самой миллисекунды, когда умрешь здесь. Да, еще ты продуешься в теннис, подведет разбитая нога».
«Значит, Даров не будет?»
Роман вновь силился разглядеть глаза в прорези маски. Бесполезно. С ним общался только голос – лицо было бесстрастным.
«Значит, и твоя мать обречена. И все, у кого рак. И пустыни останутся пустынями».
«Пока»,– вставил человек.
«И Марии не будет,– жестко продолжил архонт,– а будет средняя школа, асфальтовый южный городок, жара, скука и судьба, которую ты должен будешь прожить до конца сам. Разве ты не этого хотел, ученик?»
«Да. Этого! Пусть так. Пусть с самого начала. С нуля,– он невольно задрожал,– лишь бы без тебя, без вас».
«Да. Без нас! Отныне Земля навечно выходит из-под Опеки. Я добился своего, мой мальчик, и я счастлив».
Эти внезапные слова так не вязались с обликом этой мрачной фигуры в черной хламиде до пят, с неподвижностью маски из толстого золотого листа. Слова были слишком порывисты, пылки. Они звучали наперекор всей фантастической громаде власти над временем и пространством, которую являла собой перспектива нечеловеческого предмета силы.