го меня препроводили в «обезьянник».
За ночь, проведённую за решёткой на улице Белинского, я многое чего успел передумать. Я складывал и поворачивал так и этак все кусочки этой странной головоломки и не мог найти ответа. Одно я мог сказать определённо: в мою жизнь безжалостно и резко вторглось что-то непонятное. И цель, и средства этого «чего-то» оставались для меня тайной за семью печатями. Ведь как я жил? За исключением небольших и вполне понятных сомнений, я всегда был атеистом (ну, во всяком случае, агностиком) — я верил, что Вселенная бесконечна и принципиально непознаваема. С миром «тонким», обиталищем всего паранормального, я вовсе не контачил и считал его выдумкой глупцов и шарлатанов. Но за последние четыре дня всё резко изменилось. Маленькая светловолосая девочка с глазами цвета ночи каким-то непонятным образом выбила меня из колеи, и я подозревал, что она это сделала нарочно. И меня не очень даже интересовало, как она это проделала, интересовало только зачем. Чего она хотела от меня добиться? Или конечной целью было выступление в ДК сегодня вечером? Но в том концерте тоже было столько странностей, что я не мог сказать наверняка не только, как я смог сыграть, но был ли это вообще я! Ответов я не находил. Ни одного. Что хуже — я не мог даже сформулировать вопрос. Собака. «Блюз чёрной собаки», — сказал мне Ситников во сне. Я вдруг со странным чувством вспомнил, что в знаменитой песне Black Dog из репертуара «Лед Зеппелин» нет ни единого намёка на собаку — речь идёт о женщине:
Hey, hey, mama, said the way you move
Gonna make you sweat, gonna make you groove!
Oh, oh, child, way you shake that thing
Gonna make you burn, gonna make you sting!
Watch your honey drip, can’t keep away…
У этого хита довольно странная история. Неожиданное название, никак не связанное с текстом песни, обусловлено тем, что во время записи этого номера в студию регулярно забегала огромная чёрная собака, которая потом мистическим образом куда-то исчезала.
Уснуть не удавалось: перевозбуждение от концерта смешалось с болью от побоев и усталостью. Меня трясло, рассечённые пальцы саднило, нос распух, дышать приходилось ртом, от этого всё время хотелось пить. Однако пить мне не давали, видимо, чтоб лишний раз не водить в туалет. Я прислонялся к стене, пытался задремать, но просыпался от малейшего звука или даже просто так. Всю ночь в отделении не было покоя — приводили каких-то бомжей, гулящих девиц в коротюсеньких юбках, разное хулиганьё в наручниках и пострадавших в синяках, и просто — задержанных «для профилактики». Часть из них после допроса подсаживали к нам, других куда-то увозили. Один раз в «обезьяннике» случилась драка, один раз опергруппа загрузилась в машину и срочно выехала на задание и обратно до утра уже не вернулась. А утром меня вывели минут на десять в туалет и к телефону, я позвонил Олегу Тигунову на мобильный, тот всё выслушал, сердито обозвал меня мудилой и пообещал приехать, как только сможет. А я опять стал ждать и впервые за эти два дня заснул. Это был не сон в обычном смысле слова, а некое пограничное состояние между сном и явью. Частью своего сознания я сознавал, что сплю, но это была очень маленькая часть меня, усталая и равнодушная.
А сон опять был ярок и пугающе реален. Во сне был каменный утёс, то ли у моря, то ли у большого озера. На макушке его был установлен телеграфный столб, а может быть, опора ЛЭП. А я дурацким образом висел на проводах, как Кощей Бессмертный из бородатого детского анекдота про электрика, только это было совсем не смешно. Утёс и сам по себе оказался велик, а опора ещё добавляла ему высоты. Наверху было очень холодно. Собственное тело казалось мне лёгким и высохшим. Как я попал сюда, зачем — я не мог ответить. Мне казалось в этом сне, что я вишу так не одну неделю и даже не один месяц. Провода гудели под напором ветра, я всем телом ощущал их вибрацию. Однако вместо тока сквозь меня «транслировались» звуки — дикий и неупорядоченный шум, в котором мне, как ни странно, чудился странный ритм на грани восприятия. И я стал слушать. Этот ритм был сложен из наката волн, из шороха прибоя, шелеста песка и гальки на глубоком дне. Я слушал дни. Я слушал ночи. И однажды пелена вдруг спала, звук прорвался и сквозь хаос стала проступать Музыка. Я слышал крики чаек, посвист ветра и движение облаков, гудки далеких кораблей и плеск летучих рыб. Я слышал крики радости, сигналы SOS, гул проводов и грохот сталкивающихся льдин… Вся музыка мира была теперь во мне, надо было только слышать то, что нужно. И настал миг, когда я понял, что не могу заставить её умолкнуть. Понял — и ужаснулся. Шорохи шагов, жужжание пчёл, автомобильные гудки, журчание ручья, стоны боли, выстрелы, рёв самолетов, гул цунами, грохот извержения вулканов — всё сливалось в Великую Мелодию Бытия. Я был распят на пике мироздания и слушал ритм Вселенной. Время шло, но тишина не приходила ко мне. Мне было страшно. Моя голова кружилась. И вдруг я услышал голос. «Эй! — окликал он меня. — Э-эй!» Я опустил взор и далеко внизу, у самого подножия, увидел маленькую фигурку с выбеленными волосами. Почему-то я сразу решил, что это Игнат. Заметив, что я его увидел, он помахал рукой и прокричал: «Эй, как ты там?» Я открыл рот, чтоб ответить, — и проснулся.
— Эй! — услышал я уже наяву. — Жан, как ты там? Да проснись ты наконец! Эй!
Кто-то тряс меня за плечо. Я замычал, открыл глаза — и увидел Олега.
— А, Олег… Здравствуй.
— Здорово тебя отделали, — сочувственно сказал тот. — Ну что, пошли поговорим.
Олег был в штатском — водолазка, штиблеты и, несмотря на жару, пиджачная пара. Меня сразу поразила странная полуухмылка, не сходившая с его лица; притом что в остальном он выглядел серьёзным и сосредоточенным. Если не считать этой улыбочки, Олег за те два года, что мы не виделись, нисколечко не изменился, по-прежнему походил на молодого Александра Маслякова. В сопровождении конвойного меня отвели в дальний конец коридора, где Олегу освободили кабинет, после чего мы остались вдвоём.
— Закуривай. — Олег залез в карман и выбросил на стол пачку сигарет.
Я сглотнул пересохшим горлом и покосился на дальний конец стола, где в солнечных лучах посверкивал графин со стаканом на горлышке.
— Олег, я не курю… Дай лучше воды, а то сдохну сейчас, чес-слово. Всю ночь не пил.
— Ах да, я и забыл. — Олег подвинул мне графин и раскрыл папку с моим делом. — Ну что, давай разбираться. Ты хоть знаешь, в чём тебя обвиняют?
— Догадываюсь…
Вода в графине была затхлой, тёплой, застоявшейся, но я заметил это, лишь когда осушил подряд три стакана. Я допил последний и умолк, прислушиваясь.
— Нет, Жан, не догадываешься.
— А чего тут гадать? — Мне полегчало, и меня помаленьку стала разбирать злость. — Нападение при исполнении — так? Известное дело: сначала контрольный в голову, потом кричим: «Руки вверх!» Понабирали всякой швали, что хотят, то и творят!
Олег молча выслушал меня и покачал головой.
— И всё-таки нет, — сказал он. — Дело посерьёзнее.
— Куда уж серьёзнее… А что там?
— Следователь полагает, ты замешан в смерти того парня — Игната… Игната… — Он заглянул в дело. — Игната Капустина.
— Да ну, бред какой! — возразил я, впрочем не очень уверенно. — На чём это основано? Какие у них доказательства?
— Пока никаких, но… — Олег достал сигарету, прикурил и выпустил клуб дыма. — Сам посуди: парень исчез. Кто первый начал интересоваться, где он? Ты. Откуда знал — не можешь объяснить. И не в милицию пошёл, не в органы, заметь, а к его сестре. Сестра, кстати, показала, что ты пришёл к нему домой, сослался на дурацкую SMS, обшарил его комнату, забрал какие-то вещи и смылся. Было?
— Но мне действительно пришла SMS! — запротестовал я.
— От кого?
— Ни от кого, анонимная… Слушай, что ты ухмыляешься всё время? Я так паршиво выгляжу, да?
— Я не ухмыляюсь, — мрачно сказал Олег, — это парез. Я позавчера на самбо упал неудачно, мне нерв защемило… Так вот. Ты на SMS не сваливай — такое доказательство у тебя ни один суд не примет.
— У операторов на станции все звонки записаны. Можно отследить. Пускай проверят.
— Проверим, если дело зайдёт далеко… — Он затянулся и откинулся на спинку стула. — Теперь. У тебя в квартире обнаружили траву, четыре грамма.
— Траву? — опешил я. — Какую траву? Где? Это подбросили!
— Ой, да ладно тебе! В сумке с фотоаппаратом. На пакете твои отпечатки, так что запираться и всё такое нет смысла.
Я застыл как громом поражённый. Чёрт подери… Я совсем забыл про тот дурацкий пакован с травой, который забрал у Игната из квартиры и сунул в кофр!
— Постой, постой! — вскинулся я. — Какой обыск? Почему проводили обыск без меня, где санкция?
— Брось, Жан, мы не в Америке. В исключительных случаях можно и без санкции.
— А мой случай такой исключительный?
— Да. Тебе светит покушение на убийство.
Да… Это был удар ниже пояса. Олег прав, ничего не скажешь. Как говорится: «Что посеешь — от того и окосеешь». Вот, значит, почему милиция набросилась на меня так внезапно, из-за угла и без предупреждения — решили, что берут особо опасного. Но всё равно что-то здесь не стыковалось. Я никак не мог понять что. Всё это дело выглядело каким-то искусственным, сфабрикованным, словно действия милиционеров кто-то очень ловко направлял.
— Всё равно. — Оправившись от первого потрясения, я продолжал упорствовать. — По нынешнему законодательству если доза небольшая, для личного употребления, то дело неподсудное.
— А ты употребляешь?
— А если я скажу, что да?
— А если я спрошу: как? — парировал Олег. — Ты ж не куришь!
— А я её в кружечке завариваю, как чай, мать твою!.. Слушай, Олег, ты же прекрасно понимаешь, что всё это шито белыми нитками. В пропаже парня я не замешан, зуб даю, и доказать моё участие невозможно. Я год с ним не видался. Кассету у него из дома взял — так это вообще фигня, могу отдать. Трава — по сути тоже обвинение шаткое. На самом деле я её у парня дома нашёл и для того забрал, чтоб на него не повесили, а выбро