Девушка сидела близко, почти касаясь его плечом, и Степан почувствовал, как она напряглась, ожидая ответа.
— Да, у меня есть дети, приемные. Их родители погибли, а я усыновил, крестил, дал имена. Они вырастут не индейцами, а гражданами Америки.
— Это невозможно, — проворчал Штерн. — Никогда индеец не станет таким же, как белый. И нет никаких американцев. Все равно немцы остаются немцами, англичане — англичанами, а евреи — евреями.
— Национальный характер, безусловно, существует, — согласился доктор Фарбер. — Немецкая точность и дисциплина, английское уважение к личности, французское воображение — все эти качества передаются из поколения в поколение. Но Америка похожа на плавильную печь, в которой самые разные металлы плавятся вместе и перемешиваются. А в результате мы имеем сплав, который не похож ни на что. Вот таким рано или поздно будет американский характер.
— Если так, то настоящим американцем я назову любого, кто не стоит на месте, — сказал Штерн. — Европейцы — люди ограниченные. Они привыкли жить на месте. А мы все время двигаемся вперед. Если человек заработал доллар и тут же тратит его, чтобы заработать два, — то это американец. Если у тебя в банке лежат десять миллионов, а ты не спишь ночами и думаешь, как бы удвоить капитал, — то ты настоящий американец. Да, профессор, я полностью согласен с вами. Мы — это сплав.
— Скорее коктейль, — поправил Степан. — Сплав уже не изменится, пока не попадет в печь еще раз. А в коктейль можно все время подливать чего-нибудь.
— Не слишком лестное сравнение, — заметил профессор. — Скажите, Питерс, что думают об американцах в Европе? Что вы сами думали о жителях этой страны прежде, до того, как попали сюда?
Степан Гончар задумался. Милли перестала петь и повернула к нему свое белеющее в темноте лицо. Он видел, что ее блестящие глаза смотрят на него. Она ждала ответа.
— Да никому в Европе нет дела до нас, — сказал он. — Американцев, в общем, не любят. Считают грубыми и диковатыми. Нация-подросток. Причем подросток, который считает себя очень крутым и постоянно суется в чужие дела.
— Ваша мысль мне понятна. — В голосе Фарбера сквозила академическая снисходительность. — Выражаясь философски, нас считают нацией без собственной культуры. Но я должен отметить, что мы отнюдь не лезем в чужие дела. Такое впечатление складывается из-за того, что американцы ведут бизнес по всему земному шару. А там, где мой бизнес, там я уже не чужой. Бостонец Тюдор поставлял лед из Новой Англии во все порты Карибского моря, в Индию, Китай, Австралию и на Филиппины. Персидский принц лично выразил признательность Тюдору, потому что во время эпидемии сотни людей были спасены примочками со льдом, доставленным из Америки. Вот вам достойный пример американского характера. В Новой Англии не растут ни кофе, ни пряности, ничего такого, с чем можно выйти на мировой рынок. И все же Бостон стал всемирным экспортером ценнейшего продукта. Хотя этот продукт — всего-навсего лед. А теперь скажите, разве эти поставки не сделали Персию в каком-то смысле частью Америки? И такая же картина наблюдается во всем мире.
— Да, — сказал Степан. — Весь мир в каком-то смысле — это часть Америки.
— Вы тоже не любите американцев? — спросила Милли. — Когда я жила в Лондоне, я это замечала. Англичане вели себя с безупречной вежливостью, но я была готова всех их перестрелять.
— Я люблю американцев, — сказал Степан Гончар. — Почти так же сильно, как японцев, индусов и эфиопов. Потому что люди-то все одинаковы. Только живут в разных странах. А Америка — это такая страна, к которой трудно относиться равнодушно. Это самая богатая и самая мощная страна. Ее жители — самые богатые люди в мире.
— Что-то незаметно, — хмыкнул Штерн.
— Скоро это будет заметно. Скоро.
— Когда же?
— Когда всюду поднимутся огромные заводы и фабрики. Когда все города будут связаны отличными дорогами. И когда от индейцев останутся только географические названия. Оттава, Юта, Делавэр…
— Кстати, об индейцах, — неожиданно сказал профессор, нарушив торжественную тишину. — Сколько лет вашим детям?
— Девять.
— Вы собираетесь учить их? Учить по-настоящему, чтобы они умели не только считать патроны и читать надписи на коробках?
— Постараюсь, чтобы они знали и умели не меньше меня.
— В ноябре мы возвращаемся в Филадельфию. Надолго. Я буду читать лекции, и моя жена не выпустит меня даже на короткие полевые работы. Привозите своих мальчишек к нам. Не пожалеете. Когда-то меня вот так же отправили в Филадельфию, и я стал профессором. А мог бы грабить поезда.
— Польди, Польди, — с упреком произнесла Оливия Фарбер. — По твоей логике получается, что если дети не будут учиться в Филадельфии, они обязательно станут грабителями.
— Одно другому не мешает, — сказал Степан, и все рассмеялись.
Фредерик Штерн вдруг приподнялся, вглядываясь в темноту, а потом сказал, сев на свое место:
— Питерс, вы, как всегда, оказались правы. Признаю свой промах. У озера кто-то есть.
Все одновременно повернулись в сторону склона. Далеко внизу мерцала едва заметная золотая точка.
— Это костер? — спросила Милли, и никто не ответил ей.
Степан дожевал свою порцию вяленого мяса, запил водой из фляги и поднялся на ноги.
— Советую вам лечь парами и укрыться двумя одеялами. К утру будет довольно холодно и сыро.
— Мы так всегда и делаем, — весело сказала Милли. — Я всегда спала между мамой и Роситой. Правда, им не нравится, что я все время верчусь.
— Скорей бы выдать тебя замуж, — вздохнула Оливия Фарбер. — Пускай супруг испытает на себе силу твоих острых коленей, чертенок.
— Куда вы, Питерс? — спросил профессор.
— Попытаюсь уложить спать своего друга-строителя, пока он не свалился в воду.
Конечно, Гончар не собирался ложиться спать, да еще в обнимку с Харви Дрейком. Он мог не смыкать глаз по двое суток. И похоже, что как раз такие сутки и наступили.
Да и как заснешь, когда в долине у озера был виден огонек? Кто-то жег костер на месте их старой стоянки. Кто-то, наверно, похоронил там шерифа Юдла и его незадачливых спутников и теперь сидит среди могил и пьет поминальную чарку. И все поглядывает на темные силуэты гор, пытаясь отыскать там хотя бы малейший отблеск огня.
Неужели они не поддались на уловку Бена Смоки и не пустились в погоню за ним? Скорее всего, банда просто разделилась. Одни погнались за Беном, а другие остались хоронить своих покойников.
"Как жаль, что мы забрались так далеко, — думал Степан, глядя на мерцающую точку в темноте. — Сейчас было бы несложно подобраться к ним. Зарезать часовых, если они есть. Скрутить спящих. Забрать лошадей и уйти на север, в Дакоту".
Он бы именно так и поступил, если б не женщины, спящие за его спиной в лесу на краю обрыва.
Впрочем, если б не эти женщины, Степан Гончар и не оказался бы здесь. Он бросил дом, бросил все дела только ради того, чтобы отвести беду от девчонки, которая когда-то подарила ему серебряный доллар. Тогда она была просто милым ребенком, а теперь превратилась в очаровательную барышню. Ее очарованию не могут помешать ни мешковатый комбинезон, ни обветренная кожа. Гончар понимал, что влюбился в профессорскую дочку. И ему было приятно то волнение, с каким Милли спросила о детях. Она неравнодушна к нему, это точно.
Усмехнувшись, он прогнал от себя романтические мысли. Нет, сначала надо довести свой караван в целости и сохранности, а потом уже думать о личной жизни.
Укутавшись в одеяло и поглубже надвинув шляпу, Степан прислонился спиной к сосне. Ветви скрипели и стонали над головой, и в ночной тишине особенно звучно отдавался шум реки между каменных стен ущелья. Но Гончар не сомневался, что сможет расслышать шаги тех, кто попробует подкрасться снизу.
Ночь уже близилась к рассвету, когда Степан заметил, что далекий огонек пропал. "Плохо следят за костром, — подумал он. — Или, наоборот, слишком хорошо. Возможно, они куда-то уходят и загасили огонь".
Ему почудилось, что в воздухе появился запах дыма. Нет, не почудилось. Степан тревожно оглянулся, но в лесу над обрывом не было никаких признаков огня.
Новый порыв ветра принес еще одну волну легкой гари. Степан вскочил на ноги и увидел отблески высокого пламени на скалах другого берега реки.
"Там Харви! Что он затеял?" Степан побежал в сторону моста, выставив перед лицом согнутую руку, чтобы отводить гибкие колючие ветви. Он повернул за скалу и остановился, яростно ругаясь.
Мост горел. Горел весь, от одного берега до другого. Трещали и постреливали сухие ветви настила, оранжевый дым клубился под бревнами пролетов, и сыпались вниз, в черную быструю воду, горящие сучья.
39. ИЗМЕНА
До самого утра они сидели на обрыве и смотрели, как догорает мост.
— По крайней мере, погрелись, — сказал Степан Гончар.
Ни профессор, ни его жена и дочь, ни Росита — никто из них не ответил на эту шутку. Они сидели, обнявшись, укрытые одеялами, и вид у них был неважный.
— Я не могу понять, — медленно произнес доктор Фарбер. — Зачем они это сделали? Зачем им эти пиропы и алмазы? Они даже не смогут их продать нигде поблизости. Скажите, Питерс, вы давно знаете этого Дрейка?
— А вы давно знаете этого Штерна?
Профессор потер висок.
— Понимаю. Для вас это такая же неожиданность, как и для меня. Как вы думаете, Бен Смоки с ними заодно?
— Я думаю о другом, — сказал Степан. — Я думаю о том, как бы нам поскорее спуститься к воде и пойти вдоль реки. Смотрите, док!
Он лег на самый край обрыва и свесил вниз руку.
— Смотрите, как раз вдоль нашего берега тянется галечник. Наверно, Бен имел в виду как раз эту отмель, когда советовал идти вниз по реке.
— Довольно, Питерс. Нам надо вернуться к стоянке. Я помню дорогу. Как-нибудь дойдем до лагеря. Как-нибудь…
Не договорив, профессор с отчаянием хлопнул себя по лбу:
— Все пропало! Нам остается думать только о том, чтобы выжить!