Внутри офис был полностью переделан. Бежевый ковер толщиной сантиметров пять, на белых с сероватым оттенком стенах картины средиземноморских деревень и цветные фотографии морских нефтяных платформ в стальных рамках, над одной из них в ночное небо вырывался факел пламени. Девушка в приемной сказала мне, что Пьер Дюпре у себя дома в Женеаретте, но в офисе был его дед, который, возможно, мог бы мне помочь.
— Знаете, на самом деле меня интересует сейф, который здесь когда-то стоял, сказал я. — Я собираю исторические и памятные вещи. Это был огромный шкаф, и находился он вот в этом углу.
— Я знаю, о чем вы говорите, но здесь его больше нет. Мистер Пьер вывез его отсюда, когда мы настилали новые ковры.
— А где он сейчас? — спросил я.
Девушка сморщила лоб, пытаясь вспомнить. Она была весьма привлекательной блондинкой, лет двадцати с небольшим, с искренним лицом и глазами, полными благодушия.
— Извините, но я не помню. Думаю, его забрали грузчики.
— А как давно это было?
— Месяцев пять или шесть назад. Вы хотели его купить?
— Не думаю, что смог бы это позволить, просто хотел на него взглянуть.
— Как, вы сказали, ваше имя?
— Дэйв Робишо, из полицейского управления округа Иберия.
— Я скажу мистеру Алексису, что вы здесь. Это дедушка мистера Пьера. Уверена, что он сможет все вам рассказать про этот сейф.
Прежде чем я успел ее остановить, она удалилась в заднюю часть здания и вернулась с мужчиной, которого я пару раз видел не то в Новой Иберии, не то в Женеаретте. Для своего возраста у него была замечательная осанка и манера держать себя, а история, связанная с его именем, была еще более удивительной. Не помню конкретных деталей, но знающие его люди рассказывали, что во времена Второй мировой войны он входил во Французское Сопротивление и был отправлен в немецкий концлагерь. Не помню названия лагеря, как и обстоятельств, благодаря которым Алексис остался жив. Может быть, Равенсбрюк? На нем были слаксы и белая рубашка с длинными рукавами, закатанными по локоть. Старик пожал мне руку, при этом кости его пальцев показались мне полыми, как у птицы. На тыльной стороне его левого предплечья было вытатуировано длинное число.
— Вы спрашивали про старый сейф? — поинтересовался он.
— Я собираю предметы старины. Антиквариат, артефакты Гражданской войны и так далее, — ответил я.
— Был здесь сейф, который достался нам вместе со зданием, но, если я не ошибаюсь, его давно уже вывезли.
У него было узкое лицо с ярко выраженной ямкой на подбородке и серые, как свинец, глаза; во все еще черных волосах виднелись несколько седых прядей. На левой щеке я заметил два продольных шрама.
— Не хотите ли кофе или что-нибудь еще?
— Нет, спасибо, не хотел вас беспокоить. Вы случайно не знаете человека по имени Фрэнки Джиакано или его приятеля Бикса Голайтли?
— Нет, эти имена мне не знакомы. Они занимаются антиквариатом? — сказал Алексис с улыбкой, так, как пожилые люди улыбаются, проявляя терпение к слушателю.
— Нет, это плохие парни, мистер Дюпре. Простите, пожалуй, говорить о них в настоящем времени не совсем корректно. Фрэнки Джиакано еще жив, а вот Биксу Голайтли в Алджирсе кто-то снес лицо тремя пулями из полуавтоматики.
— Весьма красочный образ, мистер Робишо. Зачем вы мне об этом говорите?
— Наверное, этим местом навеяло. Помню, как Диди Джиакано засовывал руки людей в аквариум вон у той стены. Я заходил сюда как-то, когда вода все еще была красной от крови.
— Меня не нужно убеждать в бесчеловечности людей к себе подобным.
— Не хотел вас оскорбить.
— Конечно хотели, — ответил он. — Хорошего вам дня.
Я собрался уходить. Это был пожилой человек. Такие татуировки, как на его левой руке, можно принести только из ада. Бывают моменты, когда милосердие требует от нас принимать надменность, грубость и обман со стороны других. Но я не думал, что это один из подобных моментов.
— А ведь вы солгали мне, сэр.
— Да как вы смеете! — вскипел он, глядя на меня мгновенно ожившими глазами.
На следующее утро на работе Хелен Суле вызвала меня к себе в кабинет. Она поливала цветы на подоконнике из яркой жестяной лейки.
Мне только что звонил Алексис Дюпре. Ты назвал восьмидесятидевятилетнего старика лжецом? — спросила она.
— Я сказал, что он мне солгал. Это не одно и то же.
— Для него одно и то же. У меня в ухе все еще звенит. Что ты делал в офисе Дюпре?
Я рассказал ей о старом сейфе Дидони Джиакано и о расписке, якобы в нем обнаруженной.
— Девушка в приемной сообщила мне, что сейф вывезли пять или шесть месяцев назад. Старик говорил иначе. Прямо перед ней. Она даже покраснела.
— Может, Дюпре запутался. А может, это сделала она.
— Я думаю, что он лгал. Более того, я уверен, что он насмехался надо мной.
— То, что происходит в Новом Орлеане, нас не касается.
— Я ездил туда в свое свободное время.
— В офисе Дюпре ты заявил, что работаешь в этом управлении. Вот почему он звонил сюда и орал на меня по телефону целых пять минут. Мне это дерьмо не нужно, папик.
— Старик нечист на руку.
— Не смеши меня. Половина штата под водой, а вторая половина под следствием. И об этом говорит наш собственный конгрессмен.
— Как назывался тот лагерь смерти, в который попал Дюпре? — спросил я.
— Да какая разница?
— Равенсбрюк?
— Ты слышал, что я только что сказала?
— Почти уверен, что это был Равенсбрюк. Читал статью про Дюпре в «Адвокате» пару лет назад.
— Да какая тебе разница, в каком лагере он был? Дэйв, по-моему, ты теряешь рассудок.
— Равенсбрюк был женским лагерем, в основном для польских евреек, — ответил я.
— Я тебе сейчас цветочный горшок на голову надену, — угрожающе прошипела Хелен.
— Думаю, проблема тут не во мне, — ответил я.
Я вернулся в офис. Через десять минут она мне позвонила:
— Посмотрела Равенсбрюк в «Гугле», — сказала Хелен. — Да, по большей части это был женский лагерь смерти, но прямо рядом с ним располагался лагерь для мужчин. Заключенных в 1945 году освободили русские. Хотя бы про Вторую мировую войну мы теперь можем забыть?
— Подозрительный этот старикашка, да и внук его тоже, — ответил я.
Я услышал лишь стук пластмассы о пластмассу, когда она бросила трубку телефона.
Ночью снова пошел дождь, на этот раз сильный, крупные капли били, словно град. Через окно за задний двор я видел листья, плавающие под дубами, вдалеке виднелся разводной мост на Берк-стрит, мерцающий сквозь водную завесу. Я услышал, как машина Молли въехала под навес. Она зашла через заднюю дверь, зажав под мышкой мокрый пакет с покупками, ее кожа и волосы блестели от воды.
— Ты записку мою нашел? — спросила она.
— Нет, — ответил я.
— Клет звонил, — сообщила Молли, выкладывая покупки на стол.
— И что он хотел?
Моя жена попыталась улыбнуться:
— Ну, я слышала музыку на фоне.
— Уже накачался?
— Скажем так, последняя рюмка была явно лишней.
— Персел в городе или звонил из Нового Орлеана?
— Он не сказал. Мне кажется, Клет пытается себя уничтожить, — заметила она.
Я не ответил, и Молли принялась расставлять продукты на полках. У нее были руки и плечи сельской женщины, и когда она ставила тяжелую банку на полку, я видел, как рубашка натянулась у нее на спине. Она откинула локон волос с глаз и посмотрела на меня.
— Я просто не хочу снова видеть тебя лежащим на каталке в реанимации с пулей в груди. В этом есть что-то не так? — спросила она.
— У Персела серьезные неприятности, а друзей у него немного.
— Не встревай в это.
— Мы все были бы мертвы, если бы не Клет.
— Ты можешь быть его лучшим другом, при этом не повторяя его ошибок. Ты этому так и не научился.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно, — ответила Молли с досадой и отправилась в ванную, заперев за собой дверь.
Я надел плащ и шляпу и отправился в мотель Клета Персела рядом с Байю-Тек. Его коттедж был последним на подъездной аллее, которая заканчивалась тупиком из черных дубов около канала. Его «кадди» был припаркован у деревьев, дождь громко барабанил по крахмальному верху. В коттедже было темно, сосновые иголки забили все стоки, и вода стекала прямо по стенам. Я постучал, затем постучал еще раз, на этот раз громче. В доме зажглась лампа, и мне открыл дверь Клет в трусах и майке. В непроветренной комнате стоял запах марихуаны, пивного пота и давно не менявшегося постельного белья.
— Эй, Дэйв, как дела? — вымолвил он.
— Ты когда-нибудь слышал, что нормальные люди открывают окна? — спросил я, заходя внутрь.
— Я просто отрубился. Уже утро?
— Нет. Молли сказала, что ты звонил.
— Я звонил? — Он почесал в затылке и отошел к столу, где лежала открытая папка желтого цвета. — Забыл, зачем… Последнее, что я помню, это как в «Клементине» стопки опрокидывал. Сейчас точно не утро?
— Еще десяти вечера нет.
— Сон какой-то сумасшедший приснился, — сообщил Клет и закрыл папку, отодвинув ее в сторону, словно прибираясь на столе, чтобы мы могли выпить по чашечке кофе.
Его нейлоновая подплечная кобура с иссиня-черным курносым револьвером тридцать восьмого калибра висела на спинке стула. Рядом с папкой лежала огромная старомодная полицейская дубинка каплевидной формы с покрытой кожей деревянной ручкой на пружине.
— Приснилось, что какие-то пацаны с кирпичами в руках гонятся за мной по Ирландскому каналу. Смешной сон, да?
— Давай-ка, ты душ прими, а потом поговорим.
— О чем?
— О том, зачем ты мне звонил.
— Думаю, что я хотел с тобой поговорить насчет Фрэнки Джиакано. Он мне звонил и умолял помочь.
— Фрэнки Джи умолял?
— Да он чуть в штаны себе не наложил. Он думает, что его прикончат так же, как Бикса Голайтли и Вейлона Граймза.
— Это почему же?
— Отказался говорить.
— А с чего он взял, что ты можешь снять его с крючка?