Во сне я видел длинную полоску чистой зеленоватой воды в Драй-Тортугас, розовато-серую массу Форт-Джефферсона на заднем плане, а ниже — коралловый риф в виде подковы, формирующий нечто наподобие чаши, в которой парило облако горячей голубой воды, словно чернила. Риф был покрыт нитями фосфоресцирующих водорослей, за ними виднелись лобстеры, прячущиеся в камнях, и тени рифовых акул, скользящие по белизне песка.
Затем вода вдруг начала отступать от кромки пляжа, окружающего форт, открывая на дне скалистую, крошащуюся породу. Вода неумолимо исчезала, словно кто-то вытащил пробку на дне океана. Лодка, где я стоял, опускалась вместе с уровнем воды, пока не воткнулась килем в морское дно. Я ждал, что увижу покрытые кораллами пушки, заржавевшие торпеды и останки древних кораблей посреди волнистого пейзажа со сглаженными контурами песчаной скульптуры. Я ошибался. Я оказался посреди пустыни и вдалеке видел, как округлость Земли капает с горизонта в темно-синее небо, в котором не было ни облаков, ни птиц. Песок был покрыт вулканическим порошком и большими кусками базальта, разбросанными среди мерцающих луж с ядовито-зеленой жидкостью, напоминающей химические отходы. Я не видел никаких признаков жизни, пропали даже лобстеры и рифовые акулы, хотя я точно знал, что они были у коралловой подковы несколько мгновений назад. Единственным человеческим сооружением, насколько видел глаз, был Форт Джефферсон, место, где Доктор Сэмюэль Мадд был посажен за решетку за ту роль, что он сыграл в удавшемся покушении на президента Линкольна. Флаг, некогда реявший над ним, превратился в выцветшие на солнце полоски красной, белой и синей марли.
Я сел в кровати и с облегчением услышал дождь, бьющий по деревьям и барабанящий по нашей металлической крыше, стекая через водостоки на грядки и во двор. Я надеялся, что дождь затянет на всю ночь, затопит наш участок, забьет канализационные стоки, перельется через тротуары и волнами омоет улицы и склоны у канала, пока дубы, кипарисы и тростник вдоль их берегов не задрожат в мощных потоках воды. Я хотел видеть, как дождь начисто вымоет поверхность земли, как это уже случалось во времена Ноя. Я хотел верить в то, что утром меня будет ждать розовый восход, радуга и одинокая голубка в небе, летящая к кораблю с зеленой веткой в клюве. Я хотел верить в то, что библейские события старых эпох снова могут произойти. Иными словами, я хотел верить в невозможное.
Я был на полпути в туалет, когда зазвонил телефон. Я снял трубку на кухне. Сквозь оконное стекло я видел тяжелые клубы белого тумана на поверхности канала, видел Треножку и Снаггса, прижавшихся друг к другу в конуре.
— Угадайте, кто это, мистер Дэйв, — произнес голос.
— Я не уверен, что снова готов к этому, Ти Джоли, — ответил я.
— Я сделала что-то не так?
— Мы побывали на острове к юго-востоку от Чанделер. Там никого нет.
— Как это? А где я, по-вашему, нахожусь?
— Не имею ни малейшего представления.
— Я вижу пальмы и воду через окно.
— Судя по голосу, ты чем-то накачалась, Ти Джоли, — сказал я.
— Не вините меня. Я не могу не принимать то, что они мне дают.
— Кто они?
— Доктор с медсестрой. Я почти истекла кровью. Вы ничего не слышали от Блу?
— Нет, не слышал. Блу умерла от передозировки. Ее тело заморозили в глыбе льда и выбросили в море к югу от округа Святой Марии. Я видел тело на столе у патологоанатома. Последнее, что она сделала перед смертью, это положила себе в рот записку о том, что ты еще жива. Ты должна прекратить лгать себе, Ти Джоли.
— Блу не употребляет наркотиков. Больше не употребляет. Я видела ее на видео. Она махала мне рукой с лодки. В океане, там, где Калифорния.
— Где Пьер Дюпре?
— Даже не знаю. Я сплю большую часть времени. Я хочу вернуться домой. Я скучаю по Сент-Мартинвиллу.
— Ты должна узнать, где ты находишься, и сказать мне.
— Я же уже говорила. Я вижу стены снаружи, пальмы и волны, бьющие по пляжу.
— Ты в месте, которое напоминает форт? Покрытый штукатуркой?
— Да, сэр.
— Вокруг здания стоит забор с битым стеклом наверху? Часть стены развалилась, и внутри нее видны шлакоблоки?
— Точно! Я здесь!
Я не знал, что сказать.
— Послушай меня. Ты не там, где думаешь. Я был на острове к юго-востоку от Чанделер, но дом был заброшен. Ты должна узнать, где находишься, и перезвонить мне.
— Мне пора. Они не хотят, чтобы я говорила по телефону. Они говорят, мне нельзя волноваться.
— Ты знаешь Алексиса Дюпре?
— Я ничего не говорила про мистера Алексиса.
— Он там?
— Я не могу больше говорить.
— Он что-то с тобой сделал?
— До свидания, мистер Дэйв. Я не буду больше звонить. Всего хорошего. Знаете, однажды вы еще увидите меня по телевизору из Калифорнии. Увидите меня с Блу. Тогда и скажете мне, что я вру.
Я повесил трубку телефона и уставился на аппарат. Я попытался снова прокрутить в мозгу то, что сказала мне Ти Джоли. Не было сомнений в том, что она бредила, накачанная под завязку кокаином или прочей дурью, в тумане химически индуцированной шизофрении. Но в Одном она точно сказала мне правду: вряд ли я еще когда-нибудь услышу ее голос в трубке телефона.
Я ничего не сообщил Молли или Алафер о звонке Ти Джоли. Я никому не рассказал об этом, кроме Клета. Я больше не доверял собственному восприятию и задумывался, не переживаю ли я нервный срыв. С момента моего возвращения в управление коллеги относились ко мне с уважением, но и с некоторой настороженностью или даже боязнью, свойственными людям в общении с пьяницами или теми, чья смертная натура начала проявляться в их глазах. Неприятно так думать о себе. Если вам доводилось бывать в краю смертной тени, вы знаете, о чем это я. Когда стоишь, покачиваясь, у края могилы, когда чувствуешь, что стоит закрыть глаза, и ты потеряешь весь контроль над своей жизнью, что через несколько секунд тебя бросят в черную дыру, из которой нет выхода, на тебя находит озарение о человеческом существовании, которое другие просто не в состоянии понять. Каждый восход становится свечой, которую ты оберегаешь до заката солнца, и любой, пытающийся прикоснуться к ней или задуть ее, подвергает себя смертельному риску. Существует синдром, известный под названием «взгляд на тысячу ярдов». Солдаты приобретают его в местах, которые позже превращаются в мемориальные парки, полные скульптур, зеленых газонов и прямых рядов белых крестов в окружении кленов и орешин. Но никто не задумывается о том, что пасторальный ландшафт на поле брани и убийства вряд ли утешит тех, кто боится за свою судьбу каждый раз, когда закрывает глаза.
Было 7:46 утра пятницы, я сидел за столом в коттедже Клета и наблюдал, как он готовит завтрак на маленькой плите.
— Ти Джоли сказала тебе, что видит пальмы и океанские волны из окна? — переспросил он.
— Она сказала, что видит штукатуреные стены с торчащими из них шлакоблоками в месте обрушения стены. Я упомянул битое стекло на стене и спросил, не похож ли тот дом, где она находится, на форт. Она сказала, что она именно там.
— Дэйв, похоже, это ты рассказал ей детали, а не наоборот.
— Весьма вероятно. Но Ти Джоли сама сказала мне, что смотрит на пальмы и океанские волны, разбивающиеся о берег.
— Что еще она тебе сообщила?
— Она не знает, где Пьер Дюпре. Похоже, она испугалась, когда я упомянул Алексиса Дюпре.
— Этому старикану давно уже пора на тот свет, — буркнул Клет. Ом лопаткой снял со сковороды свиную отбивную и пару яиц и переместил их на тарелку.
— Точно не будешь?
— Знаешь, сколько жира в этой твоей готовке?
— Именно поэтому у меня никогда не было проблем с артритом. Жир в пище смазывает суставы и хрящи. Ни у кого в моей семье никогда не было артрита.
— Это потому, что они до него попросту не доживали, — ответил я.
Персел сел напротив меня, налил мне чашку кофе и принялся завтракать, макая тост, густо смазанный сливочным маслом, в яичный желток. Он сказал, не поднимая глаз:
— А ты уверен, что тебе это не приснилось?
— Нет, не уверен. Я вообще в последнее время ни в чем не уверен, — ответил я.
— После той перестрелки на канале мне начали сниться всякие сны и мерещиться голоса, — сказал он. — Иногда, когда я не сплю, я вижу вещи, которых не существует.
— Например? — спросил я.
— После того как я отмудохал Ламонта Вулси, я потащил свою задницу вниз по Сент-Чарльз и увидел трамвай, едущий прямо на меня. И форма у парня в кабине не была похожа ни на одну из тех, что им дают в управлении транспорта, по крайней мере, я таких не видывал. Понимаешь, о чем это я?
— Нет, ответил я.
— У парня лицо было как у мертвеца. Я вырос в этих местах. Трамвай стоил десять центов, когда я был ребенком. Я обожал ездить на нем в центр и пересаживаться на Елисейских Полях, а иногда попадал и в тот парк развлечений на озере. Я никогда не боялся трамваев.
— Это ничего не значит, — возразил я. — Ты отдубасил Вулси потому, что он выбрал объектом своих сексуальных прихотей девчонку-вьетнамку. А она, в свою очередь, напомнила тебе о девушке-евразийке во Вьетнаме и о том, что с ней сделали вьетконговцы за то, что она влюбилась в американского пехотинца. Ты опять винишь себя в том, в чем нет твоей вины.
— Почему ты вечно паришь мне мозги насчет моего здоровья?
— Да я вроде не об этом.
— Ты меня убиваешь, дружище.
— Где Гретхен?
— Я не знаю. Но если я увижу Пьера Дюпре рядом с ней, я закатаю его под обои.
— А ты знаешь, что у тебя на ковре лежат женские трусики?
— Да ну? — удивился он. Его рот был наполнен мясом, яйцами и хлебом, и, казалось, вот-вот порвется по швам.
— Хочешь сегодня пойти со мной и Джули Ардуан на ревю 40-х? Вечеринка обещает быть незабываемой.
Глава 29
По расписанию представление должно было начаться в здании Фестиваля сахарного тростника в городском парке в восемь часов вечера в пятницу. В этом же здании в 1956 году я слушал выступление Гарри Джеймса с Бадди Ричем на ударных, Вилли Смитом на саксофоне и аранжировщиком Дюка Эллингтона Хуаном Тизолом на тромбоне. Вся группа была одета в летние фраки, а у Джеймса в петлице торчала красная гвоздика. Для нас, жителей нашего провинциального каджунского мира на берегах Байю-Тек, люди, играющие на горне и духовых инструментах, были волшебными созданиями, спустившимися с небес. Их черные брюки имели острые, как бритва, стрелки, их начищенные парадные туфли блестели, а тромбоны и корнеты светились, словно жидкое золото. Певица исполняла песню Элвиса Пресли Heartbreak hotel, аранжированную в стиле «свинг», затем оркестр без предупреждения перешел на «One o’clock jump». Помню, мы два часа танцевали в «Савойе», «Трианоне» и «Голливуд Палладиуме», волшебные звуки трубы Джеймса поднимались в звездное небо, барабаны Бадди Рича грохотали на заднем плане, а саксофоны словно играли свою, параллельную, мелодию, похожую на океанскую волну, вздымавшуюся на краешке пляжа. И все это нарастало, превращаясь в крещендо звука и ритма, обладающее почти сексуальной энергией, и оставляло нас жаждущими влаги и переполненными желанием, которое мы не могли объяснить.