счастливчик Экк. И долгую? Вечную? Хотя нет, погоди. Шесть недель. Теперь уже меньше пяти. Что же, ничем не хуже вечности.
– Совершенно неуместный сарказм. – Мона насупилась, не без брюзгливости. – Я знаю, что поступила неправильно, но надеялась, что тебе хватит великодушия простить…
– Пожалуйста, мама, перестань. Я не восприимчив к отталкивающим проявлениям твоих эмоций.
Мать грустно покачала головой.
– Ах, Боб, драгоценнейший мой мальчик, как плохо ты понимаешь величие материнской любви.
– Болтай, болтай.
Мона вздохнула. Кажется ей или все вдруг надумали постараться внушить ей чувство вины?
– Так, выходит, он недоволен полученной им отсрочкой?
Боб помахал Экку ладонью.
– Ну, что скажешь? Уже не долго… – Он провел пальцем по горлу. – И кушать подано.
Глаза Экка широко распахнулись, полные ужаса.
– Кстати говоря. – Мона отвела взгляд в сторону. – Боюсь, тебе придется отказаться от этой девушки.
– Кстати? – у Боба отвисла челюсть. – А тебе до нее какое дело? И почему придется?
Мона потянулась к руке Боба, но тот ее отдернул.
– Тебе не кажется, что ты ведешь себя чуть-чуть эгоистично, мой дорогой?
– Эгоистично? – Он вытаращил глаза. – Я? Ты проигрываешь в покер жизнь моего зверька и ты же называешь меня эгоистом?
Он вскочил, гневно глядя на нее, а между тем огромные глаза Моны помаргивали, словно телеграфируя упреки. Она вздохнула.
– Бесценнейший мой, давай не будем ссориться. Я знаю, идеальной матерью я не была. Но именно сейчас я хочу лишь одного – чтобы ты оставил девушку в покое. Она человеческое существо. Ничего у тебя не получится. И, если верить мистеру Б, ты уже наполовину разрушил биосферу.
Свисавший с его локтя Экк поцелуйно чмокнул. Боб, разозлившись, пнул его.
– Я полюбил.
– Но, сладенький мой, каждый раз, как ты влюбляешься, все заканчивается огненной бурей. Ты утрачиваешь к бедной женщине интерес, губишь ее жизнь, Землю разрывают стихийные бедствия, миллионы людей гибнут. – Она провела пальцем по идеально гладкой щеке, словно прослеживая путь воображаемой слезы. – Меня это печалит.
– Да ты-то откуда знаешь, что происходит в моей жизни?
– Я читаю газеты, лапонька. Слежу за событиями.
– Газеты? Какие газеты?
Мона отмахнулась от него.
– Ну и люди много чего говорят.
– Какие еще люди? – У Боба даже голова закружилась от злости. – Послушай, просто объясни мне, с чего ты вдруг прониклась интересом к моей личной жизни, а потом мотай отсюда.
– Дорогуша. Да с того, что я твоя мать.
– И?
– Ну, просто… – Она улыбнулась, грустно и коротко. – Просто ты подрываешь, хоть и самую малость, мою репутацию.
Боб вытаращил на нее глаза:
– Ты-то тут при чем?
– Ах, голубчик, ты же знаешь, как это бывает. Матерей винят всегда и во всем. Это несправедливо, конечно, однако… Я раздобыла тебе эту работу, значит, я и виновата. Смешно, разумеется, но… – Она пожала плечами.
Боб зажал уши ладонями.
– Поверить не могу, что слышу это. Я подрываю твою репутацию?
Мона скорбно покивала.
– Какой же матери приятно слышать дурные слова о ее ребенке?
– Какие дурные слова? Кто их произносит? Я проделал невероятно хорошую работу! Так все говорят!
Мона опустила взгляд на свои ногти.
– Ну, как скажешь, дорогуша.
– Послушай. – Он старался овладеть собой. – Если я такой уж никчемный, как же я получил место Бога?
Мона поморгала, лицо ее выразило искреннее сочувствие.
– Возможно, никто больше занять его не хотел?
Боб резко плюхнулся на кровать. Такая мысль ему до сей поры в голову не приходила.
23
Эстель была особой на редкость дельной, на редкость дельной даже для богини, а если принять во внимание, что богини, как правило, не посвящают свои жизни человеческим профессиям – юриспруденции, медицине, бухгалтерскому делу, – можно сказать с определенностью: ее тонкий ум и вдумчивая восприимчивость не находили себе достойного применения.
Конечно, Имото Хед требовал, и в мере весьма значительной, тщательного управления, и Эстель, единственному его ребенку, это обеспечивало полноценную занятость. Первые свои несколько тысяч лет она потратила на спокойные попытки раскусить отца, не возбудив его легко возбуждавшийся гнев.
Отношения с ним многому ее научили. В особенности умению уклоняться от опасности, изящно маневрировать и огибать острые углы. Она научилась использовать разумные резоны, молчание, твердый взгляд; узнала, как сохранять спокойствие и не отступать – не создавая при этом никаких затруднений для себя. Научилась изображать, время от времени, трусливость.
Если бы Эстель родилась человеческим существом, она могла бы использовать свои дарования, став дипломатом или участницей международных переговоров. Однако, будучи богиней, она оставалась безработной всегда и могла остаться такой на протяжении вечности. В конце концов, зарабатывать на жизнь нужды у нее не было. Но разве исполнение обязанностей послушной дочери опасно неуравновешенного отца не было занятием достаточно серьезным?
Эстель могла бы удовольствоваться и таким существованием, если бы не стала свидетельницей роковой покерной партии, не встретила Экка, не обнаружила душераздирающей непригодности Боба для роли Бога Земного. Однако все это произошло, а затем она поняла: кое-что изменилось. Собственно говоря, изменилась она сама.
И прежде всего она стала задумываться о том, есть ли вообще какой-то смысл в собственном ее существовании.
В овладевшем ею беспокойстве Эстель начала путешествовать. Посещала счастливые планеты, планеты плодородные; гигантские водные и крошечные сухие; планеты, состоявшие почти исключительно изо льда; планеты, построенные высокоразумными существами; планеты, каждый обитатель которых обладал воображением затычки для ванны и эстетической привлекательностью навозной кучи. Многих встреченных ею существ нелегко было бы описать в словах, понятных жителям Земли, поскольку, вопреки распространенным представлениям, «чужие» отнюдь не всегда обладают огромными глазами и укороченными человеческими конечностями, но принимают обличье испарений, теней или наночастиц, а то и мимолетных мыслей, отсутствия чего-либо или ложных воспоминаний.
Эстель увидела массу новых мест и почти влюбилась во многие из них. Но в конечном счете никому она там нужна не была, никто особо не печалился при ее отбытии. И потому ощущение пустоты так и осталось при ней, хотя ее представления о вселенной значительно обогатились.
– Куда теперь? – спросил отец, когда она приготовилась к новому дальнему странствию.
Она поцеловала его.
– Никуда в частности, папочка.
– Так почему бы тебе не остаться и не приготовить мне завтрак?
– Инструкции насчет приготовления завтрака я оставила на обеденном столе.
– Хмф, – пробурчал он. – Знаешь, тебе ведь не найти того, что ты ищешь. Особенно если ты не знаешь, что это.
Эстель на миг замерла.
– Быть может, – коротко улыбнувшись, сказала она, – я узнаю его, когда увижу.
– Чушь, – пророкотал отец. – Ты просто перепутаешь титьку с ягодицей. Поставь себе цель. Подберись к ней. И покори.
Эстель улыбнулась.
– Ты разве не знаешь, папочка? Путешествие и есть основная цель.
– Дешевая фразочка, – пророкотал Хед. – Лозунг с сувенирного кухонного полотенца.
Однако Эстель ввязываться в спор не хотелось.
– Когда я найду, что ищу, – сказала она, – ты первым узнаешь об этом.
И отбыла, оставив отца ворчливым, рассерженным и, по правде сказать, весьма опасным.
Ему ненавистно было признаваться, что он скучает по дочери, однако многочисленные карточные приятели и коллеги Хеда по работе с нетерпением ожидали возвращения Эстель, поскольку ее присутствие действовало на него, как действуют на раскаленные угли брызги воды. А тот сектор вселенной, коим ведал Хед, приобретал в отсутствие Эстель репутацию места небезопасного.
24
Управлять маленьким зоопарком, поддерживать его в состоянии жизне– и платежеспособности было довольно трудно и без тревог насчет того, все ли твои животные умеют плавать. Не с этого ли, думал Люк, и начинались большие библейские катаклизмы – с досады и сомнений, с общей убежденности в том, что с погодой творится нечто странное, за чем следовало медленно нараставшее неверие, сменявшееся страшным пониманием того, что всем и всему предстоит утопнуть.
До сей поры кризис еще оставался управляемым, однако прошлой ночью ударил мороз. А вчера град вышиб в кафе зоопарка шесть окон. Люк вздохнул. Гидрометцентр, пережив засуху, потоп, экваториальную жару, ледяной дождь и град, прекратил выкладывать прогнозы в Сеть. А телефонные звонки в него натыкались на записанное сообщение: «У нас возникли сложности с коммутатором. Пожалуйста, перезвоните позднее».
Всего лишь этим утром состоялось собрание сотрудников зоопарка, посвященное выработке неотложных мер. До сих пор думать об отоплении в июне им не приходилось, но теперь температура за полдня скакнула вверх на тридцать градусов, и все ощутили опасность изжариться заживо.
Хорошо уж и то, думал Люк, что зоопарк расположен на одной из самых больших в городе высот, и хотя от протечек и засорения стоков он, как и все прочие, не застрахован, но, по крайней мере, остается относительно сухим.
Всякий раз, как Люк представлял себе животных, стоящих по животы и подбородки в воде, его начинало подташнивать – и до того, что даже мысли об эвакуации становились для него непосильными. Как? Куда? На каком транспорте? Как ухитрился Ной разместить грызунов рядом со змеями и хищными птицами? Можно ли надеяться, что пингвины спокойно, вразвалочку полезут в «лендроверы», что твои лабрадоры? Кто-нибудь уже сконструировал непотопляемый фургон для дромадеров? А как быть с крокодилами и кайманами? Что-то он затруднялся вообразить эвакуацию, которая пройдет спокойно и гладко, и потом, как прикажете поступить с его персоналом? Правда, в последние дни кое-кто из смотрителей на работу выходить перестал, но это могло объясняться наводнениями, расплавившимся асфальтом, обледенелыми дорогами и прочими сменявшими друг друга сюрреалистичными погодными явлениями.