В силу некоторых причин, я не могу писать. Это письмо написано рукой Ямера, жреца указанного храма, поэтому моего Следа это письмо не несет.
Я очень прошу тебя приехать в Нелеот не позднее двадцать восьмого числа месяца Ирг. Если ты читаешь это письмо, значит ты в Пиннарине. И, при должной расторопности, ты сможешь успеть.
Рассчитываю только на тебя, Эгин. Моя жизнь, в сущности, стоит теперь не больше двух медных авров. И помни: моя благодарность будет простираться так далеко, как далеко ступит твое воображение.
Мой поцелуй.
Лагха Коалара, гнорр.»
– Мой поцелуй! – в гневе отбросив письмо, воскликнул Эгин. На его устах еще не выветрились поцелуи жены гнорра госпожи Овель.
– Чтоб ты сдох, юноша небесной красоты, – произнес Эгин на полтона ниже.
– От бабы? – предположил Есмар, который наблюдал за этой сценой с нескрываемым интересом.
– Если бы от бабы, Есмар! Если бы! – воскликнул Эгин. – Да и вообще, где ты набрался таких выражений: «бабы»! Нужно говорить «дамы» или «барышни».
– Ну хорошо, я так и буду говорить.
«Что все это значит? Что именно „достойное быть писаным в Книге Урайна“ произошло с первым магом Варана? Все как сговорились: Альсим говорил сплошными недомолвками, теперь и Лагха. Да я же не уличный торговец сладостями какой-нибудь, чтобы не видеть дальше своего переносного лотка! Неужто мой ум столь скуден, что доверить мне хоть какие-то конкретные сведения ну никак не возможно?
Как это Лагха «не может» писать? Что у него – сломаны обе руки? Но для того, чтобы оставить на письме След, совсем не обязательно хвататься за бумагу руками, можно приложить его хоть к заднице. Или у нашего кудрявого красавца перелом задницы?
А может, это вовсе и не Лагха писал? А кто? Покойный Альсим? Так нет же – никто, совершенно никто не видел, как я дал Лагхе по роже, когда он целился в Авелира, полагая, что перед ним его давний враг и по иронии судьбы учитель Ибалар. Кроме нескольких горцев об Авелире помним только я и Лагха. А ни одному даже самому вольнодумному служаке из Свода не хватит фантазии предположить, что аррум Эгин осмелился ударить самого гнорра Свода Равновесия! Так далеко фантазия у наших офицеров не простирается. Поскольку тех, у кого она туда простиралась, извели во время мятежа Норо окс Шина.
Наконец, почему я должен помогать человеку, по поводу которого, если быть абсолютно честным с собой, знаю только одно: я был бы рад, если бы он умер. Потому что, пока он жив, Овель будет принадлежать ему и только ему.
Убежать от Лагхи с его женой – затея совершенно нереальная. Даже в Синем Алустрале, в Поясе Усопших или в Реме Великолепным, через год или через десять длинная рука Свода пересчитает позвонки в твоем хребте и нарисует раскаленными кинжалами на лице Овель Формулы Верности. Почему я? Почему не кто угодно другой? Кажется, Альсим уже сложил голову ради спасения нашего несравненного, нашего прозорливого… Теперь что, моя очередь?»
Весь этот монолог Эгин произносил про себя, расхаживая от окна к двери и обратно. Притихший Есмар следил за ним, степенно почесываясь – с горячей баней в гостинице были нынче большие проблемы.
Есмар понимал: гиазира Эгина лучше не беспокоить. И не перебивать.
Эгин схватил скомканное письмо и вновь перечитал его. На этот раз его внимание приковала к себе фраза «Моя благодарность будет простираться так далеко, как далеко ступит твое воображение».
Будучи переведенным на язык, понятный матросам и торговцам сладостями, это означало: «Проси, что хочешь, вплоть до нереального».
И тут Эгина осенило. Он знал, что именно из «нереального» ему требуется от Лагхи: Овель. А это, в свою очередь, означало, что игра стоит свеч. При такой ставке можно поставить на кон и собственную жизнь. Можно переступить через неприязнь, можно переступить даже через ненависть.
Эгин закрыл глаза, чтобы успокоиться. По его виску поползла капелька пота.
Но Лагха не шел у него из головы. Спокойствия в душе не прибавлялось. «Съездил меня по лицу»… «жрец указанного храма»… А называть крысу «животное»? Насколько это все в духе Лагхи!
Гнорр, сияя своими холодными глазами северного божества любви и власти эпохи Звезднорожденных, вспомнился Эгину особенно отчетливо. Ненавидеть Лагху было так легко, ведь не любить его было невозможно!
– Я еду в Нелеот, – наконец выдавил Эгин.
– Я еду с вами, – не задумываясь ни на секунду, выпалил Есмар. – Вижу, тут сейчас ни в одну лавку не устроишься. Развал хозяйства!
– А что ты будешь делать в Нелеоте?
– То же что и вы. Помогать тому гиазиру…
– Какому еще гиазиру? – подозрительно осведомился Эгин.
Неужели двенадцатилетнему Есмару ведома тайнопись Дома Пелнов, которой он, Эгин, и сам не знал, пока не прошел Второе Посвящение и не стал аррумом? И когда это Есмар успел прочесть письмо, да так, что он этого даже не заметил?
– Ну… тому, про которого вы говорили, чтобы он сдох, и что у него перелом задницы… и про то, что игра стоит свеч…
Тут Эгину стало до крайности неловко. Он осознал, что, пребывая в душевном смятении, проговорил вслух все то, что со своей точки зрения произносил про себя… Наваждение! Не иначе как сам гнорр пошутил столь изысканным образом, вставив в письмо неизвестную Эгину магическую формулу с каким-нибудь внушительным названием типа «раскрепощенное освобождение языка»…
– Ладно, решено. Едем вместе, – бодро сказал Эгин, чтобы как-то замять тему своих неуместных излияний.
– Мы-то, конечно, едем. Но вот у меня осталось ровно шесть авров… – грустно сказал Есмар.
Тем временем, крыса-письмоноша уже успела вспрыгнуть на подоконник, свалиться на кучу отбросов внизу и, отряхнувшись, отправиться строго на северо-запад. К Нелеоту. Она была обучена многому. Не обучена только говорить «до свиданья».
– Дружище Эгин! Да возвеличится слава твоя в поколениях! – радушно взвыл Сорго окс Вая.
Есмар и Эгин, изрядно промерзшие на улице в ожидании, пока им позволят войти, перетаптывались в шикарной прихожей дома семейства окс Вая.
– И твоя… тоже… пусть возвеличится… – язык Эгина еще не успел привыкнуть к теплу.
– Ба… А это твой сынишка? – спросил он, указывая на Есмара. – Похож стервец… Как похож!
– Сорго, дружище… это… мой слуга. Есмар, – представил мальчика Эгин.
Против поименования себя слугой Есмар поначалу категорически возражал. Он был уверен, что его вайский учитель Сорго его помнит. Ведь все-таки учил его целых два года!
Но выслушав аргументы Эгина, Есмар смирился. В самом деле, кому как не ему было знать, что Сорго временами забывает завязать шнурок на штанах, выходя из уборной.
Было и еще одно соображение: Сорго, ставшему придворным поэтом, могло быть неприятно напоминание о том, что некогда он был всего лишь школьным учителем в самом захолустном из варанских захолустий.
А в их положении требовалось быть всецело приятными особами. Ведь от Сорго им нужны были деньги, кони и еда. Не такая уж малая плата за небольшое притворство.
– Слуга значит… Тогда иди, мальчик, в людскую. Там тебе дадут каши, – указал Сорго Есмару на боковую дверь. – А мы с тобой, любезный мой Эгин, двинемся наверх, вкушать мед поэзии.
Эгин незаметно кивнул Есмару, мол иди-иди, каша на дороге не валяется. Есмар нехотя поплелся.
– А ты стал настоящим барином! – отметил Эгин, от которого не укрылось, с какой воистину поэтичной гнусавостью произносил Сорго «людска-а-ая».
– Обстоятельства несказанно возвеличили меня, Эгин! Просто несказанно! – честно признался Сорго.
Эгин всегда считал Сорго придурком. Но относился к нему не в пример лучше, чем к прочим представителям этого многочисленного племени.
Такие пороки, как алчность, коварство и трусость не были ведомы Сорго, а уже одно это представлялось огромным достоинством, перевешивающим недостаток респекта и жизненной хватки. Вдобавок, Сорго был образован и знал, что такое вдохновение. А эти качества встречаются еще реже, чем хороший голос.
– Ну, как впечатление? – напустился на Эгина Сорго, окончив чтение поэмы «Кавессар». (Там, помимо прочего, Элиен Звезднорожденный назывался «жестоковыйным сатрапом», его военачальник Кавессар – «могучим бычком-однолетком», а будущая жена Элиена Гаэт – «сладчайшим из призраков света».)
– Восхитительно! Твои стихи, дружище, заставляют меня по-новому взглянуть на Героическую эпоху. «Призрак света»! Как это крепко сказано!
Сорго зарделся от удовольствия. Эгин давно заметил, что комплименты не вызывают у поэта подозрений, а всякая топорная лесть воспринимается всего лишь как уместный комментарий.
Эгину было не жалко. Он разделывал фаршированного черносливом тунца и запивал его терновой настойкой. Поэмы Сорго сказывались на его аппетите только в одном смысле: они его улучшали, вынуждая сосредоточиться на еде.
– Тогда, значит, прочту тебе из последнего. Из неоконченного, – Сорго прочистил горло. – «Испытание Пиннарина или Стихия Неистовонравная». По мотивам недавних событий.
Поощрительно кивнув, Эгин снова отключился, хотя, наверное, там было что послушать.
Краем уха он улавливал что-то напыщенное про «тверди стенанья», про «присномудрую Сайлу» и про «гнорра, чей взор отверзает семнадцать дверей мирозданья».
Как же без гнорра, чей взор отверзает буквально что попало?
Теперь без него не обходится ни один эпос, ни один витраж. Канули в прошлое времена, когда гнорра видели считанные доверенные лица из числа наиболее могущественных людей Свода. Теперь о первом маге Варана можно рассуждать в гостиной. Правда, исключительно в залоге крайней почтительности или экзальтированного восхищения.
– Сорго, дружище, ты превзошел сам себя! – воскликнул Эгин и наполнил кубок Сорго терновой наливкой. Поэту определенно нужно было промочить горло.
А когда горло было промочено еще дважды, Эгин решил, что честно исполнил свой слушательский долг. И что Сорго самое время исполнить свой долг дружеский.