Когда при кавалерийских дивизиях стали формировать пешие стрелковые дивизионы, то Гумилёв вместе с другими был назначен в стрелковый дивизион, которым командовал подполковник М. М. Хондзынский. В этом дивизионе Гумилёв продолжал службу, сохраняя постоянную связь с полком».
Тот же ротмистр Топорков записал рассказ полковника А. В. Посажного:
«В 1916 году, когда Александрийский Гусарский полк стоял в окопах на Двине, штаб-ротмистру Посажному пришлось в течение почти двух месяцев жить в одной с Гумилёвым хате. Однажды, идя в расположение 4-го эскадрона по открытому месту, штаб-ротмистры Шахназаров и Посажной и прапорщик Гумилёв были неожиданно обстреляны с другого берега Двины немецким пулеметом. Шахназаров и Посажной быстро спрыгнули в окоп. Гумилёв же нарочно остался на открытом месте и стал зажигать папироску, бравируя своим спокойствием. Закурив папироску, он затем тоже спрыгнул с опасного места в окоп, где командующий эскадроном Шахназаров сильно разнес его за ненужную в подобной обстановке храбрость — стоять без цели на открытом месте под неприятельскими пулями».
Опубликованы в 4 томе Собрания сочинений Николая Гумилёва,
изданного в Вашингтоне в 1962–1968 годах.
Николай Гумилёв. Рисунок Михаила Ларионова. 1917 год
Публикации в прессе о поэтических вечерах в «Бродячей собаке»Вечера состоялись в конце декабря 1914 — январе 1915 годов
«Затем вошел молодой доброволец — поэт, недавно приехавший с войны. Вскоре он прочитал стихотворение, написанное на поле боя. Оно было совсем неплохим. «Я чувствую, я не могу умереть», — такова была основная мысль, — «Я чувствую, сердце моей страны бьется в моей груди. Я ее олицетворение, и я не могу умереть». Я побеседовал с ним потом. «Вы думаете, все это вселяет ужас?» — сказал он. — «Нет, война — это радость». «Более жутко, чем Петроград», — сказал я — «ничего быть не может». «Тогда вы должны поехать со мной, завтра вечером».
К. Бехгофер. «The New Age».
13 января 1915 года
«Вечер поэтов 27 января был своего рода „большим днем“ в „Бродячей собаке“. Публики собралось столько, сколько может вместить этот подвал, и даже немного больше. Чтение стихов, начавшееся, к сожалению, слишком поздно, доставило слушателям большое удовольствие.
Интерес сосредоточился, главным образом, на Н. Гумилёве. Талантливый молодой поэт, как известно, пошел на войну добровольцем, участвовал в сражениях, награжден Георгием и приехал в Петроград на короткое время. Переживания поэта-солдата, интеллигента с тонкой психикой и широким кругозором, запечатленные в красивых, ярких стихах, волнуют и очаровывают.
Бледной, надуманной и ненужной представляется вся „военная поэзия“ современных поэтов, в своем кабинете воспевающих войну, — рядом с этими стихами, написанными в окопах, пережитыми непосредственно, созревшими под свистом пуль. И когда поэт-солдат в прекрасных стихах изумляется „поистине прекрасному и светлому“ явлению войны и спрашивает: „как могли мы жить до сих пор без этих ярких переживаний“, или когда он рассказывает, как переплетаются в его сознании прошлое с настоящим, гром орудий с музыкой Энери, жужжание пуль с танцами Карсавиной — это волнует, веришь этому и приближаешься к пониманию небывалого и непонятного <…> После стихов танцевали, пели, оживленно разговаривали. Присутствовавшему на вечере офицеру с четырьмя Георгиями на груди устроили дружную и бурную овацию».
Ю. В-н. «Петербургский курьер».
28 января 1915 года
«…На днях в „Бродячей собаке“ был „Вечер поэтов“. Кроме Тэффи из „заслуженных“ не было никого. Была молодежь во главе с талантливым Н. Гумилёвым… Гумилёва здесь любят. Он был на войне, и война навеяла на него прекрасные звуки. В солдатской рубашке с крестиком, молодой, безусый, он имел тут наибольший успех…»
А. Измайлов. «Биржевые ведомости».
30 января 1915 года
Афиша поэтического вечера в кабаре «Бродячая собака» с участием Николая Гумилёва. Вечер состоялся 27 ноября 1914 года
Военные стихи Николая Гумилёва
Татьяна АльбрехтОб отношении Николая Гумилёва к войне и военной теме в его творчестве
В заметке Ю. В-н о поэтическом вечере в «Бродячей собаке» очень точно подмечено кардинальное отличие стихов, написанных поэтом — непосредственным участником войны и кабинетных сочинителей, знающих о войне по газетам, но смело изливающих свои восторги, лозунги и призывы в шаблонно-пафосных сочинениях.
Очень умно и тонко подмечено. Существует распространенный стереотип о Гумилёве, как о «певце войны», особенно культивируемый, разумеется в обличительном ключе, в 30-е годы ХХ века. С переменой идеологического ветра обличение превратилось в восторженность, но стереотип до сих пор жив и прочно занимает место в умах многих вскользь знающих творчество Николая Степановича читателей.
На самом деле всё обстоит совсем не так. Стоит подумать и посчитать, внимательно просмотреть сборники — и приходишь к пониманию, что у Гумилёва на порядок меньше военных, тем более, военно-патриотических стихов, чем у его собратьев по перу, которые и на сотню километров ни разу не приближались к передовой.
По сути, именно к военным стихам Николая Степановича можно отнести «Солнце духа», «Война», «Наступление», «Второй год», «Священные плывут и тают ночи», «Рабочий» «Новорожденному», «Рай», «Смерть», если, конечно, не считать шуток вроде «Мадригала полковой даме», посвящений и стихов, написанных в период тяжелой болезни весной 1915 года — «Сестре милосердия» и «Ответ сестры милосердия».
Остальные стихи этого периода к войне имеют отношение опосредованное, в них война, скорее, является философской категорией или фоном. Да и впоследствии, уже в советском Петрограде Гумилёв возвращается к военной теме только в виде воспоминаний, например, в «Памяти», новом варианте «Пятистопных ямбов».
Если вспомнить вал военно-патриотических виршей, захлестнувших печать и салоны в 1914 — первой половине 1915 годов, целые циклы стихов, то патриотических, то философских, то гневно-обличительных, которыми отметился едва ли не каждый из собратьев Гумилёва по перу, этот диссонанс становится еще явственнее.
Сам Николай Степанович в письмах к жене с фронта часто говорит о том, что творить на передовой практически невозможно — нет времени и элементарных условий. Ведь даже записи в свой дневник, легший в основу «Записок кавалериста», Гумилёв часто вносил несколько дней, а то и неделю спустя после описываемых событий, т. к. не редко случались периоды, заполненные беспрерывными разъездами и боями, с короткими паузами на беспокойный сон.
Но основная причина, думаю, не в этом. У Гумилёва не было внутренней необходимости писать о войне много, тем более, писать восторженно и казенно.
Кроме «Наступления», написанного, скорее, по впечатлениям от рассказов участников августовского наступления в Восточную Пруссию, а не основанного на собственном, к тому моменту еще мизерном опыте, во всех остальных военных стихах Николая Степановича отсутствует шаблонный пафос и штампы. А стихотворение «Второй год» показывает, насколько изменилось отношение поэта к войне за два года на передовой.
Николай Степанович пошел на фронт, во-первых, из приверженности, если воспользоваться выражением Куприна, старомодным предрассудкам, то есть, полагал, что это — его долг, а во-вторых, потому что это была очередная поверка себя на прочность, новый этап на пути наибольшего сопротивления. Ведь существовала справка, выданная Гумилёву медицинской комиссией военного присутствия[156] в 1907 году о том, что он «совершенно неспособен» к военной службе. И хоть к началу Первой мировой за его плечами были опасные африканские экспедиции, в которых он уже доказал самому себе и всем, что не слабак и не кабинетный фантазер, но эта справка, разумеется, не была им забыта. Так что, как только представилась возможность, Гумилёв решил доказать, что способен.
Слова про «три заслуги» из письма к Михаилу Лозинскому от 2 января 1915 года цитировались многократно, по делу и без. А вот на начало письма мало кто обращает внимания. К сожалению, письмо Лозинского, на которое отвечает Гумилёв, не сохранилось. Только догадываться можно о его содержании. Но из ответа Николая Степановича явно следует, что Михаил Леонидович позволил себе какую-нибудь восторженно-выспренную характеристику Гумилёва, которая так его задела. Не будем сейчас разбирать самокритику Гумилёва о стихах и его горькие фразы о нежелании слушать его рассказы об Африке. Замечу только, что африканские экспедиции Николай Степанович ставит выше своих военных заслуг, хотя бы потому, что на войне он — один из многих и лишен возможности принимать решения, что для него с его характером было очень непросто, а в Африке он был едва ли не единственным и открывал для России и Европы неизведанную землю, которая оказалась никому не нужна, как новый день, подаренный людям бароном Мюнхгаузеном Григория Горина.
Конечно, в первый период службы в восприятии войны у Гумилёва есть определенный романтизм, вообще ему свойственный, есть жажда скорой победы, триумфального марша по Берлину. Тем не менее, война осознается им, как суровая необходимость и трудная работа. Не даром, он говорит об ассенизации Европы. И уж тем более, нет в его отношении к противнику ни капли пренебрежения, ненависти. Ни йоты шовинизма, чем грешили тогда и пресса, и обыватели.
Для Гумилёва враг был врагом, пока мог оказывать сопротивление. В него стреляли — он стрелял в ответ, на него налетали с саблей — он выхватывал шашку, от них уходили — он шел в разведку, чтобы выяснить местоположение неприятеля. Но Николай Степанович уважал врага и считал, что это правильно. В принципе, он абсолютно прав — унижая противника, ты унижаешь себя. И Гумилёв — человек чести — прекрасно это знал. Более того, для него, в отличие от многих, враг не был a priopi порочным, злым, способным на всякие зверства. Когда его спрашивали, видел ли он зверства немцев, Гумилёв отвечал: «только в гимназии», имея в виду своего у