От лопаты на ладонях были две полоски мозолей, как два насыпных вала над дорогой. Парфемон приловчился, ухнул и загреб лопатой мерзлые комья. Рядом, через две ямы, трудился ВанДенисыч, а дальше покрикивал Сапог. Ему, Сапогу, вкалывать не надо. И за него поработают.
Когда плечи стали привычно саднить, а яма заполнилась землей наполовину, объявили перекур. Солнце медленно выползло из-за леса. Воздух будто бы потеплел, хотя пар так и валил изо рта. Парфемон уселся на заметно уменьшившуюся кучу земли, вытащил из кармана кусок газеты и табачок. Наладился скручивать самокрутку. Скрутил, затянулся, откинулся назад. Сквозь тощие портки тянуло холодом, но вообще хорошо было.
Сзади послышались шаги, пара комков земли скатилась в яму. Парфемон обернулся. Не хватало еще, чтобы это Сырник подкатился, потребовал табачку. Забыл, забыл вчера сказать Сапогу про темную, а зря.
Но это был не Сырник. ВанДенисыч, тощий, похожий на старого сыча, подошел и присел рядом. Ему и табачку не жалко было предложить, да старик не курил. Берег здоровье, видать.
– Что, ВанДенисыч, устали? Скоро завтракать поведут.
– Да нет, Парфеша, не устал. Привык. Насобачился, как здесь говорят. Давно у вас спросить хотел – вы там чем занимались?
Парфемон вздохнул. Там он много чем занимался – змеев мастерил, на гуслях-самогудах играл, с девками танцевал на Купалу, плоты вверх по реке гонял. Назвал последнее, что делал на воле:
– Снег разгонял.
– Да, – ВанДенисыч кивнул, – хорошая работа.
– Неплохая. Тысячи две в месяц, плюс премиальные, плюс квартирные. Иногда, конечно, если навалит по самое ё-моё, и попыхтеть приходится, но вообще хорошо.
– Я не о том. Я о том, что до недавнего времени это в списках не числилось. Сейчас, конечно, когда появились снегоочистители…
Да. Парфемон помнил то снежное утро – и ясное, и солнечное, душа от одного света плясать хочет, – когда по белой улице черным горбом пополз первый снегоочиститель. Нет, он не сразу сдался. Поехал в райцентр, там и дворником пробовал, и машинистом, и сварщиком хотел – а никак. Не работало ничего у него в руках, а душа-то все еще плясала, душа просила – сделай! Он и делал. Раз и два – сошло с рук, а на третий попался, прям как по пословице.
– Как думаете, скоро они нас совсем запретят?
ВанДенисыч пожал плечами:
– Когда все заменят техникой… Ну, вы понимаете. Дирижабли у них еще плохо летают, с навигацией не разобрались, поезда постоянно вон с рельсов сходят, даже в подземке. Но это явления временные. Лет через сто нас полностью вытеснят. Вырастут поколения, не знающие, что колеса может двигать не только пар или элекричество. Вырастут те, кто ни разу не видел летящего человека. Все забывается, Парфемоша, забудемся и мы. Отомрем за ненадобностью.
Вот этого Парфемон не понимал. Зачем двигатель на пару´, если когда захочешь – оно и едет? Или летит? А раз уж яблокоголовые придумали, что все это есть магия, природным законам противуречащая, так пусть бы сами и катались на природных своих законах. Нет, им же надо, чтобы и другие обескрылели!
– Подумайте, Парфемоша, – ВанДенисыч, похоже, размышлял о том же, – вот вы не знаете закона тяготения. Следовательно, вам ничего не стоит хоть сейчас вознестись и улететь отсюда…
– Как же, – Парфемон ухмыльнулся недоверчиво, – я полечу, а они этим законом по мне из зенитки как шарахнут!
– В том-то все и дело. Я полагаю, началось все с каких-нибудь невинных открытий. В былые времена… до того как сюда попал, я немного увлекался исследованием истории науки. Вы удивитесь, Парфемоша, но первые ученые, умники, яблокоголовые, как их сейчас называют, – это были светлейшей души люди. Я читал мемуары Ньютона. Он всего-то навсего хотел понять, отчего предмет или человек могут подняться в воздух и висеть там без всякой поддержки. Каково же было его удивление, когда он открыл, что это невозможно! Бедняга уничтожил все рассчеты и принял постриг. Возьмем другой случай, Джордано Бруно. Его интересовали звезды. Двести лет назад, оказывается, под Новый год был такой обычай – сорвать с неба звезду и украсить ею елку. После завершения праздника, понятно, все звезды возвращали на место. Джордано захотелось узнать, чем звезды крепятся к небосводу, почему их так легко оттуда снять. А оказалось, что звезды – огромные огненные шары, и Солнце наше – шар, в сотни раз больше Земли. Мозг Джордано не смог выдержать такого удара. Несчастный выбежал на площадь, обложился рукописями и поджег себя на глазах у горожан.
Парфемон никогда не видел старика таким оживленным. Глаза ВанДенисыча горели, руки порхали, как крылья потревоженного сыча. Парфемон опасливо оглянулся – а не ошивается ли Сырник где-то поблизости. Но тот крутился около Сапога и его компании; наверное, выпрашивал подачку.
– И тогда я спросил себя, – продолжал разливаться ВанДенисыч, – я спросил себя: что же произошло? Почему эти великие люди, почти святые, всем пожертвовавшие для науки, – почему они кончили так печально? И почему их последователи столь ужасны? И я понял…
Завыла сирена. Парфемон вскочил, схватил лопату и ринулся к голове цепочки. Тут ведь как – кто не успел, тот опоздал. Порций в столовой вечно не хватало. ВанДенисыч остался позади, в хвосте колонны. Уже подходя к столовой, Парфемон подумал – вот ведь умный человек ВанДенисыч, а какую бодягу развел. Ясно же – завидно яблокоголовым, завидно. Кому не хочется вольной птицей полетать? А где вы видели летающего яблокоголового? Разве что на дирижабле, да и те падают, не держатся в воздухе. А Парфемон… Ах, если бы не забор, не проволока колючая, не батарея за лесом – как бы он полетел! А Ньютон… Что Ньютон? Яблоком ударенный, вот кто он был. Тем самым яблоком, из Джиннистана…
Вот чего Парфемон не ожидал, так это что когда-нибудь удастся от проклятущих ям избавиться. Думал, так и будет теперь всю жизнь мерзлую землю долбить, пока не сдохнет с лопатой в руках. Да и первым ли сдохнет? ВанДенисыч уже кашляет, мокротой кровавой каждое утро харкает. Жалко человека, но себя еще жальче.
Переменилось всё. Затеяли яблокоголовые дело, стройку великую, да облажались. Не рассчитали в лабораториях своих, не вычислили. Это им, зэкам, уже на месте объяснили, а когда согнали по тревоге да покидали в грузовики, думал – всё, отлетался. Нет, еще побегаем. Парфемон понял это, когда за зарешеченными окнами теплушек замелькали дома, дворы, кирпичные стены фабрик за высокими заборами. Столица! Столица, блин горелый. Вот уж не чаял.
Столица была местом сложным. Начиная хотя бы с названия. Когда-то, еще до того как яблокоголовые в силу вошли, называлась она странно – то ли Морква, то ли Моква. Ну а как умники развернулись, им, понятно, за державу обидно стало: какая-такая Ква? В Ква жить не хотим. Долго решали, как бы получше окрестить – то ли Третьим Римом, то ли Нью-Ырком. Сошлись на Бабилоне. Шутники из лагерных тут же переделали это в Бабье Лоно, а потом уж… ну понятно, короче. И смех, и грех. Однако тут уж не посмеешься.
Сначала Парфемон обрадовался даже. Надоела проклятая лесотундра, вопли сирены, мозоли, хлебалово из гнилой картохи. В Бабьем Лоне оно, понятно, и потеплее, и послаще будет. Ан нет.
Начать с того, что в лагере-то все привычно было. Там вокруг свои, да и охрана-то тоже из своих. Оно понятно. Все леса зенитками не утыкаешь, а как иначе таких вот Парфемошек устережешь? Фьют – и улетят, голубки, червями под проволоку уползут. Опять же уважение было. Порядок. Вот Сапог, например, – на то он и сапог, чтобы в одно место пинать, да и тот уважение знал. Зря не прикапывался. И с начальством на короткой ноге, в случае чего – в лазаретик оформит, пайку дополнительную выбьет. Бушлатик дырявый, да все равно теплей, чем голым задом на ветру посвистывать. Ну, и с Сырником в случае чего поговорит по-доброму, ссору какую, драку – все уладит. Свой же. В Бабьем Лоне были чужие. Яблокоголовые. У каждого на груди – винтарь, а в винтаре том разные патроны, тут тебе и термодинамика, и коллоидная химия, и космография даже. А уж внизу нагнали!
Стройка-то на горе была, над городом. Это уж потом Парфемон узнал, старики здешние рассказали. Затеяли яблокоголовые Университет для своих строить. Да не только для своих. Политику такую новую вывели – чтобы у всех образование, да бесплатное, да по самому высшему разряду. Думать долго не надо, понятно сразу: коли все яблокоголовыми будут, и лагерей не понадобится. Не улетят, по земле ползать станут, да все с папочками под мышкой, а в папочках – законы природные. Задумка хорошая. Но не рассчитали маленько. Хотели главную башню над Университетом возвести, чтобы издалека видно было, чтобы в небо упиралась маковкой – вот, мол, чего мы, яблокоголовые, могём! А не осилили. Техника хваленая подкачала. Снести бы мудреную конструкцию, да и построить заново, но ведь это конфуз какой! Вот и нагнали таких, как он, Парфемошка. Со всей страны широкой, из северных и южных лагерей нагнали. И работа сразу продвинулась. Глыбы тяжеленные, как воздушные шарики, запорхали, сами стали в гордый шпиль складываться. А охраны понаставили изрядно. Наверху с винтовками, а внизу – два полка артиллерии и пехотный полк. Стерегут. Плохо стерегут – то тут, то там человечек ужом перекинется, по камням поползет. Да не доползали. Говорят, свои же и предавали их. Каждый второй на стройке, мол, из продавшихся. Ну, второй не второй, а были. По мелочи еще давали кое-что сделать – ну, горбушку там черствую из воздуха, карт колоду. А больше – ни-ни. Тогда совсем уж отчаявшиеся прыгать начали. Что ни неделя, кто-нибудь да прыгнет. Вот и приходится новых пригонять, стройка-то еще не закончена.
Жили здесь же, наверху. На землю не отпускали. Обедали в высоких недостроенных залах, там же и спали вповалку, а утром совсем как в лагере – сирена, и на работу. Даже картошка была та самая, гнилая, лагерная.
А охранник у них был чистый пес. Евстархий Карпович Безбородов, сержант сверхсрочной. Тощий, маленький, прыщавый, злой, как кобель бешеный. Или как крыс. Чуть что – орет, прикладом ни за что шарахнуть вполне может. И солдатиков себе под стать подобрал, злых и едучих.