– Да, Градовцы. Маленькая такая деревушка. Помню. Там к нам присоединился отряд Лешека Ставойты. Мы еще здо´рово выпили по этому случаю… – Он рассеянно улыбнулся.
Я вздохнул. Когти так и чесались. Внизу и даже в Чистилище – прав был Микаэль, ох прав – мы бы с ним так не церемонились.
– Значит, вы абсолютно не помните, как заперли более сорока жителей деревни в сарае неподалеку от мечети и сожгли, а остальных расстреляли?
Удивление в светлых глазах было подлинным:
– Вы ненормальный?
Я выставил на стол бутылку. Проклятый Ставойта даже здесь, в подвале, не желал вылезать. Голос его из-за стекла звучал приглушенно.
– Лешек Ставойта, пятьдесят девятого года рождения, поселок Друзь?
Бутылка поддакнула.
– Опишите, пожалуйста, в подробностях, что вы нашли пятнадцатого августа девяносто шестого года на месте вашей предполагаемой встречи с полевым командиром Йововицем.
Бутылка заговорила.
Я вышел покурить. Микаэль вышел следом за мной. Он глядел на меня с сожалением.
– Гаденыш все отрицает.
– Не смейте называть Йововица гаденышем. Молчание – его право.
Я поглядел в комнату сквозь тонированное стекло. Противоположная сторона была непрозрачна. Интересно, откуда у них тут специально оборудованные комнаты для допросов? Или не так все гладко в датском королевстве?
– У нас есть кадры спутниковой съемки. В село вошел отряд численностью около тридцати человек. Один бронетранспортер. Это соответствует тому, что было на тот момент у Йововица. Других отрядов, кроме его и Ставойты, в округе не было. Мы знаем, что Ставойта этого не делал. Вы видели пленку.
– Там не видно лиц.
Я обернулся и уставился на правозащитника. Тот и не поморщился.
– Скажите… Вы серьезно полагаете, что можно стать героем войны, не совершив ни одного противоправного – греховного, по-вашему – поступка?
Микаэль пожал плечами:
– Срок ваших полномочий истекает послезавтра. На вашем месте я бы поторопился.
Я, наверное, уже в двадцатый раз прокручивал запись допроса. На столе передо мной стояла недопитая чашка чая – любезность старины Майкла. К предложенному им же печенью я не притронулся. Если честно, мне серьезно недоставало хорошего антрекота и бутылки вина. Две недели отпуска и курс реабилитации… К черту, плевать на курс. Хороший санаторий, девочки, алкоголь. Я сжал голову руками и уставился на ноут. Что-то тут было…
– Несовпадение в деталях.
Я обернулся. Правозащитник стоял за моим плечом и пристально смотрел на экран.
– Перемотайте немного назад. Так. Слышите?
Ставойта утверждает, что видел следы ног и протекторов только на дороге, ведущей к перевалу. По версии Йововица, они пришли из долины. Где ваша спутниковая запись?
Я лихорадочно защелкал по клавиатуре. В коридоре хлопнула дверь, застучали шаги, и прозвучал детский голос:
– Папа! Пап, ты дома?
Тяжелые шторы были надежно задернуты и наверняка опущены были за ними жалюзи, но я все же время от времени с опаской поглядывал на окно. Мы втроем сидели за столом и хлебали суп. Скудный холостяцкий рецепт, без всяких излишеств: картошка, морковь, лук, макароны. Сверху плавал одинокий капустный лист. Пацану, впрочем, нравилось. Он энергично болтал в супе ложкой, дрыгал под столом ногами. На вид ему было меньше десяти, и все же выглядел он постарше, чем я ожидал. Лицо бледное, но гораздо более оживленное, чем у моего маленького проводника. Младший сын правозащитника. Тот самый, с запиской.
Паренек отнюдь не смущался моим присутствием и то и дело зыркал на меня поверх тарелки. Отец, похоже, сделал ему в коридоре внушение, однако ко второму блюду (тушенные с рисом овощи) пацан не выдержал и с деланым равнодушием поинтересовался:
– Дядя, а вы из Ада?
Микаэль возмущенно цыкнул на него. По-моему, зря. Откуда еще может явиться двухметрового роста хлыщ в костюме с иголочки и с длинными вертикальными зрачками?
– Вы насчет мамы?
А вот этого вопроса я не ожидал. Выражение лица Микаэля стало совсем свирепым, а я по-новому взглянул на паренька. То ли заметив мое профессиональное любопытство, то ли утомившись выходками сына, папаша с нажимом сказал:
– Бени, ты наелся? Иди делай уроки.
Мальчишка неохотно слез со стула и поплелся в соседнюю комнату. Я вопросительно заломил бровь.
– А как вы представляли Рай? Зеленые кущи, херувимы с арфами?
– Я не думал, что здесь ходят на костылях. Или разъезжают в инвалидном кресле.
Микаэль разлил кофе по чашкам. Рука его слегка дрожала.
– Это память, Анатоль. Боль и память. Вам не понять – но это то немногое, что у нас осталось. – Он помолчал, потом скупо улыбнулся. – Бени ходит в школу. Да, в школу. Здесь никто его не обидит. Ему есть с кем играть. Он даже подрос немного. Медленней, конечно, чем его брат… но, поверьте, это все, о чем я мечтал. Что же касается Марии… Я знаю, как Бени хочет увидеть мать. Но и он знает, что это невозможно, так что…
– И вы ни разу не пробовали?.. Я не предлагаю вам злоупотребить служебным положением, я просто мог бы поговорить кое с кем из наших…
– Нет.
И снова мне было непонятно – то ли этот сухарь не хотел нарушать правила, то ли он так и не простил не вовремя ушедшую жену.
Я трижды прокрутил пленку со спутника и чуть не разнес несчастный ноут. Конец записи исказили помехи, но начало было вполне отчетливым. Отряд шел из долины. Из долины! Это мог быть только Йововиц. Я еще раз прослушал показания Ставойты. Увидели дым. Зашли в деревню. Обнаружили пожарище. В живых то ли и вправду никого не осталось, то ли добили раненых – тут Ставойта немного юлил.
Вышли из деревни и направились в горы. Наткнулись на солдат Йововица в десяти километрах выше по склону. Те о пожаре ничего не говорили, на расспросы отвечали с неохотой.
– Ну он это! Он, он!
Как же, прах меня побери, негодяй очутился в Раю? Я поднял документы по делу и вновь принялся терзать шевелюру – все спутники Йововица были здесь. Все как один. Мать, жена – тоже тут, но это-то как раз неудивительно. Однако компания палачей, хладнокровно уничтожившая больше полусотни невинных?.. Бред.
Микаэля я, кажется, разбудил. Он вышел из комнаты, подслеповато щурясь и шлепая огромными не по размеру тапочками. Халат на тощей груди распахнулся, и я успел заметить неприятного вида шрамы. Проследив мой взгляд, правозащитник запахнул халат и суховато поинтересовался:
– В чем дело?
– Мне нужно поговорить с этими людьми.
Я протянул ему список. Микаэль даже смотреть не стал.
– Нет. Достаточно и того, что мы дали вам допросить Йововица.
– Но почему?..
– Нет.
Вероятно, я выглядел оглоушенным – по крайней мере, он смягчился:
– Поймите, Анатоль. У этих людей была нелегкая жизнь. Хотя бы здесь они заслужили покой. Камеры… Допросы… Да посмотрите на меня. Думаете, мне приятно было бы, если б такой, как вы – сытый, холеный молодчик, – удобно расположился бы в кресле следователя и по-хозяйски принялся копаться в моих воспоминаниях? Мне хватило этого внизу. Поверьте, даже меня от вас тошнит, хотя уже успел попривыкнуть. Здесь вам не место, и мучить этих людей я не дам.
Он постоял еще с минуту и, не дождавшись от меня ответа, ушел, плотно притворив за собой дверь.
К утру глаза у меня начали слезиться. Я прокрался в ванную, но глазных капель не обнаружил. На обратном пути мне показалось, что дверь детской приоткрыта. Когда я проходил мимо, в глубь комнаты шарахнулась маленькая тень.
Утро приветствовало меня головной болью и полоской жемчужного света под жалюзи. Я запаниковал и занавесил окно одеялом. Стало спокойней. Мой свидетель в бутылке дремал, оттуда доносилось мерное похрапывание. На кухне засвистел чайник. Я почел за лучшее не видеться лишний раз с Микаэлем и его отпрыском и завтрак пропустил.
В результате моих ночных бдений картинка сложилась странная. Я проштудировал все, что имелось у нас на Йововица и его отряд. До злополучной истории с Градовцами это были обычные разбойники – там заварушка с солдатами НАТО, тут расстрел заложников, ничего, понятно, не доказано. Участвовали они и в штурме Трижницы – и опять никаких записей, кроме скудного списка потерь. Зато после Градовцов… Я протер бедные свои глаза. Збысел Крайнович после объявления всеобщей амнистии стал известным скульптором. Трежко Малец получил стипендию от Женевского университета; премия Брегера за исследования в области ядерной физики. Бражко Спас – нейрохирург. Свен Стефенсон, единственный небелослав в их компании, вообще отправился в Палестину, постригся в монахи и вскоре заделался настоятелем монастыря молчальников в Латруне. И наконец, сам Йововиц. Для начала он объединил разрозненные отряды боевиков в регулярную армию, но вместо того чтобы огнем и мечом пройти по стране, выжигая иноверцев – а этого-то все и ожидали, – он… инициировал мирный процесс. Первым сел за стол переговоров – находясь в положении, когда мог бы диктовать любые условия, пошел на уступки. И это окупилось, о, как это окупилось! Примиритель сторон, спаситель нации, кандидат в первые президенты независимой Белославии. И да, Йововиц наверняка стал бы президентом, если бы чокнутый студентишко не встал на дороге правительственного кортежа и не выстрелил в тонированные стекла ехавшего вторым джипа. Первая пуля убила водителя. Вторая прошила спинку кресла и засела в четвертом шейном позвонке Йововица. Третья разнесла ему череп. Спас умер через десять лет после пожара в Градовцах. Малец – через двенадцать. Крайнович и Стефенсон протянули по пятнадцать лет. Йововиц не прожил и трех. Все они не дожили до старости. Все очутились здесь.
Я захлопнул ноут и выглянул в коридор. Прислушался. В комнатах царила тишина. Кажется, хозяев дома не было. Тишком-бочком я подобрался к телефону, стоявшему в прихожей на небольшой тумбочке. Древний как мамонт аппарат был покрыт слоем столетней пыли. Я вытащил из тумбочки телефонную книгу и принялся изучать номера.