Я ушам своим не верил. И это герой, праведник, почти святой?!
– Но знаете, все изменилось. Когда он вернулся, он стал совсем не таким, как раньше. Ласковым. Добрым. Он дарил мне цветы, водил в театр. Мне было очень хорошо, правда… Только…
Я ободряюще кивнул.
– Только он не был Гранеком.
Маленькая женщина вынула руки из-под передника, закрыла лицо и расплакалась.
– Нам правда нужен этот адрес?
Я ни черта не видел под полотенцами и одеялом. Мой маленький возница подергивал за веревочку. Голос его звучал растерянно.
– Да. А в чем дело? Что там такое?
– Это высокий белый дом. Очень красивый, только он за забором.
– Ты видишь ворота?
– Да, большие золотые ворота. Рядом с ними стоит ангел.
– Кто?!
– Ангел. У него белые крылья и длинный меч. И он смотрит на нас.
– Так. Пошли-ка отсюда.
И снова я сидел на диване, и снова с полотенца капала на пол вода. Голова у меня немилосердно болела. Напротив, за столом, угрюмо хмурился Микаэль.
– Вы нарушили все возможные полномочия. Сегодня же вечером я вас доставлю обратно.
– Как бы не так, дружок. – Слова давались мне с трудом. Лицо распухло. Я и не подозревал, что зловредный свет достанет меня даже под слоем тряпок.
– Я вам не дружок. А то, что вы сделали с моим сыном…
Тут мое терпение лопнуло. Я вскочил. Полотенце шлепнулось на пол. На секунду мне показалось, что Микаэль испуганно подается назад – но нет, это просто комната качнулась в моих глазах. Я устало опустился на тощие диванные подушки.
– Что я с ним сделал? Нет. Что вы с ним сделали. Парень готов на все, чтобы увидеть мать. Он готов заключить сделку с дьяволом, черт побери! А вы кормите его байками о терпении и справедливости. Не всем быть святошами, защищающими любого убогого и калечного, любого дешевого крикуна, но не способными помочь собственной жене и ребенку. Нет, вы лучше будете шкандыбать на своих дурацких костылях, будто ей в Чистилище от этого легче…
В первый раз я увидел в его глазах боль, живую человеческую боль. Неужели даже у этой Немезиды с костылями есть сердце?
– Вы не имеете права… – Он поднес ладонь ко лбу.
Я испугался, что ему станет плохо. Микаэль слабо отмахнулся от моей попытки поддержать его и налил в стакан воды. Рука у него дрожала, стекло звякало о стекло. В графинной пробке плясали электрические зайчики.
– Чего вы хотите?
– Я хочу допросить Йововица по нашим правилам. Не отворачивайтесь. Вы знаете, что по-другому мы не добьемся правды. Я хочу понять, что случилось в Градовцах в тот день, почему Йововиц и другие так изменились, почему, наконец, их держат у вас под охраной. Если вы знаете ответ, лучше скажите мне сейчас. Потому что я сегодня вечером уйду, но вместо меня пошлют другого, третьего, сотого, пока мы не узнаем истину. И вам не будет покоя.
Статуя Немезиды опустила стакан на стол и, помедлив, кивнула.
Сегодня Йововиц выглядел совсем изможденным. Возможно, его утомили поездки. Светловолосая голова опиралась о спинку инвалидного кресла. Кадык остро торчал на тощей шее, напоминая застрявший в плоти обломок стрелы.
– Что вы хотите со мной сделать?
Микаэль, стоящий за его креслом, вздрогнул. Даже мне стало не по себе от этого усталого голоса.
– Ничего страшного. Вам не будет больно. Просто смотрите мне в глаза.
Он покорно кивнул.
Когда впаянные в серое зрачки сузились до размеров точки, я сказал Микаэлю:
– У вас есть последняя возможность уйти. Боли он не испытает, но со стороны это выглядит неприятно.
Правозащитник тихо проговорил:
– Вы полагаете, я брошу его сейчас?
Я не настаивал. Обойдя стол, я подошел к Йововицу и положил руку ему на грудь. Зрачки подследственного резко расширились, затопив глаза черным. Тело его содрогнулось. Микаэль подался вперед – но я уже погрузил пальцы глубоко, разрывая мышцы и кости. Дернул, выламывая ребра. Грудная клетка Йововица распахнулась, как дождавшийся солнца цветок, – и я сжал в ладони то, что у живого человека было бы сердцем, а у мертвого только тенью и памятью.
Сарай горел. Несло паленым. От камней тянуло нестерпимым жаром, трещали вязанки хвороста, вспыхивала солома. Солнце почти зашло, и сарай горел ярко, а наверху пламя казалось синеватым. В дверь, припертую поленом, настойчиво бухало. Изнутри тонко, пронзительно всверливались в уши детский плач и истошное блеянье овцы.
– Жаль, что в мечеть все не влезли.
Белобрысый, яркие голубые глазки. Свен. Это он озаботился вывести овец, прежде чем загнать в сарай людей. Одну все же забыл.
– Интересно, как же они там молились?
Чернявый Трежко сплюнул в пыль, пригасив сигаретку. На прикладе его автомата грязно отпечаталась пятерня.
– В две очереди, или как?
Плач прервался. Крыша рухнула, выкинув вверх огненный столб. Трежко выругался, стряхивая с рукава едкие искры.
– Ну всё. Кранты хазимам. Уходим?
Я медлил. Что-то в происходящем было неправильным, что-то…
– Смотрите!
Огненный столб не падал. Он рывками поднимался над сараем, над деревней, над горами – как будто его раздувал невидимый ветер.
– Что это?
Набухшие дождем тучи лопнули, но не пролилось ни капли – нет, в просвет ударило алым и белым, электрически затрещали разряды, и над сараем…
– Ты видишь это? Видишь?!
Я видел. Я видел, как Свен, поджав губы, шагнул к свету, как плакал, упав на колени, Трежко, как истово крестился Спас. Я и сам почувствовал вкус земли и копоти на губах. В ушах пела то ли кровь, то ли ангельские хоры. Первый шаг дался мне с трудом, второй – легче, и я грудью ударился о беззвучное пламя. Оно расступилось, и навстречу мне ударил свет…
…Свет, дотла выжигающий душу и память, но не дающий тепла.
– Молодец, Анатоль. Вы неплохо поработали.
Рогатая голова Вендерса покачивалась над канцелярским столом, как уродливый торшер.
– Конечно, жаль, что вам не удалось заполучить одного из них. Но ничего, ничего, – шеф с недолжной суетливостью потер руки, – мы напишем петицию, они обязаны переправить нам половину. Они не вправе хранить у себя такое.
Я молчал. Шеф поднял голову от моего отчета и озабоченно вгляделся в мое лицо:
– Что-то вы не кажетесь мне довольным. В чем дело?
Я кивнул на отчет:
– Зачем нам это?
Вендерс даже привстал. Козлиная бороденка его изумленно встопорщилась.
– Как зачем, Анатоль? Как зачем? И это говорит человек, претендующий в будущем на мое место? Нет, не опускайте скромно глазки – претендующий, еще как. Неужели вы не понимаете? Все наши заботы, все наши труды, все хлопоты, – он обвел рукой кабинет и указал дальше, за окно, где привычно полыхало багровым, – вся эта огромная машина и у нас, и у них наверху – на чем она зиждется? Что придает ей силу, что вращает колеса? Да вы понимаете, что без свидетельства бытия Божия все это ноль, бесполезная функция, копошение червей – а свидетельств таких единицы…
Рогатая тень карабкалась по стене. Я вспомнил свой шок при первой встрече с шефом. Заметив мой ошалелый взгляд, он усмехнулся тогда: что, не нравится, мальчик? Тебе до такого еще служить и служить. И вот я почти дослужился. И я пойду дальше, глубже, потому что дорога здесь только одна. Интересно, что я сумею разглядеть оттуда, из подземных камор, скрытых пластами базальта от малейших проблесков света?
Я взглянул на низкий потолок кабинета, и мне почудились – или я и вправду увидел – тысячи и тысячи миров, мириады существ, суетящихся, живущих, работающих и гибнущих для единственной цели – чтобы в доме за белым забором дотлевал в инвалидном кресле Грашко Йововиц и еще, может быть, пара-тройка таких же несчастных: Жанна из Арка с обгоревшими волосами, бродяга Моисей, ослепший от жара неопалимой купины… Мне стало нехорошо.
– Ох, не нравитесь вы мне, Анатоль. Давайте-ка я выпишу вам отпускные, пройдете лечение…
Я едва не ответил ему, что хочу уволиться, но вовремя вспомнил, что у нас не увольняются. Только поездка в санаторий, девочки, выпивка, морские закаты… Только так. Однако прежде мне предстояло кое-что сделать.
Давешний мальчик как будто подрос. Вытянулся, стал более тощим и костистым – теперь я уже не боялся упасть, устраиваясь на узких плечах.
– Все еще за мамку вкалываешь?
– Нет. – Он мотнул головой. – Поехали, что ли?
Я понял, что разговора по душам не будет.
…До вершины горы мы добрались к вечеру, когда закат в тучах потух. Очки мне не понадобились. В сумерках я с легкостью нашел нужное здание. Длинный заводской корпус напоминал тушу выброшенного на берег кита. Внутри равномерно ухало и раздавался металлический скрежет. На проходной молодой бес затребовал было мой пропуск, но, приглядевшись, угодливо поклонился. Я заглянул в цех. Ряды гигантских станков уходили в бесконечность. Под потолком скользили краны, в их клювах поблескивали детали механизмов. Подбежавший ко мне бригадир быстро подозвал нужного человека.
– Вас зовут Мария Сваровски?
Женщина с огромными сухими глазами кивнула. У нее были непропорционально большие, мужские кисти и широкий лоб, и она была очень похожа на своего младшего сына.
– Мария, можете подавать документы на обжалование. Я возьмусь за ваше дело. Все уже оплачено. А пока я хочу передать вам…
Я протянул Марии листок фотобумаги. Фотография вышла не слишком удачной – я снимал на мобильник, – и все же на ней отчетливо были видны бледное лицо и упрямые черные кудряшки. Сваровски-младший пристально смотрел в объектив и улыбался.
Дело Евы БраунИз записок о господине И
А и Б сидели на трубе.
А упала, Б пропала.
Кто остался на трубе?
1. И
День начинался как обычно. Частный детектив И сидел на Трубе и чистил ногти перочинным ножиком. Слева от И стояла початая бутылка кукурузного виски, справа – полупустой стакан. Впрочем, стакан вполне можно было назвать и полуполным. А бы наверняка так и назвал, но А упал, и с того дня и навсегда стакан оставался полупуст. И отложил ножик, отхлебнул из полупустого стакана и уставился вниз, где под незримым колпаком силового поля расстилался постиндустриальный пейзаж.