Сандро поднялся с качелей, потянул из кармана авоську.
– Ну, я пойду… Если в магазин опоздаю, бабушка будет ругаться.
Сулико разочарованно протянула:
– А как же птицелов? Мы что, не будем играть?
Игорек фыркнул:
– Стара ты, мать, для таких игр. Вон пусть Рустамова мелюзга бегает, а нам уже не по чину.
Сулико обернулась к Рустаму, но тот только плечами пожал:
– Я – как остальные. Но вообще-то да, большие мы уже.
Сандро неожиданно показалось, что двенадцать лет – это и в самом деле очень много. Каждый год вдруг пророс за плечами, как горб у верблюда, и захотелось согнуться от тяжести. Странным двенадцатигор-бым верблюдом он шагнул прочь от качелей, когда Инга негромко сказала:
– Нет, почему же, нормальная игра. На ролевую похожа. Если представить, что все на самом деле как в сказке у Сандро.
Качары – веселые люди. И лошади у них веселые, они весело скалятся, когда топчут посевы. И ятаганы у них тоже веселые – весело и яростно сверкают на солнце, перерубая древки деревенских вил, направленных в бок их хозяевам. Весело и яростно горят, рассекая столбы навеса и шеи убегающих крестьян.
Качары громко смеются, глядя, как встают над деревней первые дымы, перекрикиваются гортанными голосами, закидывая на седло девушек и женщин. А когда отец Сергий, Серго Арджанишвили, показывается из-за церкви с дедовским ружьем, качары только пуще веселятся. Один из них на скаку бьет непокорного камчой, стаптывает его конем, и долго еще катится по пыли неуклюжее, изломанное тело.
До дома Вано качары добрались небыстро, но и не так чтобы очень медленно. А трое из них задержались у соседского дома. Так и не успевший уйти с огорода Давид увидел, как двое срывают дверь и вламываются к соседям. Из дома раздалось два выстрела, потом громкий женский крик, а потом…
Говорили, что качары смеются, нанизывая младенцев на пики. Алико не была младенцем, и нет, не должны были убить ее – ну в худшем случае угнать в ханскую неволю, в далекий царьградский плен. Почему же показалось Давиду, что на платье ее расплывается красное пятно, длинные косы волочатся по земле, а глаза распахнуты безжизненно и печально? И ступня, маленькая ступня в пятнах неотмытой глины, да еще шрам – весной она поскользнулась и распорола ногу о камень, а Давид не знал, как помочь, и от злости и бессилия он тогда полоснул ножом по собственной ноге…
Зато теперь он знал. Медленно мальчик поднялся с сухой земли, разворачивая в руках травяную сеть. И когда затрепыхались в ней хищные стервятники, и дико завыл соседский пес – странно, почему качары его не убили? – и захрипели лишившиеся хозяев кони… тогда Давид тоже рассмеялся.
…Предательская сандалия все же расстегнулась. С возрастающим ужасом Сандро следил, как она соскальзывает с ноги и летит, задевая о нижние ветки и шумя почище пожарной сирены. Шлеп! Инга развернулась, с секунду полюбовалась злосчастной сандалией, а затем подняла голову. Сандро улыбнулся. Улыбка наверняка вышла глупой.
– А я знала, что ты там прячешься. Я видела, ты все время на эту смоковницу лазаешь.
– Ничего ты не знала.
Надо было спускаться, но без сандалии карабкаться вниз неловко. Еще надо было показать Инге красный камушек и сказать, что игра окончена. Он-то был Кукушонком, а Кукушонка ловить нельзя. Обидно. Столько собирались, а играли-то всего ничего.
Остальные пока прятались, они ведь не знали, какой камень выпал Сандро. Мальчик вздохнул и лег животом на ветку. Инга внизу рассмеялась:
– Не надо, не спускайся пока. Я к тебе лезу.
И правда, прежде чем Сандро успел что-то сказать, она ловко подпрыгнула, ухватилась за нижний сук и через секунду уже была на дереве. Краем глаза Сандро заметил, как поспешно зарывается под брезент Игорь и Сулико удирает на корточках. А в следующее мгновение Инга уже сидела рядом с ним.
– Здо´рово. Отсюда все видно. Вон Сулико ползет. Эй, Сулико, я вижу тебя!
Она помахала рукой. Сулико выпрямилась и затанцевала на месте. Крикнула:
– А ты догони сначала!
– Мне и здесь хорошо. – Инга поболтала ногой.
Сулико внизу подумала и затянула противненьким голосом:
– Тили-тили-тесто, жених и невеста на полу валялись…
Сандро запустил в нее зеленой инжириной. Не попал и обернулся к Инге:
– А я и не знал, что ты умеешь по деревьям лазить.
Та пренебрежительно хмыкнула:
– Разве ж это дерево? Ха! Знаешь, на какие елки я у нас взбиралась… – Потом она вдруг посерьезнела и спросила тихо: – Послушай, про Кукушонка… это ты специально? Тебе Рустам проболтался?
– Проболтался? О чем?
Инга нахмурилась:
– Только не ври. Ты знал, что мама меня удочерила?
Сандро ошалело мотнул головой:
– Нет. Откуда? Рустам бы никогда не стал трепаться. К тому же ты так на тетю Валю похожа…
На щеках у Инги горели два красных пятнышка. Сандро набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:
– И ничего в этом страшного нет! Если хочешь знать, меня тоже… – Он осекся.
Инга смотрела на него, улыбаясь, и улыбка эта была странной. Никогда Сандро еще не видел у нее такой улыбки. Он пробормотал:
– Ты чего?
Инга продолжала улыбаться. До Сандро неожиданно дошло:
– Так ты разыграла меня? Специально притворилась, чтобы я тебе выболтал? Ну ты и…
У мальчика даже дыхание перехватило. Подло! Это было подло. Кто же мог сказать ей, неужели Рустам? С ним Сандро когда-то поделился секретом, а зря. Надо было молчать и не доверять никому.
Он завозился на ветке, торопясь поскорее слезть, – и почувствовал на запястье Ингину руку. Она держала неожиданно крепко, слишком крепко для такой худенькой девчонки. Сандро дернулся:
– Пусти, больно! Ты что, ненормальная?
Будто не слыша, Инга разжала пальцы Сандро, и из его руки выкатился красный камушек. Ингины глаза оказались совсем близко, и Сандро понял, что они очень темные, почти черные. Почему же раньше ее глаза казались серыми?
– Ты был Кукушонком в игре, да? Тебе ведь часто выпадает Кукушонок?
Сандро никогда не думал об этом, но сейчас вспомнил – да, часто. Намного чаще, чем остальным. Ну и что? Он совсем растерялся, ему было обидно и больно от впившихся в запястье жестких пальцев.
– О чем ты говоришь?
– А если не по игре?
Инга подняла раскрытую ладонь, на которой блестел черный камушек. Потом взглянула прямо в глаза Сандро:
– Твоя птица… Она все время меняется. Когда ты злишься, это такой маленький сыч. А когда радуешься – ласточка или чайка. Я раньше не замечала…
Только сейчас Сандро понял, что у девочки в руках авоська. Его собственная авоська, с мелкоячеистой капроновой сеткой. Инга перебирала ячею, и на секунду Сандро показалось, что сеть растянулась, задрожала, невидимые узелки разбухли, а оранжевый капрон прыснул травяной зеленью. Небо над ним потемнело, будто стаи бесчисленных птиц взвились вверх и закрыли солнце. Сандро задохнулся. Ветка поплыла в сторону; качнулся и скачком приблизился двор…
Он уже падал, но тут потянуло за руку, рвануло – и мир вернулся на место. Сети не было. А бледная девочка, вцепившаяся в его рукав, бормотала:
– Сашка, ты чуть не упал! Прости меня. Прости, я не хотела…
Сандро выдернул руку и попробовал усмехнуться. Губы дрожали. Тогда он хрипло сказал:
– Пустяки. Просто я сам поскользнулся. Спасибо, что удержала.
Инга улыбнулась. Эта новая улыбка была обычной. Да что там обычной – Инга вся так и засветилась.
– Правильно. Глупости все это. Птицеловы ведь давно-давно уже не охотятся на птиц. А еще… мой отец говорил: те, старые, Птицеловы гонялись за Кукушатами вовсе не затем, чтобы убить их. Кукушонок – как Синяя Птица, за которой все идешь и идешь и не можешь догнать…
Красные пятнышки на Ингиных щеках загорелись ярче. Сандро вздохнул… глубоко вздохнул, ему показалось, что он вдыхает целый мир, огромный, прекрасный и вечный. Он дотронулся до Ингиной ладони. Взял черный камешек, согревшийся от теплой руки – и уронил его на землю, к сандалии и зеленой инжирине. Камушек подпрыгнул и укатился в кучу щебенки. Сандро проводил его взглядом и кинул следом вторую сандалию.
Совсем позабытая Сулико крикнула из-за гаража:
– Эй, жених и невеста, вам целоваться не надоело? Слезайте уже, пойдем лучше в кино.
Сандро и Инга переглянулись. Мальчик фыркнул, а потом громко расхохотался. Девочка немного подумала и тоже рассмеялась.
А за их плечами валилось к горизонту тяжелое красное солнце.
Любовь и голуби
Голубь клевал мой глаз.
«Значит, я уже умер», – промелькнуло в голове. С другой стороны, даже если это и так, на фиг мой глаз голубю? Он вроде птица не хищная. С этой мыслью я окончательно проснулся.
Глаза моего голубь не клевал, но вместо этого задрал над ним хвост. Хвост был грязный. Я шуганул наглую птицу и уселся торчмя среди полуразрушенных гнезд, битой скорлупы и бело-зеленых кучек помета. Опять я задрых на голубятне!
Внизу визгливо орали. Я прислушался. Кричали что-то типа «Зинаида». Голос принадлежал моей теще, и я в тысячный раз пожалел, что не женился на сироте. Готовила Софкина матушка, правду сказать, замечательно – даже сквозь вонь голубиного дерьма пробивался манящий аромат ее стряпни. Первые дни ежегодных тещиных визитов были настоящими праздниками желудка, но сейчас она торчала у нас уже три месяца, и гурманские радости ощутимо поблекли. А ведь еще три месяца стерву терпеть! Чертыхнувшись, я вытряхнул из волос перья и на четвереньках пополз к лесенке.
Когда я спустился во двор, теща окинула меня неприязненным взглядом и, поджав и без того тонкие губы, ткнула подбородком в сторону ворот:
– Вон, опять к тебе.
Я обернулся. За воротами был припаркован дряхлый жигуль-восьмерка. Рядом с жигуленком стоял гость. Был он высок, тощ, мосласт и небрит. С плеча гостя свисал изрядно потрепанный рюкзак. Еж мою мать, да будет Земля ей пухом! Только этого мне сегодня и не хватало.
Гость жадно пил чай, с хрустом разгрызал кусочки сахара крупными белыми зубами. А руки у него были немытые, и под ногтями скопилось немало грязи. Впрочем, видал я и не такое. У этого хоть нож между лопаток не торчит и кишки на стол не вываливаются. Нормальный мужик – сидит, чай пьет, на тещу косится. Впрочем, что я вру? Был бы он нормальным, сюда бы небось не приперся.