— Чистеньким? — Комендант захохотал. — Не бывать ему чистеньким! Не бывать!
Большими шагами Младек мерил комнату из угла в угол. Теперь он уже не потирал удовлетворенно рук.
— Да-а-а… Не зря меня фарар предупреждал… Ну, вот что: арест Кошика и его компании произведем ночью, после расстрела русского и шестерки.
— Правильно, пан комендант: ночью, как кур на нашесте! А то у них такая связь, что не успеешь схватить одного, как все узнают.
— Рядовых сейчас распусти. Только чтобы не напивались до бесчувствия. А в двадцать два ноль-ноль всем быть здесь.
Дождь перестал. Ветер утих. Сквозь решетку смотрела белая, напуганная громами и молниями луна. На улице было тихо. Тихо, как бывает перед ожиданием чего-то самого страшного.
Когда окровавленного, избитого до неузнаваемости Гришу полицейские втолкнулл в камеру, кто-то кинулся на помощь.
Придя в себя, Гриша подполз к окну, медленно поднялся и, ухватившись за холодные толстые прутья решетки, приник к стеклу и молчал.
Заключенные ходили на цыпочках. Объяснялись только жестами. Кто-то без слов дал воды. И Гриша залпом выпил целую кружку. Кто-то промыл на голове раны и перевязал. А юноша стоял, с жадностью глядя в окно, за которым навсегда осталась свобода.
Свобода!
Как дорого это слово для тех, кто попал за решетку, и как не ценят ее те, за кем никогда не закрывалась тюремная дверь!
Свобода!
Сколько раз приходилось Грише попадать в такие переплеты, когда самым дорогим на свете оставалась только свобода! Но раньше все как-то обходилось, появлялась щелка, через которую пробивался сначала маленький дерзкий луч надежды, а потом приходило спасение…
А теперь?
Теперь конец. Допрашивать его больше не станут. И, наверное, в эту же ночь расстреляют.
Почему-то вспомнились слова из тюремной песни. Именно те слова, где привратник отвечает старушке, принесшей передачу.
К удивлению заключенных, Гриша тихо запел старинную песню:
Твой сынок вчера расстрелян
У тюремной у стены.
Когда приговор читали,
Знали звездочки одни.
Никто на Родине не узнает, когда, за что и где он погиб. «А дубок-то на могиле у мамы я так и не посадил. Ничего, посажу…»
Гриша поймал себя на том, что мысли его прыгают с одного предмета на другой. Но сосредоточиться он уже не мог… «Где сейчас мой одноклассник Толя Чинцов? Наверное, совсем заросли следы нашей клятвы на дубе? А Галина хозяйка до сих пор думает, что я уехал в Германию добровольцем…»
— Галя!.. Галка!.. — прошептал он.
В коридоре раздались крики и топот. Потом команда строиться и снова тишина.
Гриша, продолжая держаться за рамы решетки, повернул лицо к нарам.
Говорить было больно: в легких что-то обрывалось, и начинался кашель с кровью. Но Гриша все же решил заговорить. Заговорить как можно спокойнее, увереннее, чтобы никто не подумал, что он, русский, смирился перед врагами, боится смерти.
— Товарищи! Это за нами… на расстрел…
Гробовое молчание.
— Уговор: не хныкать перед смертью… А то эти гады будут торжествовать.
— Мы… будем петь, — ответил Лонгавер. — Будем петь «Интернационал».
— Петь… петь… — шептал Гриша, чувствуя, что сейчас раскашляется.
Божена проснулась от громкого, настойчивого стука в окно. Вскочила и прильнула к холодному стеклу. За окном, как тогда, в дождь, стоял Ёжо. Божена на цыпочках выбежала на кухню. Открыла дверь коридорчика.
— Входи! — шепнула в темноту.
— Я не один. Нас трое, — ответил Ёжо.
— Что ж не сказал — я не одета.
— Одевайся скорее и забирай все свое, — войдя в коридорчик, прошептал Ёжо.
— Почему? — испугалась Божена. — Ты с партизанами? Они хотят убить коменданта? Его нет дома.
— Знаем. Сейчас мы дадим ему сигнал — и он прибежит. Да одевайся ты быстрее!
— Торопись, Ёжо! — послышалось из-за двери. — Пора!
— Начинайте! — ответил Ёжо и спросил сестру, где жена коменданта и дети.
— Спят, — ответила Божена.
— Покажи, где они, я их выведу из дома… Ребята, действуйте!
Заключенные тихо, но дружно пели «Интернационал». Словаки на своем языке. Гриша по-русски. Кто-то в углу по-мадьярски.
В коридоре с грохотом распахнулась дверь. Послышался срывающийся голос полицейского:
— Горит дом пана коменданта! Все на пожар!
Крики команд. Осатанелый топот кованых сапог. Лязг оружия. Стук наружной двери комендатуры. Пение в камере заключенных оборвалось. В комендатуре наступила гробовая тишина.
А двор уже осветился заревом пожара. В камере стало так светло, что заключенные могли разглядеть недоуменные лица друг друга.
Вдруг где-то на краю местечка раздался винтовочный выстрел. Второй, третий. Потом, как простуженный пес, забухал шкодовский пулемет. Пулемет умолк, и почти сразу в коридоре комендатуры опять раздался топот ног. Вбежали, видимо, человек пять. Двое протопали в дежурку, и там послышались выстрелы.
В следующую минуту в дверях камеры загремели ключи. Дверь настежь распахнулась. На пороге с карманным фонарем в одной руке и пистолетом в другой появился Лацо.
— Быстрее, товарищи! — махнул он пистолетом. — Лонгавер здесь? Где русский?
Видя, что Гриша не в силах сдвинуться с места, Лонгавер и железнодорожник подхватили его под руки и повели к выходу…
Вдоль улицы короткими очередями строчил пулемет. Трассирующие пули преграждали дорогу гардистам, пытавшимся возвратиться в комендатуру.
Пулемет умолк совсем лишь тогда, когда освобожденные из заключения вышли на край Туречки.
Дом коменданта догорал. Но уже никто не пытался его тушить. Улица, освещенная заревом пожара, оставалась пустынной и молчаливой до самого утра.
Вечерело.
На камне перед пещерой близ разоренного когда-то орлиного гнезда сидел Гриша Кравцов и, тихо насвистывая, чистил винтовку. Старик Лонгавер ломал хворост и по палочке подбрасывал в огонь. А Божена, присев на корточках в углу пещеры, месила в миске тесто на галушки.
Под горой послышались веселые голоса ребят.
— Вот они, яношиковцы, — с добродушной улыбкой сказал Лонгавер. — Теперь уж мне не сдобровать.
— А что? — удивился Гриша.
— Так это ж бегут друзья Цирила Ковача. Сейчас пристанут: «Давай, бача, показывай, где спрятана валашка Яношика».
— Как же быть? — растерялся Гриша. — Они так вам верят.
— Погоди, — загадочно подняв палец, сказал старик. — Я их не подведу.
Шумной ватагой подбежали ребята к костру и вдруг смолкли, глядя на бачу и подталкивая друг друга.
— Дедушка Франтишек, — заговорил наконец Цирил, — вы обещали помочь нам найти валашку Яношика.
— Правду говоришь. Обещал, — серьезно ответил бача.
Он не спеша достал из-за пазухи небольшую листовку и подал ее Цирилу:
— Вот она!
Цирил недоуменно посмотрел на листовку и передал Ёжо:
— Читай!
— «Братья словаки! — громко начал Ёжо. — Двадцать восьмого августа был освобожден от фашистов Турчанский Святый Мартин.
Двадцать девятого утром партизаны взяли Ружомберг.
Партизанская война на Словакии переходит в общенародное восстание против фашистов.
Бейте гардистов! Уничтожайте их беспощадно! Идите в партизанские отряды!»
— Эх, ты! — воскликнул Цирил и выхватил листовку из рук друга. — Дедушка Франтишек, вот бы эту листовку в Братиславу, на дом самого Тиссо!
— Вот это да!.. — воскликнул Ёжо.
— В Братиславу вам не попасть, а но селам вокруг Батеван не плохо бы разнести. — И Лонгавер выложил перед ребятами большую пачку листовок. — Вот вам и валашка…
— А что? Вот это силища! Мы прямо сейчас пойдем! — горячо воскликнул Ёжо.
— Нет. Вы переночуйте. А утречком я вас разбужу…
— Дорогу на Батеваны знаете? — спросил Гриша.
— Знаем! — хором ответили ребята.
— Пойдемте вместе.
— Так ты не уходишь сейчас домой, в Россию? — обрадовался бача Лонгавер.
— Куда ж идти, раз ребята нашли наконец валашку Яношика! — развел Гриша руками. — Теперь вместе будем бить фашистов!
— А вы откуда узнали, что мы искали валашку Яношика? — удивленно спросил Цирил и, нахмурившись, исподлобья глянул на Ёжо.
— Думаешь, Ёжо проболтался? — улыбнулся Гриша. — Нет, мне камни рассказали…
— Какие камни? — недоуменно вскинул брови Цирил.
— Те, за которыми я стоял ночью, когда вы приходили сюда в последний раз!
Ночь стремительно, как запоздавшая орлица, опустилась на Низкие Татры. И горы, и леса, и ущелья покрылись непроглядной тьмой.
Гриша сидел на огромном валуне. Бача полулежал у костра. А Божена и ребята спали в углу пещеры.
Где-то за рекой во тьме появился огонек. Сперва он колебался, набирая силу, а потом вспыхнул решительно и бойко. За ним, на другой голе, загорелся второй, потом третий, четвертый…
— Что за огни? — спросил Гриша старика.
— Партизанские, — тихо ответил бача. — Это только начало.
Лонгавер смачно пососал свою трубку. Дым окутал его. Гриша почти не видел за этим дымом старика, слышал только голос.
— Костры эти только разгораются… С каждым днем их будет все больше и больше. А придет время — сольются они в большой, неугасимый пожар! И пожрет он все нечистое, что пришло на нашу славянскую землю…