И все-таки пара высоких фламандских бокалов уцелела – и подается знатокам, склонным ценить в вине не столько дурман, сколько игру, запах и букет. Или людям, уважаемым более обычного.
Например, алькальду. Его спутнику пришлось довольствоваться обычной кружкой, сделанной в соседнем предместье, Триане. В ней и мочит усы. Басит:
– На деле – они одинаковы.
– Кружка и бокал? По сути, да. Но бокал позволяет извлечь из того же вина больше радости.
– Я не о кружках, о людях. О девке и пройдохе. Каждый видит в другом свою беду. Оттого и злость. – Сообщил стражник и, сделав пару глотков, возгласил: – Ваше здоровье, дон Диего!
– И тебе не болеть, – судья скорей понюхал вино, чем пригубил. Молчит, но это значит – слушает.
– Я ведь сам из деревни. Знаете, что там делается? Я встречаю знакомых, больше на рынке. Моих-то пока не прижало, они, в конце концов, Севилью кормят…
– А остальные?
– Тех, что от города подальше, сеньоры попросту выживают с земли. Не мытьем, так катаньем. То есть и правда – устраивают что-то вроде таможни и запрещают крестьянам ходить по господским землям. А кто границы владений нарушает да попадается, тех уже и кат с кнутом дожидается. Приходится подаваться в город. А что сделает одинокий человек без ремесла?
– А в слуги? – чем дольше разговор, тем больше интереса проявляет молодой человек.
– Дон алькальд давно нанимал слуг?
– Собственно, никогда.
– Ну, скорее всего, сеньор бы брал человека с рекомендацией, верно? Но если б ноги принесли вас на площадь, где стоит ожидающая найма прислуга, вы б увидели там толпу голодных, готовых работать за харчи. Но и это скромное предложение редко кого устраивает без рекомендации. А откуда у деревенских рекомендация?
– Иные из моих знакомых говорят, что с удовольствием избавились бы от лишних слуг, – пробормотал Диего задумчиво, – да не хотят выбрасывать на улицу хороших людей.
– И они правы! Теперь увольнение – это приговор. Малость отложенный. Впрочем, с рекомендацией у слуги есть надежда. Без…
Он поднял плечи, словно пытаясь спрятать в них голову. Почти получилось.
– Одна надежда – король…
– Король ничего не сделает. Ну, разве поменяет министра. И велит новому делать все то же, что и прежний. Потому как иного способа загнать крестьян в армию не придумать. Сразу про вольности вспомнят. Так что один у них выход – королевская служба.
– Вот черт! Теперь понимаю каталонцев.
– Ты этого не говорил. А я – не слышал. Пойми, любой чужой король будет только хуже. Потому что Филипп – свой. Ему на такие дела через совесть шагать приходится. А кто вы французу и португальцу? Чужаки.
Стражник только желваками поиграл. «Чужаки» – какой крестьянин не поймет такого слова? Нездешние, которых вовсе не грех обжулить, если нужны, а в общем, так лучше б их вовсе не было. Одна морока!
– И что делать?
– Исполнять долг. Если человек не хочет нести часть общей ноши, она его настигнет. Рано или поздно. Вот ты говорил о тех, кто наживается. Тут два варианта – они или вложат деньги обратно – в мануфактуры, что начнут одевать колонистов в Америке, в пороховые мельницы, что обеспечат выстрелы нашим пушкам, в корабли, что изгонят врагов Испании с моря… Или начнут копить. Тут тоже два варианта – отнесут деньги под процент генуэзцу, тот отдаст королю, Его Величество этими деньгами жалованье заплатит – нам с тобой, кстати. И армии. Которая награбит достаточное «квинто», чтобы отдать королевский долг, да с лихвой. Ну или проиграет, тогда король объявит себя банкротом. И долгов не отдаст. Второй вариант – начнут набивать кубышку. Ну, королю после очередного банкротства будут нужны деньги. Или святейшей инквизиции. Такова судьба тех, кто не желает грести своим веслом.
Когда Диего глаза в глаза уставится – и без того хочется сжаться в комок. Влезть в кирасу, как черепаха в панцирь. А сейчас… Того и гляди, взглядом к стене отбросит да по беленым кирпичам разотрет.
– А девки-то чем виноваты?
– А тем. В старые времена испанки шили мужу сперва саван, а потом плащ. Знали, на войну пойдет, да, может, товарищи только тело бездыханное вернут. А сейчас? Да и не все дороги в шлюхи ведут. В монастырях, знаешь ли, послушниц кормят. А при полках раньше жены да сестры состояли. Хотя и без потаскух не обходилось.
– Монастырь – это безбрачие.
– Можно и уйти, до пострига. Да и после… А вот как скоро шлюха подхватит французскую хворь? И какие после того муж и дети?
Диего вздохнул. Продолжил.
– Нам остается делать то, что мы можем – и понимаем. Например, сейчас…
Откинулся назад и состроил скучающий вид. Орать «Эй, человек!» в Севилье было не принято. Тем более кабальеро при ученой степени и должности. Слуги сами должны заметить, что господину чего-то надо.
И точно, позади немедленно возникла служанка.
– Что угодно дону алькальду?
– Заплатить за обед. Вот, лови…
О поднос ударилась пара серебряных монет.
– А старый реал, верно, и один за двоих бы сошел, верно?
– Да и такой один сгодился бы. Вы очень щедры, сеньор.
Еще бы. Только что переплатил вдвое.
– А еще я буду щедр, – заметил Диего, – если ты запомнишь людей, которые расплатятся монетой с католическими королями. И перескажешь мне при случае…
– Тогда развязывайте мошну снова! Потому что плосконосый щеголь в надвинутой на глаза шляпе «изабеллами» просто набит. Вон он, в углу сидит. Мрачный такой.
– Ясно.
Диего медленно обвел глазами неказистый зал. Земляной пол, мощенный все той же трианской плиткой. Выбеленные стены, свежие там, куда не достают шляпы посетителей – и обтертые ниже. Вот и еще один моряк раскуривает глиняную трубку, совершенно не заботясь о том, что спина у щегольской рыжей куртки уж если не белая, так желтая. Впрочем, что сделается буйволовой коже? Его товарищ занял кресло с подлокотниками – и низкой спинкой. Этот еще не закончил набивать зельем деревянное чудовище с длинным чубуком. Под столом – печальная собака. А вот чуть дальше… За окном, забранным в мелкую решетку и остекленным «бычьим глазом» – то есть кусочками стекла, несущими след от инструментов стеклодува, отгородился широким полем шляпы от солнечного света. Точно, иноземец, и преинтересный.
На поднос перекочевали еще два реала.
– И принеси нам еще раков, прелестная сирена! – А ракам красная цена восьмерной мараведи. – Лучше под носом у того сеньора…
– Думаете, ему уже рассказали ту байку? – поинтересовался подчиненный.
– Непременно.
А что плосконосый в порту новичок, по обуви видно. Туфли, ладно. Но оставить без защиты шелковые чулки? Порт – это грязь и занозы. Можно не жалеть собственную шкуру, но вещь, которая стоит пяток золотых эскудо? Нет уж. Те, кто может себе позволить шелк, здесь носят сапоги. Или штиблеты, хотя бы полотняные.
Наконец, большое деревянное блюдо с аппетитно пахнущим угощением проплыло мимо новенького плаща – на котором море прорех, и каждая обметана красной нитью! Тогда шляпа поднялась, открыв маленький прямоугольный воротник на картонной подкладке, лицо с полудесятком кровящих порезов на щеках и подбородке, плоский итальянский нос… Тут все это вознеслось под потолок. Два шага – и высоченный иноземец склонился над столиком.
– Вы можете есть здешних раков? О, вы, верно, не местные, как и я!
– Как раз самые местные, какие могут быть! То есть городская стража. И мы рады приветствовать вас в Севилье! Вы из Ломбардии? Из Милана?
Краем глаза Диего видит легкое замешательство в глазах подчиненного. До сих пор законник ни разу не отступал от быстрого, но размеренного, как мелкозубый горный ручей, северного говора. Который прекрасно подходит и для цитат на латыни.
Теперь же изо рта алькальда сыплется трескучая севильская скороговорка. Правда, что-то в ней не так. То ли обилие латинских и итальянских слов, то ли… Ну да. Руки! Не помогают языку, спокойно шкурят раковую шейку. То ли дело итальянец. У этого – летают. И говорит легко, как щебечет:
– О, нет! Вы взяли сильно к северу. Я из Перуджи…
– Это Флоренция?
– Нет, будь я проклят, это именно Перуджа! Уж одного-то из наших великих граждан вы, безусловно, знаете!
– Того, кого и зовут именем города, – согласился Диего. – Художники в Академии уверяют, что этого человека хватило бы, чтобы оправдать тысячелетнее существование империи, не то что одного города… Увы, я всего лишь поэт, да еще и неспособный к импровизации! Иногда я ловлю себя на мысли, что вся моя ненависть к иным коллегам по перу вызвана не чем иным, как завистью. То, что дается им в коротком откровении, мне приходится создавать, тщательно подбирая непослушные слова, словно кусочки мозаики. И стенать, если они не подходят по цвету и размеру!
– А вот здесь вас пойму уже я, – улыбнулся итальянец. – Я тоже склонен создавать красоту расчетом. Таков метод архитектуры!
– Рад, что в нас столько сходства – вы сразу показались мне симпатичны…
– Вы мне тоже… – прежде громкий голос упал до шепота. – Именно поэтому я и рискнул вас предупредить! Не ешьте раков! И, если возможно, помогите мне прорваться к севильскому трибуналу. Нас явно попробуют убить, а я чертовски плохой боец… Но зло, что здесь творится, должно быть пресечено. Вы знаете, что эти раки откормлены человечиной?
– Уфф… – выдохнул дон де Теруан. – Всего-то…
– Вы мне не верите?
– Верю, и слишком хорошо… Знали бы вы, как мне надоела эта избитая шутка! А уж как устали от нее инквизиторы… По крайней мере, я на это надеюсь.
– На что?
– На то, что святым отцам скоро надоест история с казненными еретиками. Они не хотят хоронить лютеран на католической земле Испании. Отлично! Но то, что в трибунале придумали, гораздо хуже! Каждый раз, после казни…
– Постойте, сеньор! Но разве еретиков не жгут?
– Да вы, верно, в городе первый день. Иначе знали бы, сколько стоят здесь дрова и уголь! Опять же, если бы их жгли, что бы ели раки?
– Я не понимаю, – перуджиец опустился на стул, – так про раков – это правда?