– Почему?
– Потому что следом на ринг вывели меня. Нет, но ты представь только такое! Вообрази и прочувствуй! Вывели драться… кого? Меня! Меня, который выиграл конкурс «Собака Года»… Меня, который…
– Давай к сути дела.
– А суть дела в том, что против меня поставили страхолюдного питбуля – сущего монстра: коротконогий, приземистый и квадратный, как комод, слюни до полу и рожа интеллектом не тронута. Такие чудища только среди питбулей бывают… Нет, ты представь только.
– И что же было дальше?
– А дальше я, чуть увидел его, брякнулся без чувств. Взял и упал в обморок. Подумал сперва, что это инфаркт. Голова пошла кругом, в глазах потемнело – и хлоп на пол. Коллапс.
– Не свисти.
– Клянусь.
– У собак не бывает коллапсов.
– А вот у меня случился.
– А-а…
– Пришел в себя уже в клетке и мало-помалу припомнил, как там все вышло. Питбуль очень растерялся, замер на полпути, стал озираться на людей, словно спрашивая: «И чего мне теперь с этим делать?» Ну и вскоре один из них смекнул, что если такого пса – таких кровей, статей и родословной – вязать с породистыми суками, то щенков можно будет сбывать за отличные деньги… И тут я избавился от ринга и… – он с отвращением поглядел на спящих собак. – И попал из огня да в полымя.
И в этом месте взял меланхолическую паузу. В лунном свете его худая узкая морда, казалось, осунулась еще больше, прекрасные золотистые глаза помутнели.
– Знал бы я, что меня ждет такое, – договорил он со вздохом, – кинулся бы на этого питбуля и живьем его сожрал.
Чтобы обнадежить Бориса, я хотел было посвятить его в план, который более или менее сложился у меня голове, но не успел. Как ни старались мы беседовать потише, наши ворчания и приглушенные взлаивания в конце концов разбудили трех сук. И произошло это в тот самый миг, когда сторожевой дог вошел в ангар и велел закругляться и валить.
– Милый, что там такое? – сонно тявкнула одна.
– Ничего-ничего, любовь моя, – ответил Борис. – Друзья в гости заглянули.
– Как это ничего? Что за гости в такой час?
Я слышал, как Борис шумно сглотнул.
– Они уже уходят, – сказал он уныло.
– И очень хорошо, что уходят, потому что у меня на тебя виды.
– И у меня, – гавкнула вторая.
– И у меня, – подала голос третья.
Все три окончательно проснулись и легкой трусцой приблизились к нам. Точнее – к Борису, потому что мы с догом стояли по другую сторону решетки.
– Ну все, дроздец мне, – проскулил Борис.
– Грех тебе жаловаться, брат, – присвистнув, сказал дог, восхищенный этим зрелищем. – Я бы с тобой поменялся в любую секунду.
– Меняйся, только прямо сейчас, – сказал Борис, а потом перевел на меня затравленный взгляд. – Вытащи меня отсюда, Арап, ради всего святого, вытащи. Говорю же – не выдержу я здесь больше.
За невозможностью развести руками – ничего, мол, поделать не могу – я только махнул хвостом. Дела же обстояли таким образом: в нетерпеливом ожидании замерли три суки. Все три чертовски хороши. Одна – та, что проснулась первой, – потрясающая колли, статная и длинноногая. Собачье подобие Шарлиз Терон, чтоб вам понятней было. А две другие… ну, что тут скажешь?… тоже красотки. Афганская борзая с пышной гривой, длинной шерстью на ушах и с такими ногами, что, казалось, на ходу они выделывают танцевальные па. И толстенькая, но крепкая биглиха: есть, как говорится, за что подержаться. Все великолепны, каждая в своем роде. И на расстоянии в двадцать лап источали запах сук в охоте.
– Ну-ка, ну-ка, что у нас тут, – сказала Шарлиз или как ее там звали по-настоящему и принялась облизывать Бориса. Ничего, надо сказать, не упуская из виду.
– Ой, перестань, – сказал он. – Мне щекотно.
– Щекотно ему, слыхали, девчонки? Какой неженка, а?
– Слыхали-слыхали, – афганка, колеблясь на ходу всем телом, зашла спереди и отставила хвост, давая Борису обнюхать себя.
– Давайте ему покажем, что такое настоящая щекотка, – встряла и биглиха. – У нас вся ночь впереди.
– И не говори, подружка!
Борис в тоске прижался к стене:
– Я немного устал, девочки… Правда. С ног валюсь. Слабость одолела.
Шарлиз посмотрела на него насмешливо. Как умеют смотреть только суки в сознании своего сокрушительного превосходства.
– Вот мы все сейчас и проверим, питаешь ты к нам слабость или нет.
– Слушай, а давай не сейчас, а? Немного погодя… Дайте же мне восстановиться немного…
– В просьбе отказано! Мы же не виноваты, что ты у нас такой хорошенький.
– Хочу от тебя щеночка, – добавила афганка.
– Я бы сказала – троих или четверых, – уточнила биглиха. – Как оно и положено.
– Вот-вот. С тебя причитается по три-четыре щеночка каждой.
Борис в ужасе застонал:
– Я же занят, не видите, с друзьями разговариваю… – пролепетал он.
Мы оказались под оценивающим прицелом трех пар глаз. Вероятно, и дог, и я получили «зачет», потому что три хвоста завиляли в едином ритме. Что твои олимпийские чемпионки по синхронному плаванию.
– И друзей своих давай сюда, – игриво промурлыкала Шарлиз с чисто сучьим бесстыдством. – Попробуем вшестером – сыграем, так сказать, секс…тет.
– У людей бывает круглый стол, а у нас будет – клетка, – высказалась афганка.
Борис с надеждой глянул на нас с догом:
– Ну, это… – произнес он угасающим голосом. – Заходите, братцы, заходите…
Биглиха явно, что называется, запала на меня. Прижав мордочку к прутьям, смотрела на меня маслеными глазами.
– А ты откуда, такой крепыш, взялся?
– Это мой приятель Арап, – подогрел Борис ее интерес. – Чемпион. Ага. Собственной персоной.
– Нет, правда? – она многообещающе заморгала. – Обожаю чемпионов. А второй? Тоже вроде не хилячок? Крепкие мускулы и длинный язык. Мням!
Краем глаза я видел, что сторожевой пес колеблется – принять ли участие в празднестве или нет, а Борис взирает на него с надеждой: может, он сегодня возьмет на себя часть его светского бремени. Однако дамочки раскатали губу прежде времени. У меня на уме было другое.
– Ну, можно вообще-то… – нерешительно начал дог, обернувшись ко мне.
Я толкнул его носом:
– Идем, дружище, идем отсюда. Это не наша свадьба.
– Да погоди ты… – возразил он. – Ясно же, что твоему борзому приятелю надо помочь. Где это видано, чтобы мы, кобели, не приходили на выручку друг другу?
– Святая правда! – воскликнул Борис. – Не бросайте меня! Не дайте пропасть ни за понюшку табаку.
– Ты вообще молчи, – сказал я.
– Да я-то замолчу, но охранник твой попал в точку. В наши времена собачья солидарность нужна, как ничто другое. Нет ее – вот и идет все в мире наперекосяк.
Дог все еще пребывал в раздумьях и наконец промямлил.
– А ведь он дело говорит…
Но я продолжал мягко теснить его к дверце.
– Не надо нам в это дело встревать. Не надо. Слышал, наверно, старую поговорку: «Каждый пес сам себе под хвостом лижет»?
Он поглядел на меня удивленно.
– Да ладно! Я всегда понимал это присловье в другом смысле – там пропущено «если больше некому». Так складней выходит.
– Ты понимал неправильно.
– Правда?
– Клянусь тебе.
Он подумал еще минутку, поскреб шею. В нем явно боролись долг и чувство. Наконец профессионализм возобладал, и дог нехотя кивнул:
– Ладно. Ты прав. – И сожалеюще глянул в глубину клетки. – Но ты посмотри только на этих красоток. Посмотри-посмотри – и поймешь мои сомнения.
– Да я понимаю. Я ведь тоже не каменный. Но, думаю, как-нибудь еще представится случай.
Он уныло мотнул головой:
– Нет. Такое раз в жизни выпадает.
Я придвинулся вплотную, заглянул ему в глаза.
– Ты представь, что будет, если нас накроют, когда мы будем крыть этих дамочек… Они же развоются на всю округу.
Он облизнулся.
– Да что ты?
– А то, что в этом случае ты лишишься должности, а я – жизни.
Дог задумчиво почесал загривок.
– Да? Наверно, ты опять прав.
– Разумеется, прав. Так что – валим отсюда. Валим.
На выходе из ангара дог снова вздохнул, покоряясь с неизбежностью. Я оглянулся напоследок и увидел, что троица уже облепила Бориса, навалилась на него так, что виден был один хвост. Судя по всему, спуску ему не давали.
– Гады вы… Гады! Не оставляйте же меня! – донеслась до нас его прощальная мольба.
· 9 ·Живодерня
Я вернулся в свою клетку, а дог – к исполнению своих караульных обязанностей, и следующие три дня я вспоминаю как суматошное чередование отупения и ярости. Казалось, что прежние призраки соединились с новыми и вихрями носятся у меня в голове. Вы уже поняли – я не мягкотелый рохля. Мне доводилось без счета наносить и получать удары, и вообще я видал виды. Но тут понадобился весь мой прошлый опыт, все мое хладнокровие и сила воли – сколько там ее осталось у меня, – чтобы не свалиться в эти темные пропасти, из которых если кто и выбирается, то либо с помутившимся рассудком, либо, как люди говорят, ногами вперед.
В эти дни люди приводили меня в форму адскими тренировками – тут был и бег с препятствиями, и атаки на подвешенные автомобильные покрышки, и обильная кормежка – обильная, но особого рода, – и поединки. И псы, с которыми я теперь сходился на ринге, были уже не те несчастные дилетанты вроде покойного бедолаги Куко – мне, к сожалению, все никак не удавалось забыть его – и не престарелые усталые гладиаторы вроде лабрадора, чье тело я в последний раз увидел за площадкой. Нет, теперь приходилось драться с молодыми, крепкими, напористыми псами, претендовавшими на участие в настоящих боях. Мы проводили пробные схватки: они длились по несколько минут, а потом, когда удары клыков становились по-настоящему свирепыми, и один из нас – либо оба – в слепой ярости хотел загрызть противника, люди растаскивали нас.
Говорю же – в памяти у меня эти дни как-то слиплись, спутались: есть подозрение, что мне в еду подмешивали какие-то стимулирующие зелья, но все же я помню, что перед клыками моими прошли пара мастифов, питбуль, огромный дог и немецкий пинчер. Во всех схватках, кроме последней, получил я лишь неглубокие укусы и царапины. Пинчера помню лучше, потому что он был очень стремителен и отважен и – единственный из всех – доставил мне серьезные неприятности, потому что, прежде чем нас развели, сумел вцепиться мне в левое ухо и чуть не оторвал его напрочь. Рану эту пришлось лечить довольно долго.