ошел, что пан Тышкевич осерчал на своего доезжачего, на Крюка.
„Что это значит, — кричит, — ты же хвалился, что волков матерых трое откликнулось, а заторочили всего двоих?“
Прямо и приказал ворочаться с охоты на прежнее место, а гончим в подмогу дать еще сорок смычков из запасных. Конечно, все удивились: что, дескать, искать в том отъеме, когда ничего нету — гривенник брось, и то был бы виден. Однако дело-то вышло иначе. Крюк опытный доезжачий был, взял главную стаю да и завел совсем с другой стороны — из самого гущара, где была приболоть, бурелом, да гущарь страшенный, от самого заразистого места. И не успел сделать напуск, как гончие захватили, помкнули и повели по горячему, а там перевили голоса и почти от напуска вся стая залилася по зрячему. Даже сердце захолодало у меня. Нешто в пустом острову можно так-то гонять?
Прибылые волки иногда твердо держатся к своему месту.
Иной раз в лесу стая совсем сгоняет прибылого, а он ни разу не высунется в поле к борзятникам. Будь то переярок, он бы сразу полем куда-зря норовил бы проскочить в чужой остров, а уж матерый — дело другое: тот редко даст и два-то круга, а больше со второго норовит, как бы ему слезть куда-нибудь в поле и нехорошим, плохим лазом — по гриве лесной, по порубке абы перевалиться как-нибудь.
А тут на-поди! Кто-то сидит середь леса да и шабаш! Помру, а того дня не забуду! И остров-то был голосистый, да уж и стаи были подобраны под голоса на славу. По лесу словно серебряные гусли играют, и каждый человек не может слышать той музыки простым сердцем. Глядь, из опушки выскочил подгонщик. Лица на нем нету, кричит мне: „Беда! Крюк сказывает, что напоролись на Волчиного князя!“ Дюжины две гончих уже перекалечены, бегает по своему следу и давит отсталых. Крюк сам видел, как тот волчище перекусил ногу двум выжлецам и заскочил в тайник, да и прогнал невесть куда.
Добавили в лес еще стаю смычков с полсотни, т. е. сто собак. А из лесу опять подали голос: „Беда! Давайте подмогу“.
Еще часик — уж который! — прошел. Заиграли по лесу гусельки звончатые! Слышу совсем близкий гон обвела стая кого-то по логу, снеслась было, — и заревела вся в один голос то вплотную ко мне, то со слуха уйдет. Похоже было: какой-то сильно огромный зверюга хорошо обложился в лесу, да сам садится на свой след и гоняется за собаками. Слышу голос: „Беги!“, и в ту же секунду против меня, почитай, вся стая, ревя в один голос, вывалилась из лесу на поле и силой выпихнула невиданное чудовище… Зверюга был белый, не в меру лохматый, а под животом в красноватой желтизне. Велик же был — упаси, царица небесная! Видал я бирюков, но перед этим и матерые показались бы щенятами.
Как завидели его борзые, так и оторопели. Молодые закинули головы кверху и завыли на страшные голоса. Однако немало кобелей бросилось к нему со всех свор, потому что, видемши такое дело, все борзятники стали сваливаться к одному месту.
Кинул я свою свору, гляжу, а поперек им уже режут два муругих кобеля из своры самого Тышкевича, а за ними полным карьером валят и господа, и псари, да и все своры черкают кто куда, как есть поле захватили.
А был не прост зверь, но сам Волчиный князь. Потому все своры, как доспели до него, осыпали его даже кругом, но ни одна не поскоромилась, даже не присунулась.
Улю-лю! Улю-лю! А они не берут. Беда, да и только! Улюлюкают, травят — ни одна! Волк сидел, сидел, приподнялся да и пошел, прямо лбом на собак полез. А те — во все стороны от него. Глядь, из-за угла леса Стоцкий заскакивает и уж куда лихо спеют оба его кобеля. Как завидели они волчище и заложили во все ноги. Только Грубиян опять вынесся вперед, прутко приспел он и сразу вклеился волку в правое ухо, мертвой хваткой. Лязгнул волячище зубами, словно крюком железным подхватил Грубияна за пах и сразу вывалил ему черева наземь. Однако в тот миг и еще два черных кобеля вцепились волку в гачи, а там уже и все взялись мясничать: кто — в шиворот, кто в щипец, кто в пахи, мой Удар тоже прихватил в ухо, чей-то муругий кобелище даже и в глотку — насилу того завалили ногами вверх — словно муравьи кишат над волком собаки. Однако и волчище справился скоро; сперва приподнял зад, а там тряхнул кобелей, что все разлетелись как рукавицы. А мою суку клыком снял со своего паха — так и разворотил ей лопатку. Но и тут Грубиян не уважил, совсем зазлобился, ощетинился весь, трясется, своими же ногами в своих кишках путается, а со зерюгою насмерть схватился. Страшно мотал его Волчиный князь туды-сюды, а Грубиян впился словно клещук. Видемши это и другие кинулись. А тут сам пан Тышкевич слез с лошади и принял волка — прямо под левую лопатку засадил свой ножик.
А Стоцкий? Как уходили Волчиного княза, псари разогнали собак арапниками, тогда и Грубиян приподнялся с земли, прямо и пошел к хозяину и правилом виляет, а кишки за ним волокутся по грязи. Как глянул Стоцкий на своего друга, прямо и вдарился оземь замертво».
(Казанский В. И. Борзые. — М.: Лесная промышленность, 1984)
Требования охотников к гончей со временем сильно изменилось. Сначала гончая должна была помогать человеку загонять зверей в ловушки, затем, подобно борзой, была обязана ловить зверя (парфосная охота), впоследствии стала выставлять диких животных под борзых (псовый способ охоты) и на охотника (ружейная охота). В настоящее время при ружейном способе охоты охотники предъявляют к гончей такие требования: разыскать и побудить (поднять) зверя и, преследуя его при помощи чутья по следу, беспрестанно давать знать охотнику голосом о том, где она гонит зверя. Голос — основное отличие гончих от травильных, борзых и даже лаек. Только одни гончие способны отдавать голос на следу зверя.
Формирование пород гончих собак могло, безусловно, происходить только в лесных зонах. В условиях леса, когда собака, преследуя зверя, теряет его из поля зрения и не может развивать в чаще большую скорость, а человек не видит гончей, успех охоты зависит в первую очередь от чутья и голоса собаки. Эти-то качества и развивал человек у гончей.
Гончие Древнего Египта, Древней Греции и Древнего Рима имели короткую шерсть. Однако в дальнейшем путем различных скрещиваний короткошерстных гончих с пастушьими собаками — овчарками южного типа в Азии были выведены довольно многочисленные породы брудастых гончих, отличавшихся длинной, более или менее жесткой шерстью, покрывавшей все тело собаки, не исключая и головы. Характерно наличие на голове этих гончих удлиненных волос в виде бровей, усов и бороды. Брудастые гончие проникли в Западную Европу из Греции и Малой Азии еще до начала нашей эры, задолго до появления гончих западного типа. Однако в дальнейшем эти гончие оказались не в состоянии конкурировать с появившимися многочисленными породами гладкомордых гончих.
Охота с гончими собаками в Западной Европе достигла расцвета в эпоху феодализма, в X–XVIII веках, особенно среди имущих классов Франции, которая в то время была еще богата лесами и зверем. Тогда большое распространение получил парфорсный вид охоты, при котором стомленный (замученный преследованием) зверь сганивался идущими по его следу гончими, а охотники следовали за собаками на лошадях. Для такой охоты подходили лишь те собаки, которые в состоянии были искать след упалого (затаившегося) зверя в то время, когда выскакивал свежий зверь.
Из дикой, кровожадной гончей французы вывели послушную собаку. В феодальную эпоху во Франции были созданы изумительные породы гончих, которые затмили собою всех ранее образовавшихся.
Коренными породами гончих, выведенных в ту пору, считаются собаки Губерта, пользовавшиеся наибольшей известностью, муругие бретонские, бресанские брудастые. Путем различного смешения коренных пород собак, прилитием крови завезенных крестоносцами из Азии гончих, в частности, серых с Востока (возможно русских), а также скрещиванием с другими породами собак и были созданы многочисленные породы гончих, получившие широкое распространение в Европе, где они оттеснили местных гончих на второй план, а местами вовсе вытеснили. Гончие Германии, Италии, Англии и некоторых других стран произошли от французских.
Появившимся еще в средние века (XIV–XV столетия) огнестрельным оружием охотники сначала пользовались для пулевой стрельбы по сидящей дичи, а затем с усовершенствованием ружей и изобретением дроби (конец XVI века), позволившей поражать бегущие и летящие цели, для настоящей ружейной охоты. Возникнув в Италии, Испании и Франции, ружейная охота проникает в Англию и другие страны Европы. Она быстро вытесняет весьма популярную в то время охоту с ловчими птицами и в XVIII столетии достигает наибольшего расцвета, особенно во Франции. Гончая делается подружейной.
Когда сильно распространившаяся ружейная охота и характерный для того времени хищнический способ эксплуатации охотничьих угодий вызвал резкое уменьшение дичи и снизил добычливость охот, англичане пошли по линии дальнейшего усовершенствования гончих, используя для этого французские породы, создав немало специализированных пород гончих. В частности, к ним относятся: а) блодгаунд, или кровяная собака, — для выслеживания раненых животных по кровавому следу; б) стаггаунд — для охоты на оленя; г) харьеры и бигли — для охоты на зайцев и кроликов.
Весьма широкое распространение получил фоксгаунд, ставший национальной собакой Англии. Англичане усиленной тренировкой сумели выработать у фоксгаунда исключительную выносливость и паратость. Много фоксгаундов ввозилось и в Россию, где они скрещивались с другими породами гончих.
На Руси с древних времен наряду с лайкой, которая, очевидно, появилась уже в конце каменного века, существовали гончие. Когда эти собаки образовались и какой первоначальный вид они имели, точно не установлено.
Парфорсный способ охоты, сильно распространенный на Западе, в России почти не применялся. Но соколиная охота, в которой собака играла подсобную роль, была очень популярна среди русской знати, во всяком случае, не менее, чем псовая охота.