— Корголдоев Турумбек, — прочитал Деменчук. — Это был великий мунишкер, только я не встречался с ним. Говорят, когда он стал стар, отпустил своего беркута на свободу. Такое нечасто бывает. Обычно дарят сыновьям или друзьям-охотникам.
…Ашербай приехал поздно. Вошел в юрту, провел руками по лицу. Поздоровался с Деменчуком. Все это было сделано неторопливо, с большим достоинством и очень доброжелательно.
— Кой! Отр! — прикрикнул Ашербай. Сокол потоптался, устраиваясь удобнее, и затянул глаза белесой пленкой.
— Мой беркут родился на скале, в горах Ак-кудук, где только камни. Леса там нет, снега тоже нет, — заговорил Ашербай, и Деменчук стал переводить.
— В горы одному ходить нельзя. Со мной был товарищ. Я привязал к поясу аркан и пошел вниз. Друг был наверху. Он спустил один аркан, привязал другой, потом третий. Когда он привязал четвертый, я увидел гнездо… Беркут был маленький и отважный, кусал мои руки и кричал. Я спеленал его, привязал к аркану, и друг поднял его наверх.
Три дня беркут не пил воды, не брал мяса, звал свою мать. На четвертую ночь взял мясо. Так он решил жить со мной.
Когда у него подросли крылья, я убил лису. Сделал чучело. На чучело стал класть мясо. Он прыгал и клевал. Я отнес чучело дальше, он подбегал и снова находил мясо. Потом я не клал мяса, он все равно хватал — и за это я давал ему есть из своих рук… Потом я привязал аркан и потянул чучело по земле. Он долго смотрел, поднялся и ударил сверху. Он кричал от радости, и я давал ему много мяса.
Мы поехали в горы. Если он промахнется, ему будет стыдно. Мне тоже. Но эта охота подарила нам радость. Мой беркут взял тюлку — красную лисицу. Когда возвращался — пел песню про своего орла. Я назвал его Тюлкалды — берущий лису. Это было его первое имя…
Много лет прошло, а мы все ездим в горы. Сколько лис взял Тюлкалды, не сосчитать, горного козла тоже брал, даже волка брал. Теперь люди знают моего орла по крику и лету.
Если лиса бегает, а беркут летает, она не уйдет. Она не бежит даже. Стоит, на него смотрит. Он падает, бьет крылом, хватает…
В середине дня мы приехали к мунишкеру Айвашу в колхоз «Кызылберк». 72-летний охотник оказался маленьким и очень веселым человеком. Он что-то быстро говорил Деменчуку и смеялся, вытирая слезы.
— Вот вспоминает, как в кино снимался со своим орлом. Его беркут никак, говорит, не хотел стать артистом. Все наоборот делал. Надо летать — сидит, надо сидеть — он крыльями машет. Оператора сильно невзлюбил, чуть не заклевал.
— Вот скажи почему, молодой не бывает мунишкером? — вопрошал Айваш, и подняв палец, внушительно объяснял: — Молодой как охотится? Побыстрей да побольше ему надо. Орел такую охоту не любит. Он красивую охоту любит. А если ты ему «давай», он совсем летать не будет… Старый человек не спешит. Куда спешить, когда конец дороги видать?
Орел, спокойно сидевший на кожаной рукавице Айваша, вдруг приподнялся вперед и распахнул огромные крылья. Клюв его приоткрылся и стал виден острый, загнутый вверх язычок.
Рука Айваша потянулась к голове беркута. Он медленно оглянулся, глаза его были, как чистейший лед. Он снова раскрыл клюв и издал странный, не похожий ни на какие другие звуки охотничий крик — то ли свист, то ли резкий пульсирующий писк.
Словно желтое пламя блеснуло среди камней и скрылось в колючих шарах алтыгана. Лиса!
Беркут крикнул снова, и обезумевший от страха зверь выскочил из колючек и стрелой полетел по камням.
Страшно и пронзительно закричал Айваш и поскакал вперед. — Айдай! Айдай!
Беркут тяжело, так что лошадь шарахнулась в сторону, снялся с рукавицы, и широкая тень его скользнула по земле.
Лиса желтым огнем мелькает среди камней, стремительна, вертка, неуловима.
Полет беркута тяжел, взмахи огромных крыльев медлительны, вялы, и все же до странности быстро лиса оказывается под ним. Беркут на мгновение застывает, распластавшись и свесив голову, и вдруг мягко, стремительно проваливается. Темное пятно раскинутых крыльев заслоняет желтизну лисьей шкурки. Будто ладонью прикрыли пламя свечи…
На следующий день заехали в питомник, прошли мимо всех 18 вольеров с беркутами, соколами, ястребами. Тетеревятники встретили хозяина пронзительными криками. На шум, поднятый ястребами, зло и задиристо откликнулись соколы, размеренно и равнодушно подали голос орлы.
Было раннее утро. Солнце еще не встало. Только снежинки горели золотым текучим огнем. Иссык-Куль был спокоен. Ни малейшей ряби. Бескрайняя, чистая синева. На травах, листьях тальника и ольхи мелкая роса, словно соль. За собакой густо-зеленый извилистый след. Она сразу убежала вперед, отчетливые утренние запахи сводили ее с ума.
Очень тихо. Далеко разносится звон маленьких колокольчиков, подвязанных к хвостам ястребов-тетеревятников.
— Ох, этот пойдет. Ох, он почуял, — хриплым голосом сообщает Деменчук. И правда, ястреб на правой руке возбужденно крутит головой, горят кошачьим огнем круглые глаза.
Метрах в пятидесяти впереди собака делает стойку. Из-под ее морды с оглушительным хлопаньем взлетает радужно-пестрый фазан-петух. Ястребы срываются с рукавиц, унося дробный звон колокольчиков.
Почуявший погоню фазан делает броски, и пара ястребов крыло в крыло повторяют их, но с меньшим радиусом и потому быстро настигают беглеца.
Бьет! Ударил! Промазал!
Впереди три мелькающие точки. Вдруг один ястреб взмывает вверх, делает «горку», словно истребитель, и резко пикирует. Два маленьких пятна: маленькое — ястреб, побольше — фазан, — сливаются в одно и падают в траву.
Вот это удар! Стрела!
Солнце еще стоит высоко. Мы возвращаемся. Иссык-Куль дышит, поднимаясь и опадая пологими волнами. Сильно пахнут маленькие сиреневые цветы кокомерена, и тюлку-куйрук — лисий хвост клонит по ветру пышные метелки.
Охота с птицей никогда не обеднит землю…
Если в киргизском селе умирает мунишкер, плакальщицы, воздавая хвалу охотнику и его птице, скорбят: «… Разве не сядешь ты на коня и не поскачешь в поле широкое, в горы горбатые с беркутом железнокрылым, или не побегут уж больше по травам густым красная лисица и бурый волк, устрашаемые клекотом орла и криком твоим охотничьим; или не возрадуются уж наши глаза красной лисице и бурому волку, притороченным к торокам седла? На кого ты покинул нас? На кого покинул верного беркута, что тоскует на насесте во дворе, ожидая тебя, ожидая, что поскачешь ты, великий охотник, в поле широкое, в горы горбатые и кинешь его в небо высокое?»
…Человеку отпущен недолгий срок. И все же мунишкеры не умирают. В этом, без сомнения, убедятся те, кто приедет на Иссык-Куль через десять, пятьдесят и сто лет. Кто знает, может, тогда и наступит «золотой век» охоты с ловчими птицами, время без дроби и пороха.
(«Вокруг света», 1975, № 5)
В горных киргизских селениях раньше нередко можно было увидеть в доме клетку с каменной куропаткой — кекликом.
Птиц этих любили не только за их пение. С ними охотились. Эта охота — с куропаткой на куропаток — существовала у киргизов давно, и любили ее так же, как соколиную охоту с беркутами.
Ранней весной самка кеклика приступает к строительству гнезда. Сначала она ищет подходящее место, самец же послушно следует за ней — куда она, туда и он. Потом, выбрав надежное место, самка перестает водить своего «жениха» и, остановившись, начинает долго прихорашиваться. Самец тут же вскакивает на камень или бугорок и, гордо вытянув шею, громко поет — извещает других кекликов, что теперь хозяин здесь он, что рядом с ним — подруга. Ему отвечают пением соседи.
Так кеклики распределяют между собой владения. Один может хозяйничать на десятках гектаров, другой всего на нескольких. Но каждый самец храбро защищает свое владение от других кекликов-самцов. Самки же в пении не участвуют. Они становятся молчаливыми и занимаются только устройством гнезда. Обычно каждая самка кеклика примечает для гнезда несколько мест. Если разорят или обнаружат одно, она налаживает другое.
Когда приходит время и самка, отложив яйцо, начинает его высиживать, самец день и ночь поет. Он охраняет ее покой, охраняет свою территорию. Вот на этом-то принципе защиты своих владений и был основан один из древнейших видов охоты.
Для такой охоты отлавливали птенцов кекликов. Вырастить их очень и очень трудно, но постепенно окрепший птенец становился совсем ручным. Он даже мог пастись во дворе с курами. Кеклик, пригодный для охоты, непременно должен быть горластым, сильным и смелым драчуном, обязательно самцом.
Очень мне хотелось посмотреть древнюю охоту киргизов. И я уговорил своего приятеля Абди, в прошлом страстного любителя охоты, показать мне ее. Мы взяли кеклика, которого Абди, чтобы не забыть ремесло предков, воспитывал два года, конусообразную клетку, колышки и отправились в горы. Пошли ночью, чтобы дойти до нужного места до рассвета.
Кеклики, проснувшись на рассвете, сразу начинают петь и прислушиваться к голосу соседей. Утренняя перекличка продолжается два-три часа, и мы с Абди стремились успеть в самый что ни на есть разгар птичьего разговора.
Когда мы пришли, Абди выбрал удобное место, поставил клетку. Вокруг клетки воткнул шесть тонких полуметровых деревянных колышков, по их верхушкам протянул силки. Затем в клетку, укрепленную двумя железными колышками, впустил кеклика и скомандовал:
— Бегом в укрытие!
Замаскировавшись, мы стали наблюдать за происходящим.
Наш кеклик тут же начал громко петь, как бы извещая: «Я пришел, я буду здесь жить!» Услышав чужой голос, хозяин участка сразу же ответил: «Здесь живу я. Иди на другое место». Было отчетливо слышно, как хозяин участка бежит и на бегу пищит, свистит, горланит, угрожая пришельцу. Подбежав к протянутому силку, он рвется вперед, к клетке, где сидит поющий пришелец, и, не замечая силка, цепляется за него…
Есть! Удача! Мы вытащили птицу из силков и отпустили ее. — Теперь пойдем на другое место, — сказал Абди.