ктовки, но отмечает, что вполне приемлемо осмыслить ген как единицу, участвующую в создании дарвиновской адаптации. Его определение позаимствовано у Джорджа К. Уильямса: ген – это «любая порция хромосомного материала, сохраняющаяся на протяжении достаточного числа поколений, чтобы служить единицей естественного отбора»[151]. Несмотря на ворчание популяционных генетиков, это по своей сути функциональное определение вполне приемлемо. Однако оно подводит к порочному кругу, поскольку почти по определению делает истинным утверждение о том, что ген является единицей отбора.
Сам Уильямс был не очень доволен своим определением[152]. Докинз, утверждал он, определил репликатор «как физическую сущность, дублирующую себя в процессе размножения». Не высказывая прямого несогласия с этой идеей, Уильямс предполагал, что Докинз «был введен в заблуждение тем фактом, что гены всегда отождествляются с ДНК». Для Уильямса было важно ясное понимание, что молекула ДНК – это посредник, а не информация сама по себе: ген – «пакет информации, а не физический объект». Сам Уильямс настаивал на том, что не все гены участвуют в эволюции, если под участием понимать «благоприятное или неблагоприятное изменение приспособленности, в несколько или во много раз превосходящее скорость эндогенных изменений в соответствующей порции унаследованной информации»[153][154].
Как это работает на практике? Возможно, самым простым способом будет разбор конкретного примера. Представим себе льва. Чем быстрее он бегает, тем больше его шансы выжить, отчасти потому, что он будет способен догнать свою добычу и, следовательно, обеспечить себя пищей. Давайте представим, что происходит генетическая мутация, приводящая к появлению льва, способного к особо быстрому бегу. В местной популяции львов теперь есть две живущих бок о бок друг с другом различающихся разновидности: те, у которых есть новая мутация, и те, у которых ее нет. Львы, обладающие новой мутацией, обладают большей способностью к выживанию, и таким образом с большей частотой передают свои генетические характеристики последующим поколениям (причина, по которой данная мутация возникла впервые, в данном случае неважна[155][156]).
Как эти генетические мутации проявляются в живых организмах? На этом этапе мы должны провести различие между генами (или генотипом) и фенотипом. Генотип – это «закодированная наследуемая информация», которую содержат в себе все живые организмы. Она используется в качестве матрицы или набора инструкций для формирования и дальнейшего функционирования живого существа. Фенотип же – это внешняя, физическая сторона организма, его видимые характеристики (включая поведение), которые являются результатом взаимодействия генетической матрицы организма с окружающей средой. Докинз утверждает, что единицей отбора является ген, поскольку он оказывает фенотипическое воздействие на организм – например, на остроту когтей, метаболизм или силу мышц ног. Успешные гены – это те, которые вызывают фенотипические эффекты, способствующие их выживанию.
Докинз продвинулся на этом пути еще дальше, предложив идею «расширенного фенотипа»[157]. Он отметил, что действие генов не ограничивается физическими характеристиками индивидуального организма, а распространяется и на окружающую среду. Так, птицы-шалашники для спаривания строят сооружения из травы. При этом шалашники с особенно ярким оперением, как правило, строят менее заметные шалаши. Те же, у кого менее привлекательное оперение, компенсируют это созданием более затейливых конструкций[158]. Как отметил Самир Окаша, этот подход вызывает некоторые вопросы, особенно там, где окружение играет важную роль.
Употребление встречающихся у Докинза и других авторов фраз типа «интересы гена» имеет смысл в случаях, когда ген оказывает воздействие на организм хозяина вне зависимости от окружения. Фенотипический эффект гена можно рассматривать как «стратегию», которую он «разработал» для его передачи следующим поколениям. Однако критики отмечают, что фенотипический эффект гена сильно зависит от его окружения, в том числе и от других генов. В таких случаях это словоупотребление становится ошибочным, поскольку шансы гена на передачу находятся не в его собственных руках – они зависят от посторонних факторов[159].
Докинз внимательно относится к этим вопросам, что ясно видно из главы «Эгоистичный кооператор» книги «Расплетая радугу» (1998). Ген должен рассматриваться не изолированно сам по себе, а в контексте других генов вида, к которому он относится. Ген, перенесенный в другой «климат» или в «контекст» иных генов, может экспрессироваться совершенно иначе и подвергаться совершенно другому давлению отбора.
Итак, мы представили краткий очерк подхода Докинза с учетом исторического контекста. Как и следовало ожидать, такой подход вызвал значительные дискуссии. Далее мы рассмотрим некоторые из наиболее важных вопросов, возникших в ходе размышлений над «Эгоистичным геном».
Место человечества в дарвинистском мире
Если и было в теории эволюции что-то, что оставляло Дарвина в нерешительности, то это ее следствия для положения в мире и сущности самого человечества. Во всех изданиях «Происхождения видов» Дарвин последовательно утверждал, что предложенный им механизм естественного отбора не влечет за собой какого-либо фиксированного или универсального закона прогрессивного развития. Более того, он открыто отвергал убеждение Жана Батиста Ламарка (1744–1829), что эволюция подразумевает некую внутреннюю неизбежную тенденцию к совершенствованию[160]. Из этого следует, что человеческие существа (понимаемые теперь как участники, а не просто наблюдатели эволюционного процесса) ни в коем смысле не могут быть названы ни «целью», ни «вершиной» эволюции. Это был нелегкий вывод для любого человека того времени, не исключая Дарвина. Он описывает человечество в возвышенных терминах, тем не менее настаивая на его «низменном» биологическом происхождении:
«Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на нее поднялся, вместо того чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на еще более высокую участь в отдаленном будущем. Но мы не занимаемся здесь надеждами или опасениями, а ищем только правды, насколько она доступна нашему уму. Я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами <… > все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения»[161].
Полагаясь на свою версию образа «великой цепи бытия», Дарвин, похоже, подчас все-таки подразумевал наличие прогресса в эволюции и использовал моральные (а иногда даже онтологические) характеристики в нейтральных научных описаниях[162].
У Докинза в этом отношении сомнений нет. Мы обязаны признать себя животными, частью эволюционного процесса. Он решительно критикует абсолютистские предположения, скрывающиеся за «видовой дискриминацией» (т. н. спесишизм) – термин, изобретенный Ричардом Райдером и ставший известным благодаря Питеру Сингеру (ныне профессор Принстонского университета)[163][164]. Тем не менее Докинз проводит важное и действительно примечательное различие между человечеством и любым другим живым продуктом генетических мутаций и естественного отбора. Только мы способны противостоять нашим генам. Некоторые авторы, например, Джулиан Хаксли, пытались разработать этическую систему, основанную на, по их мнению, более прогрессивных аспектах дарвиновской эволюции, однако Докинз счел этот подход ошибочным[165][166]. Естественный отбор может быть доминирующей силой в биологической эволюции, но это ни на мгновение не означает, что мы должны делать из этого факта какие-либо прямолинейные моральные выводы.
Это важный момент, поскольку некоторые утверждают, что дарвиновская теория поддерживает этику «выживания наиболее приспособленных». Недавно обнаруженное письмо самого Дарвина, по-видимому, придает убедительность этому «социал-дарвинистскому» подходу[167], хотя в других местах он, как правило, осторожен в своих выводах. Докинз же непреклонен: люди не являются пленниками своих генов, мы способны восстать против их тирании.
«Как ученый я остаюсь страстным дарвинистом, убежденным, что естественный отбор является если не единственной движущей силой эволюции, то, несомненно, единственной известной силой, способной создать иллюзию замысла, которая так поражает любого, кто берется размышлять о природе. Но в то же время, оставаясь сторонником дарвинизма как ученый, я страстный антидарвинист в том, что касается политики и устройства наших человеческих дел»[168].
Здесь Докинз сравнивает свою ситуацию с положением онколога, чья профессиональная специальность – изучение рака, а профессиональное призвание – борьба с ним.
Эта же тема возникает и в «Эгоистичном гене». Докинз завершил эту книгу вдохновенной защитой человеческого достоинства и свободы перед лицом генетического детерминизма. Мы, то есть его (человеческие) читатели, можем восстать против наших эгоистичных генов: