Конечно, нынешний век продолжает свое угрюмое существование, так что две эти эпохи пересекаются. Подобно волнам у берега океана Божий новый век, всколыхнувшийся под действием воскресения Иисуса Христа, обрушивается на землю, но нынешний век создает мощный обратный поток, так что набегающие волны лишены своей полной силы. И этот обратный поток нынешнего века стремится убедить людей, прошедших через обращение и крещение и уже ставших частью грядущего века, в том, что ничего не изменилось и они просто должны продолжать жить, как раньше, обычной жизнью всех обычных людей, потому что «так устроен мир». Это мощная внутренняя сила, так что нужна вся энергия нового творения, особенно веры и надежды, чтобы напомнить себе: грядущий век уже здесь со всеми его новыми возможностями и перспективами.
Этой власти нынешнего века противодействует обновление ума, которое позволяет ясно думать о том, какой образ жизни угоден Богу и соответствует Его воле, благ, приемлем и (снова) «совершенен», teleios, целостен. Такое обновление ума стоит в самом центре обновления всей жизни, поскольку «помрачение» ума, как говорил Павел раньше в том же Послании к Римлянам, ведет к идолопоклонству, бесчеловечности и греху:
Но как они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся… И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму — делать непотребства
Слова, переведенные здесь как «заботились» и «превратный», происходят от того же корня, что и слова «угодная и совершенная» (dokimos, dokimazein) в 12:2. Это нелегко передать в переводе, но очень важно понять, чтобы уловить ход мыслей Павла. Ум, бунтующий против Бога и отказывающийся поклоняться Творцу, становится «негодным» — то есть теряет способность понимать, в чем заключается должное поведение, — тогда как обновленный ум начинает усваивать привычку ясно и мудро думать о должном. В главе 1 Послания к Римлянам апостол показывает, что «негодный» ум порождает массу злых явлений, которые свидетельствуют об искаженном «образе», на что Павел ссылается в приведенном отрывке, наполненном аллюзиями на первые главы Книги Бытия. Вовсе не тело сбивает ум или сердце с правильного пути. Скорее отказ поклоняться единому истинному Богу отравляет способность мыслите, а это не позволяет действовать так, как призван действовать человек. Стоит заметить (во избежание сомнений), что Павел здесь описывает человеческий род в целом, а не его отдельных представителей. Он ставит диагноз болезни, от которой мы все страдаем, хотя ее симптомы у отдельных людей могут быть разными.
Может быть, красноречивее всего об этом говорится в конце главы 1 Послания к Римлянам: «Они знают праведный суд Божий, что делающие такие дела достойны смерти; однако не только их делают, но и делающих одобряют» (1:32). Одно дело стремиться двигаться на юг, когда компас говорит, что надо идти на север, но «исправить» компас таким образом, чтобы он показывал все наоборот, гораздо хуже. Ошибку можно исправить. Но когда ты говоришь себе, что никакой ошибки не было, здесь уже ничего нельзя сделать.
Важно заметить, что спасение всего человечества, предвосхищенное в истории Авраама (Рим 4), — это тот же самый процесс, только идущий в обратном направлении:
И, не изнемогши в вере, он [Авраам] не помышлял, что тело его, почти столетнего, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении; не поколебался в обетовании Божием неверием, но пребыл тверд в вере, воздав славу Богу и будучи вполне уверен, что Он силен и исполнить обещанное
Этот отрывок показывает, как Павел понимает значение Авраама, особенно в Послании к Римлянам. Призыв и обетование Бога делают Авраама началом подлинного человечества. Вера Авраама, которая, по мнению Павла, предвозвещает веру христиан, позволяет ему думать и принимать решения, полагаясь не на пути этого мира и не на свое тело, но на обетования и деяния Бога. Это задает тон тому разговору о «подлинном человеке» в главе 5, который мы уже рассматривали, где, говоря об испытанном характере (5:4), Павел использует слово с уже знакомым нам греческим корнем — dokimos.
И здесь снова следует отметить, что такую игру слов трудно передать в переводе, но поскольку она помогает нам понять ход мысли Павла, попытаемся в ней разобраться. Люди не «заботились» (не сочли «годным») держать в уме Бога, а потому стали «негодными» — их мышление извратилось, а потому извратились и поступки (1:28). Но, оправданные верой, они обретают мир с Богом и получают доступ к благодати, а потому у них формируется новый характер, когда страдания рождают терпение, а терпение делает их «годными», и эта «годность» дает им надежду (5:4). И затем, преображенные обновлением ума, они становятся «годными» для исполнения Божьей воли и обретают способность понимать, что является благим, угодным и совершенным (12:2). Мы видим, что Павел, говоря о формировании христианского характера, отводит центральное место уму: добродетель рождается в результате размышления и сознательного выбора.
И это позволяет нам лучше понять также и призыв, звучащий в главе 6: «Почитайте себя мертвыми для греха, живыми же для Бога во Христе Иисусе, Господе нашем» (6:11). Это призыв к уму, но не к фантастическим и абстрактным спекуляциям, а к разумному умозаключению: вы пребываете в Мессии; Мессия умер и был возвращен к жизни; поэтому и вы умерли и восстали из мертвых; следовательно, грех уже не имеет власти над вашей жизнью. Именно это умозаключение лежит в основе призыва, который непосредственно следует за первым: «Итак да не царствует грех в смертном вашем теле, чтобы вам повиноваться ему в похотях его» (6:12). Все это — и на самом деле многое другое, но нам важно помнить об этом — стоит за обманчиво кратким наставлением Павла в самом начале главы 12: не становитесь такими, какими вас пытается сделать нынешний век, но «преобразуйтесь обновлением ума».
Как это связано с представлениями Павла о добродетели? Как мы видели, добродетель — тяжелый труд. Чтобы ее достичь, нужно развивать определенные мускулы. Нужно изучать новый и сложный язык, который сначала совершенно непривычен для нашего ума и для органов речи. Но человек не может изучать этот язык как попугай. Разумеется, полезно проводить время в компании тех, кто также его изучает. И конечно, неплохо ходить на занятия этим языком и слушать радиопередачи другой страны. Но в итоге мы осваиваем его с помощью работы ума: нам надо понять, как образуются формы глаголов и как строятся предложения, понять, откуда появился его словарь и почему некоторые слова несут в себе столь сложные метафорические связи, о существовании которых вначале ты и не подозревал. Лишь продумав все это, ты сможешь научиться владеть языком свободно.
Как все это связано с нашей темой? Отчасти это трудно понять из–за того, что христианский мир в конце эпохи Нового времени стал воспринимать ум, орган мышления и рассуждения, как нечто обособленное. Если бы сетчатка глаза была «обособлена» от прочего, мы потеряли бы способность видеть. То же самое происходит и с умом. «Мышление» и «рассуждения» оказались в отдельном мире, где обитают «мыслители» и «теоретики» (достойно внимания, что, скажем, спортивные комментаторы используют слово «теоретический» в смысле «не имеющий отношения к делу», говоря, например: «Теперь исход состязания представляет лишь теоретический интерес»). Кроме того, мы часто говорим о своих мыслях так, как если бы это были чувства. Так, на каком–то собрании из вежливости мы можем сказать: «Я чувствую, что это неверно», — потому что это звучит не так грубо, как: «Я думаю, что это неверно». Подобным образом, не осознавая того (и это свидетельствует о той же самой проблеме!), мы иногда придаем чувствам более важное значение, чем мыслям: «Я чувствую, что мы должны это сделать» имеет больший риторический вес, чем «Я думаю, что мы должны это сделать», потому что никто не захочет ранить наши чувства. За этим естественным образом следует еще один шаг: мы позволяем чувствам заменить наше мышление, и тогда, на поверхностный взгляд, разумная дискуссия может оказаться просто обменом иррациональными эмоциями, где участники чувствуют свою нравственную правоту — ведь сказав «я чувствую, нам надо сделать то–то», они говорят правду: они это чувствуют достаточно сильно, так что они почувствуют обиду и отвержение, если другие с ними не согласятся. Тогда разумное обсуждение чего–либо становится невозможным, остается спор детей в песочнице.
В тот день, когда я писал первый набросок данной главы, в газете, которую я читаю, было опубликовано читательское мнение о «самоубийстве при помощи медиков», то есть об эвтаназии. Высказав свою точку зрения, автор письма в редакцию заключал: «Вот что я чувствую по этому поводу, и я знаю, что множество людей чувствуют то же самое». Я не сомневаюсь в том, что это правда. Но его чувства не имеют никакого отношения к тому, нужно ли так поступать или нет. Многие люди чувствуют, что мы должны бомбить наших врагов, применять смертную казнь в случае тяжелых преступлений и кастрировать насильников, что нам следует отменить подоходный налог, чтобы могли выжить самые неприспособленные. Другие люди чувствуют, что всего этого делать нельзя. Эмоции людей могут показать нам, какой вопрос вызывает больше всего споров, но не позволяют прийти к выводу, что правильно, а что нет.
Пока человек не приведет разумных оснований, у нас в буквальном смысле слова нет никакого повода относиться к его мнению серьезно. Без доводов остается только эмоциональный шантаж. Иногда мы это называем «нравственным шантажом», но в нем нет ничего нравственного, это просто детская угроза устроить скандал, если все не согласятся сделать, как я хоч