Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся, облекшись в броню веры и любви и в шлем надежды спасения
…Услышав о вере вашей во Христа Иисуса и о любви ко всем святым, в надежде на уготованное вам на небесах…
Два процитированных места входят во вступительное приветствие, и это значит, что Павел упоминает такие вещи, когда желает сказать: «Вы обладаете всеми признаками здоровой христианской общины». Любопытно также, что здесь мы находим уже упоминавшийся нами отрывок из главы 5 Первого послания к Фессалоникийцам, где говорится: мы люди дня, хотя мир все еще продолжает спать! Таким образом, как и в главе 13 Первого послания к Коринфянам, здесь три важнейшие добродетели стоят в эсхатологическом контексте. Они принадлежат новому дню, который уже наступает, и вам нужно приложить усилия, чтобы облечься в них в нынешнее время.
Но вот перед нами очередная загадка. Можно понять, что любовь — добродетель, такая сторона нынешнего героического ученичества, которая действительно позволяет предвосхищать характер жизни будущего века, но почему это относится к вере и надежде? Разве это не преходящие вещи, вроде языков и пророчеств и других явлений нынешней христианской жизни, которые станут излишними при наступлении грядущего века? Один гимн говорит об этом так:
Вера исчезнет с наших глаз,
Надежда радостно упразднится,
Но любовь на небесах засияет еще ярче,
Посему даруй нам любовь.[11]
Это строфа из гимна XIX века под названием «Дух милостивый, Дух Святый», написанного епископом Кристофером Вордсвортом; что еще удивительнее, этот епископ писал толкования на Новый Завет, и данный гимн во многом опирается непосредственно на 1 Кор 13. Однако, как мы могли видеть, Павел там писал о том, что все три эти добродетели пребудут. Они сохранятся в будущем мире. Вера и надежда не исчезнут и не упразднятся. Но как это объяснить?
Действительно, в нашем мире, как нам кажется, вера и надежда взирают вперед, на новый век, и потому можно подумать, что с наступлением грядущего в них не будет надобности. Но Павел смотрит куда глубже. Вера есть стойкое и непоколебимое доверие единому истинному Богу, которого мы познали в Иисусе Христе. И когда мы увидим Его лицом к лицу, это доверие не утратится, но углубится. Надежда есть стойкое и непоколебимое упование на Бога, который нас не покинет и не бросит, но у которого всегда для нас заготовлено столько удивительных даров, что мы о них даже не смеем думать или просить. Я не могу себе представить, что в грядущем веке наступит такой момент, когда мы сможем сказать: мы вкусили все то, что мог нам дать новый мир, и вот, нам стало скучно (как это описывают скептики, говоря о «небесах»). Это ужасающая карикатура, ее породили сладкие разговоры о «небесах», характерные для западного мира, когда тот размышлял о загробной жизни. Напротив, поскольку я верю, что Бог, открывшийся нам в Иисусе, есть Бог бесконечно щедрой любви, дающей все с преизбытком, я верю, что Он таким же останется и в новом творении, так что в новом веке нам нужно будет надеяться еще сильнее, трудиться больше и больше радоваться. Когда мы учимся надеяться в нынешней жизни, мы не просто строим надежду на место получше, где однажды окажемся, но учимся доверять Богу, который и есть, и будет Богом грядущего.
Итак, вернемся к двум возражениям, о которых мы говорили: не страдает ли этика добродетели эгоцентризмом и не опирается ли она слишком сильно на случайные качества характера, который человек приобретает с рождением? Наш краткий анализ веры и надежды и то, что мы могли бы сказать о любви (которая в нынешней жизни позволяет предвосхищать будущую взаимную радость и поддержку в отношениях между Богом и Его творением, а также между сотворенными существами), позволяет нам дать ответ на первый вопрос. Действительно, этика добродетели предполагает нравственный рост, формирование привычек сердца каждого отдельного человека. Но ставя в центр картины три важнейшие добродетели, веру надежду и любовь, мы тем самым утверждаем, что рост в этих добродетелях и ведет к тому, что человек смотрит не на себя, но на Бога и на ближнего. Чем глубже у вас развиты эти добродетели, тем меньше вы думаете о самом себе.
И здесь мы видим одно из самых очевидных отличий традиции христианской добродетели от античной языческой традиции. Последняя была направлена на воспитание героев, отважных и находчивых вождей, особенно военных. Несомненно, идеал добродетели Аристотеля формировался в контексте полиса, города–государства, поскольку (как он справедливо считал) человек есть социальное животное. Однако добродетель оставалась достоянием тех людей, которые выделялись из толпы. Христианская добродетель — это нечто иное по определению. Как мы уже говорили, это командный спорт, и она может действовать лишь тогда, когда каждый участник большой и разнородной команды выполняет свою неповторимую задачу, внимательно относясь к каждому другому игроку и заботясь о благе команды в целом.
Мысль о том, что, взращивая добродетель, человек перестает смотреть на себя, кажется парадоксом. Но это кажущийся, а не реальный парадокс. Разумеется, нравственность должна укорениться в каждом человеке. Напоминая об этом, этика добродетели показывает, что дело здесь не в соблюдении навязанных кем–то правил, не в расчетах, которые в принципе мог бы произвести и компьютер, и не в поиске глубинного содержания сердца, чтобы хранить верность себе. Но если эта нравственность направлена на фокус в виде веры, надежды и любви, тогда — хотя она и рождается изнутри — ее подлинный фокус лежит за пределами Я, но в Боге и ближнем, которых нужно любить, в Боге как предмете веры и надежды и в ближнем, которого надо видеть и любить в свете такой веры и надежды. Или можно сказать иначе — здесь сами слова «вера», «надежда» и «любовь» могут сбить нас с толку. Суть их не в том, что мы могли бы заявить: «Вот три качества, которые я в себе развиваю». Сказав так о вере, надежде и любви, я бы противоречил сам себе. Все они, будучи даром Бога, отводят нас от себя и указывают вовне: вера — на Бога и на то, что он совершил в Иисусе Христе; надежда — на Бога будущего; любовь — и на Бога, и на наших ближних.
Второе возражение касалось того, что достижение добродетели зависит от воли случая, поскольку некоторые люди обладают нужными чертами характера в силу своего рождения или особого воспитания. И конечно, в этом есть правда. Скажем, Билл получил явные преимущества, потому что он вырос в любящей и заботливой семье, так что у него куда больше шансов стать щедрым человеком, который думает о других, чем у Бена, который рос в атмосфере эгоизма, насилия и злобы. Но Павел, несомненно, ответил бы, что это не имеет отношения к делу, коль скоро речь идет о христианской добродетели. «Те, кто принадлежит Мессии Иисусу, распяли свою плоть»: здесь нет исключений, нет категорий людей, которые могли бы подойти к святости, даруемой Евангелием, в обход мучительного пути распятия с Мессией и последующего пути суровых нравственных усилий, который позволяет культивировать добродетели во всей их полноте. (Подумайте для начала о том, сколько разных сфер жизни затрагивает agape даже и в том небольшом тексте Павла.) Билл может вообразить, что хорошее воспитание дает ему превосходство над другими людьми. От того, кому много дано, много и спрашивают, а самая ядовитая змея изо всех, гордость, всегда таится в высокой траве и готова ужалить человека, который воображает, что он лучше ближних. Бен, почувствовав, как разительно дом его детства отличается от настоящей христианской жизни, может с благодарностью совершить прыжок в новый мир. Мы еще вернемся к вопросу об «обновлении в познании по образу Творца». Это не вопрос уже сформировавшегося характера, но вопрос решения, размышления и готовности осуществить задуманное, это изучение нового языка, на котором мы начинаем говорить — сперва неуклюже, а затем, постепенно, все свободнее и свободнее.
И в случае добродетелей, и в случае плода Духа работает одна и та же логика. И на самом деле, чем глубже мы познаем эти две категории, тем яснее убедимся в том, что это разные слова для одного и того же явления. Если мы изучим перечень добродетелей и разновидностей духовного плода и попытаемся понять их внутреннюю динамику и практику осуществления, мы откроем, что Павел говорит об одной и той же глубинной реальности, просто он рассматривает ее с двух разных точек зрения, повинуясь риторическим задачам различных ситуаций. Само слово «плод», наконец, показывает, что эти качества растут изнутри, а не приходят откуда–то извне. Стоит нам отказаться от распространенного неверного представления о том, что, если это плод, он появляется без наших усилий и раздумий — и любой сознательный христианин должен в этом очень быстро убедиться на практике, — и мы начинаем видеть, что разновидности плода Духа, как и добродетели, требуют нашего участия: о них нужно размышлять, их нужно выбрать сознательным волевым актом, их нужно с решимостью воплощать в жизни, даже если эмоции предлагают нам какой–то иной путь. Так ты приобретаешь вкус или отрабатываешь навыки. Так ты учишь новый язык. Так ты становишься подлинным человеком, отражающим образ Божий. Так ты, предвосхищая будущее, становишься «царственным священством».
Такова внутренняя логика этого пути. Бог не хочет, чтобы люди стали совершенными существами без пятна и порока, которым ничего уже не нужно делать (и Павел понимает, что не в этом заключается Божья воля). Кого–то это может удивить, однако нравственность — это часть миссии. Очищенные сосуды будут употребляться для новой задачи, с другой стороны, для выполнения новой задачи нужно очищение. Но прежде чем мы углубимся в эту тему, нам надо рассмотреть общинную добродетель, в которой сходятся все отдельные добродетели и разновидности плода Духа. Павел говорит, что церковь должна стать единым телом, должна понимать себя как одно тело и должна прилагать все усилия, чтобы им остаться.