— Батюшка! Батюшка!
Кто это трясёт меня? В знак особого расположения вытаскиваю из ушей наушники. Вижу возбуждённое личико Олеси.
— …там под завалом человек. Он хочет, чтобы вы с ним поговорили. Он плачет, кричит. Паника.
— Олеся, разве вы не понимаете?
— ???
— Меня никто не рукополагал!
— Неруко… чего?
— Я не священник!
— Та ладно! Это не важно. Там, под завалами пацанчик. Четырнадцать лет. Мы сказали, что будет говорить батюшка… Он ждёт. Та шо вы в самом деле! Трудно чи шо? Пацанчик маленький…
Она показывала пальцами насколько мал пацанчик под завалом. Она тянула меня за руку, дёргала за полы подрясника. Сильная. Упрямая. Пришлось повиноваться. Шагая следом за ней к воняющим руинам, я снова и снова вспомнил Тимура. Его тоже кто-то трясёт и торкает, заставляя делать невозможное. Чёрт! Возможно, кто-то прямо сейчас стреляет в него. А может быть, он в плену?! А вот если б он сейчас оказался здесь, толку было б больше. Господи, сделай так, чтобы его не ранило, чтобы он не оказался под завалами подобно этому вот пацанчику. Не дай Бог ему оказаться в плену… Боже милостивый, обещаю больше не чертыхаться!
— Вот здесь он, здесь!
Слухач присунул меня к какой-то щели, заставил встать на колени.
— Требую тишины! — закричал он, и, обращаясь ко мне, добавил: — Слухай, батюшка. Он там. Ще живiй.
Я некоторое время вслушивался в тишину. Из-под пыльных плит действительно доносилось хныканье и громкое с хрипом дыхание.
— Я умираю… — услышал я.
— Он умирает… — передал я слухачу.
— Скажи ему, пусть потерпит. Вторая лебёдка уже в пути. С ней дело пойдёт быстрее. Тут никуда не возможно успеть вовремя. Неделю назад на улице Шевченко обрушилось два подъезда. Пять дней разбирали. Но ты ему этого не говори. Скажи, пусть потерпит маленько. Трохи пусть потерпит…
— Потерпи, милый… — передал я. — Тебе скоро помогут…
В ответ тихий плач. Я в недоумении переводил взгляд с тусовавшейся тут же Олеси на слухача и обратно.
— Шо вылупился? — взъярился слухач. — Або ты не поп? Або не знаешь, как говорить?
— Прочтите молитву, — проговорила Олеся.
— Я? Молитву?
— Та що ж це за попи такі пішли? Молитви не знає! [62]
Олеся приблизилась ко мне, зачем-то взяла за руку. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отнять руку. Она это заметила, улыбнулась:
— Екій ти дикий…[63]
Олеся достала смартфон. На мгновение меня посетила паническая мысль: сейчас она включит трек Мэйби Бэйби и парень под завалом насладится чем-то вроде «Я девочка с косичками, с блёстками на личике. Мысли неприличные связаны с тобой»[64].
— Вот, тут у меня есть… — бормотала Олеся, водя пальчиком по дисплею смартфона. — Что лучше подходит, «Богородица, радуйся» или «Дево Владычице, Матерь Человеколюбивого Бога»?
Она уставилась на меня с надеждой получить какой-то ответ, а малец под завалами тем временем начал подвывать. Если б я не знал наверняка, то вряд ли поверил бы, что такие звуки может издавать человек. Падшая душа в аду, может быть, и издаёт подобные звуки, но живой человек — нет.
— Он уже умер, — пробормотал я. — Он в аду.
— Трепло в подряснике! — фыркнул слухач и вырвал из рук Олеси смартфон. — Надо, чтобы он перестал плакать и паниковать. Тогда мы его вытащим живым. Ну-ка, что тут у тебя? Давай, отец. Повторяй за мной… Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла… не убоюсь зла…
— …не убоюсь зла… — эхом повторили мы с Олесей.
— …потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена…
Мы с Олесей нестройным хором повторяли вслед за слухачом текст 22-го псалма до тех пор, пока из-под завалов не попросили пить. С этого момента началась эпопея по поению страдальца. Эпопея успешно завершилась аккурат к приезду второй лебёдки.
— Ну теперь дело пойдёт! — уверил нас слухач. — А ну, геть! У нас тут важные дела!
По его команде Олеся, я и двое одесских волонтёров засунули свои уставшие и основательно пропылённые тела в «газель». Я кое-как устроился на неудобном сиденье, надеясь проделать остаток пути в относительной тишине, ведь за чтением молитв смартфон Олеси основательно подсел, а пауэрбанк отдавать ей я не собирался. Однако я понял, что недооценил предусмотрительность девчонки, когда она достала из рюкзака другой пауэрбанк. Чёрт! Как хочется просто уснуть! Но как быть? Не возносить же молитву о даровании сна? Волонтёры засмеялись, заметив, как я ударил себя ладонью по лбу. Конечно! Им-то невдомёк, что я буквально недавно пообещал Господу не чертыхаться, и вот опять не сдержал обещания.
Тем не менее мне удалось уснуть, но и сон не принёс облегчения. Сначала мне приснился покрытый слоем пыли, весь в пятнах запёкшейся крови подросток.
— Какой же ты батюшка, если не умеешь молиться? — со страданием на лице произнёс он. — Вот я учился в школе. Девчонки из нашего класса увлекались Мэйби Бэйби и красили волосы в голубой цвет. Я увлекался «25/17». Бабушка меня крестила. Пыталась заставить ходить в церковь на Пасху, исповедоваться и причащаться, а я не хотел. Но как попал в беду, сразу начал молиться. Сам не знаю откуда взялись слова. А ты… Ну какой с тебя поп?
Жгучий стыд не помог мне вывалиться из неприятного сна. Наоборот. После пацана мне явился старик со старой газетой под мышкой. Краем глаза я прочёл заголовки на немецком языке: «Werden die russischen Cherson übergeben?», «Seltsamer Krieg», «Probleme der zweiten Auswanderungswelle aus der Ukraine»[65].
— Жалеешь о брате? — щуря глаза, спросил старик. — Что и не мудрено. Зато теперь ты знаешь, что такое братская любовь.
Я пытался оправдываться:
— У меня профессия, служба, работа. Это важнее, понимаете? Порой приходится принимать непростые решения…
— Понимаю. Не важнее. Служба — не оправдание, и ты сам об этом знаешь. Помнишь Первое послание к Коринфянам? Там сказано: «время коротко, впредь пусть и имеющие жен будут, как не имеющие, и плачущие, как не плачущие, и радующиеся, как не радующиеся, и покупающие, как не владеющие, и пользующиеся миром, как не пользующиеся, ибо проходит образ мира сего». Это воистину сказано о тебе…
Выбраться из неприятного сна мне помогла отзывчивая Олеся, когда её острый локоть вонзился в мой бок. Разлепив веки, через пыльное окно «газели» я узрел приземистое, обнесённое невысоким забором строение и взбудораженную толпу перед ним. Возле двери табличка: белые буквы на синем фоне. Я прочёл надпись на украинском языке: «Херсонський міський морг № 1».
— Кто эти люди? — спросил я, протирая глаза.
— Они ищут своих близких: сыновей, мужей, братьев, — ответила Олеся. — Это морг. Здесь хранятся останки для опознания. Останки наших украинских воинов. Пойдёмте! Это тоже наша работа. Мы помогаем людям найти близких.
Поправив на плече повязку с надписью «Волонтёр», она выскочила из «газели». Я поплёлся следом.
С появлением Олеси и её товарищей раздражение в толпе поулеглось. Пока они толковали о чём-то, я поймал себя на мысли, что плохо понимаю украинский язык. Это я-то, женатый на хохлушке!
— Постойте. Мы же знаем, что Херсон только что оставила русская армия… — пробормотал я.
По реакции присутствующих я быстро понял сколь неудачной оказалась эта моя реплика. В ответ прозвучал хор раздражённых голосов.
— …нам не дают осмотреть тела под тем предлогом, что они крепко сгнили…
— …нам говорят: «без гроба можете не приходить»…
— …следователь Мария Мосийчук сказала мне, что бойцы тридцать пятой бригады ЗСУ захоронены на одном из островов в братской могиле. Мразь ехидно улыбалась, при том, что если руснявые устроят нам потоп, то трупы славных воинов вынесет в Днепр и они будут там плавать и станут кормом для сомов…
Тут я опять решился вставить свои пять копеек и грубо ошибся, попытавшись убедить присутствующих в том, что война, конечно, трагедия, но всё это не вселенский потоп. Я не принял во внимание важный факт: раздражение этих людей, их усталость превысили меру их горя и уже готовы были обернуться самыми жестокими словами и поступками.
— …он приехал сюда проповедовать. Чистенький, сытый, а у меня в кране воды нет. Нынче черпала из лужи, срала в пакет и на помойку носила. А помойку никто вторую неделю не вывозит…
— …разве ты не знаешь, поп, что твои руснявые друзья хотят взорвать Днепровские плотины? Тогда всех наших героев смоет, и гробы смоет, и руснявых смоет, но им пофигу на своих…
— Да что вы его убеждаете? Всё попы недоумки, — резюмировал кто-то, и несколько человек (но далеко не все) рассмеялись. — Правильно Верховная рада их гнобит. На гиляку попов!!!
Люди смотрели на меня не просто сердито. В их повадке чувствовалась агрессия отчаяния, когда человек кричит «Бога нет!!!». Почему-то вспомнился ролик из сети, где стая гиен нападает на льва. Смешно, конечно, представлять себя в виде льва. Но что стану делать я безоружный, если они реально набросятся на меня? У меня в загашнике нет львиного прайда! Один из толпы, на вид вполне благорасположенный, приблизился, погладил ладонью мой нагрудный крест. Шмыгнул носом. Отёр влагу со щёк. Заговорил:
— Давно думаю, как описать это без мата, но не нахожу слов. Может, в социальных сетях описать? Так за это еще посадят. Нет. Лучше вам скажу. Вы же как-никак священник. Вам скажу правду, как есть. Я вот подумал, что морг Херсона надо сфотографировать и сделать мотивационные открытки с надписью для ребят на фронт: «если не хочешь гнить полгода в бюро смерти Херсона, убивай, а не умирай». Это ведь уже вошло в привычку, что тела с поля боя не забирают месяцами? А теперь новая привычка: лежат тела под открытым небом в рваных пакетах прямо за забором из профнастила еще с весны. Собрать бы в кучу этих рабочих морга да на передовую отправить. А что? Если они считают нормой такое хранение тел героев, то пусть и сами так похранятся.