Я жду, когда рассветёт, чтобы запустить свою «птичку». Дрону Апостола, оснащённому тепловизором, дневной свет не обязателен. Он несёт на себе к тому же ещё и ВОГ-17 или хаттабку, как его называют мои братья — мусульманин и иудей. Апостол — азартный охотник, настоящий волчара. Так алчно таращится на монитор, что и ранний час ему нипочём, и кофе с сахаром ему не надо.
В седьмом часу утра рация прокричала голосом Шумера: «Хохол идёт в атаку. Квадрат двадцать два — двадцать четыре».
Квадраты 22, 23 и 24 — моя зона ответственности, так у нас распределено. Апостол выбирается наружу, чтобы запустить мой дрон. АК висит у него на шее и стесняет движения. Мой автомат у меня между ног, под столом, и тоже меня стесняет. Никак не привыкну к автомату, а Цикада мне говорил, что автомат должен стать частью моего тела. Совсем другое дело моё железо. В софте я дока.
Поднявшийся к вечеру ветерок выдул из лесочка пороховую вонь. Приятно пахнет осенней прелью и сырой землёй. Апостол возится неподалёку с генератором. Я его не вижу, но смрадный дух солярки портит мирную свежесть воздуха. Рядом с ним на керосиновой горелке кипит, погромыхивая крышкой, алюминиевая кастрюля с картошкой. Картошка чищеная и уже подсолена. К ней у нас припасены консервы. Апостол откроет «Сайру» или «Бычки в томате», а может быть, и то и другое.
Течение моих мыслей сбивает еле слышная музыка, доносящаяся из блиндажа. Мэйби Бэйби. Тип-поп-речетатив, как потерявшая вкус жевательная резинка — и жевать противно, и выплюнуть неловко. Темнота ещё не настала, а на поверхности земли всё улеглось. Как-то быстро закончилась сегодняшняя атака. Мне удалось успешно посадить свой дрон. Он вернулся без повреждений, несмотря на все сегодняшние приключения. Я держу его в руках. Осматриваю. Прикидываю. Бычок висит у меня на нижней губе, как у заправского пахана. Сделать селфи и послать матушке? О, майгадабал! Цикада изъял у меня мобильник. Отдаст, когда вернусь на базу. Тогда обязательно напишу матери СМС. Или позвоню, или… Руки заметно дрожат. Завтра настанет новый день. Может быть, наши будут контратаковать и тогда…
— И что ты будешь делать тогда?
— Пойду на убийство. Апостол прикрепит к моей «птичке» ВОГ, и я сброшу его на противника. Если сброс будет удачным, то…
Пальцы мои ослабели, я едва не выронил «птичку».
— О, майгадабал!
Старик возник из ниоткуда, словно материализовался из воздуха. Он сидел напротив меня на поваленной лесине, высокий, тощий, сутулый, в нелепом пиджачишке и странно чистой обуви. На коленях потёртый кожаный портфель. Такой портфель был у нашего учителя географии. Помнится, из него всегда торчали свёрнутые в рулон контурные карты, которые он брал домой на проверку. Залипательный камбэг. Как же сюда добрался этот старик? Прилетел, как моя «птичка», по воздуху?
— Не пугайтесь, молодой человек. Я местный… самаритянин…
— ???
— Я из посёлка N. Вы могли видеть его через камеру вашего устройства. Разрушенная церковь, группа руин вокруг неё. Отсюда примерно километров пять, если по прямой. Утром весь N. был «серой зоной», а сейчас большая его часть занята противником. Они там сейчас окапываются…
— Вы пришли оттуда?
Я схватился за автомат. Старик поднял руки. Портфель соскользнул с его колен и плюхнулся на прелые листья. Обычный портфель, тощий, с латунным замком. Наверное, мой крайний возглас оказался достаточно громким, потому что из надвигающихся сумерек тут же возник Апостол. Он приветствовал старика как хорошего знакомого:
— Здравствуй, херав. У нас будет картошка. Обожди десять минут.
И Апостол исчез в земляной щели, подхватив с собой кипящую кастрюлю.
— Я пришёл с миром, — проговорил старик. — Моя фамилия Ольшанский. Пётр Петрович Ольшанский. Я учительствовал в N-ской школе…
Он печально улыбнулся. Жалость сдавила мне сердце. Я тяжело выдохнул, припоминая кого и когда я пожалел крайний раз. Почему-то очень захотелось рассказать старику обо всём, что произошло сегодня и о случавшемся ранее в моей жизни. Поделиться своими намерениями. Услышать его мнение. Я боялся упустить, потерять очарование момента, но я же помнил и о правилах вежливости. Сначала следует проявить интерес к делам собеседника, а уж потом нагружать его своими проблемами.
— Вы преподавали географию? — с надеждой спросил я.
Он отрицательно покачал головой:
— Некоторые остряки почему-то именуют меня Призраком, но я существую. Я есть. Просто в самом начале войны меня завалило. Снаряд попал в мой дом. Стены схлопнулись над моей постелью…
— Надо мной сегодня тоже стены… схлопнулись… — выпалил я.
Старик молчал, ожидая продолжения. Но продолжили мы за богато накрытым столом. К картофелю, бычкам и сайре Апостол добавил несколько завалящих, но вполне годных к употреблению свежих огурцов и два апельсина.
— Праздник в честь тебя, херав! — воскликнул Плясун.
Мы черпали ложками разварившийся картофель. Куски рыбы накалывали на ножи (вилок в нашем хозяйстве не завелось), хрустели огурцами. Молчали. Я посматривал в сторону старика. Видел, как изменяется узор морщин вокруг его губ, как двигается его кадык, и острая жалость сжимала мне горло, мешая глотать. В глазах стоял туман. Я боялся уронить слезу, но всё-таки она сорвалась с ресниц и упала в мою тарелку, прямо на картофель.
— Мало посолил, брат? — участливо поинтересовался Плясун.
И тут меня прорвало.
— Понимаете, Пётр Петрович. Я не верил, что такое бывает… что такое может быть…
Старик отложил ложку и уставился на меня, ожидая продолжения.
— У моей «птички» хорошая камера, и мы смогли рассмотреть всё. Оружие, шевроны… Могли бы рассмотреть и номера автомобилей, если б не боялись быть сбитыми. Я записал ролик. Завтра положу его на музыку… Я уже выбрал композицию. Думаю «Реквием» Моцарта будет в самый раз… О, майгадабал! Нет, не «Реквием»…
— Лучше «Бэйбибарс»! — воскликнул Плясун, но я, не обращая на него внимания, продолжал.
— … они привезли своих солдат на БТР…
— … на БМП и высадили… — вставил Плясун.
— Что-то мне душно… ваше имя? — проговорил старик, опуская ложку с недоеденной картошкой.
— Тимур. Просто Тим…
— Тут накурено, а я не курю… выйду-ка на воздух…
Старик подхватил свой портфель. Я последовал за ним, помогая ему выбраться из нашей норы.
Мы вышли во влажную ночь. Ночью под открытым небом не закуришь. Я спрятал нас обоих от тепловизора под толстым шерстяным одеялом. Мы были совсем рядом, и мне стало понятно, что старик вовсе не призрак в общепринятом смысле этого слова. Призрак пах вовсе не тленом, а как человек только что съеденной картошкой, огурцом и лежалой бумагой.
— Речь о зверстве. О настоящем зверстве. Они гнали людей на убой, стреляя им в спины. Там был заградотряд, понимаете?
Старик молчал.
— Но конкретно эту сцену я не смог толком заснять. Не удалось опустить «птичку» достаточно низко, потому что они стреляли. Я боялся потерять машину и вернул её назад. Но через час-полтора, когда их атака иссякла, я поднял «птичку» опять… было задание искать раненых и просто посмотреть, что делает хохол… будет ли вторая волна…
Я захлебнулся словами, замолчал, переводя дух. Старик тоже молчал. Я слышал только его пахнущее варёным картофелем дыхание.
— … я много читал… Стивена Кинга, Ремарка, например. Прочтя «Униженных и оскорблённых», стал думать о себе, как об очень злом человеке. Из современной прозы прочёл «Благоволительниц»[78]. Это страшный роман. Я думал, что страшнее ничего не может быть…
— …страшнее романа ничего не может быть, — повторил старик и захихикал.
Это его хихиканье вывело меня из себя.
— О, майгадабал! Дома, в прошлой жизни, я ценил уединение. В 23 года, закончив университет, я съехал от матери и стал жить отдельно. Моё гнездо, моя отдельная нора, если хотите, была для меня дороже всего. Там хранились все мои вещи: велосипед, гироскутер, ролики, коптеры, гаджеты. Моя нора пусть небольшая, но своя, где я сам себе хозяин. Я, конечно, встречался с женщинами, но каждая из них быстро мне надоедала. Я люблю спать один. Не выношу, когда рядом кто-то дышит. Моя саламандра… Она неслышно дышала, потому что постоянно сидела в террариуме. Каждый день, каждые сутки мне необходимо было уединение хотя бы на 5–6 часов. Иначе… Иначе я болен. А здесь я не могу терпеть одиночества. И храп Плясуна, и это его постоянное Мэйби Бэйби не раздражают меня, не делают больным, потому что в таком лесу одному нельзя. И относительно гигиены. В прошлой жизни я дважды в день принимал ванну. В моей норе есть джакузи. Что такое джакузи? Это такая ванна с гидромассажем. Хорошая вещь. А здесь по четвергам, или как получится, баня. Но я себя почему-то не чувствую слишком грязным даже в среду. Тревога, чувство вины, душевная боль неясной этиологии — всего этого я избегал так же, как избегал излишней близости с людьми. Моё личное пространство — моя святыня. Иногда я играл в страйкбол, увлекался экологическим туризмом для острых ощущений. Когда высаживались на Вилюйское плато, я принимал специальные транквилизаторы, чтобы не бояться. О, майгадабал! Я чувствовал себя по-настоящему бесстрашным тогда. Мне 31 год, но до сих пор я ничего, ну вообще ничего не знал о жизни. А здесь я видел, как хохлы судили дезертиров. Если, конечно, это дезертиры, и если такую расправу можно назвать судом. Они привезли их на передок почти безоружными. Оставили на хорошо пристреленном участке. И тут как раз наши стали класть мины одну за другой. Я корректировал огонь и видел сколько их там полегло. Видел я и сколько сбежало. Они бежали, а я жалел их. Не докладывал командиру. Не передавал инфу миномётчикам. Я пожалел, потому что меня же тоже кто-то жалел. Они люди, и я хотел, чтобы они выжили. Но я ошибся. Потому что потом, уже с третьего захода, я заснял этот самый суд. Они так увлеклись, что не обратили внимания на мою «птичку». Ролик получился в хорошем качестве. Потом я смог рассмотреть всех крупным планом. Одного из них зовут Уолли Крисуэл. Другой — Вильям. Это страшные люди.